Так всегда бывает: если разбавить парой сомнительных, но не проверяемых фактов откровенное враньё, то принимается оно значительно легче. Если же факты будут бесспорные — за чистую монету легко примут любую брехню. Рим знал, что Евдокия, вдова предыдущего Византийского императора Константина Дуки, «горевала» меньше года. В конце мая 1067 года овдовела, схоронила мужа, а первого января 1068 года уже выскочила замуж за военного, «красивого-здоровенного» Романа, сделав того императором, грубо говоря, через постель. Он старался доказать всем, что это было не так, и совался теперь в любые военные авантюры. А Евдокия, наверное, тоже не особо скучала во дворце. И, как любая мать, продумывала наперёд, что и как оставить наследникам-сыновьям. В этом контексте заход про возможное расширение границ Восточной Римской Империи в ущерб Западной был вполне объясним и понятен. Сильвестр только что уши к голове не прижал, как пёс-ищейка, взявший след.
— Так что и не уговаривай! Я им, ромейским ребятам-то, слово дал молчать! Да и разговаривать насухую не с руки как-то, а ты, вон, не подготовленный приехал. А у вас там, в Италии, говорят, чудо-напиток навострились из винограда делать, такой, что с одного кубка будто бы сразу вокруг ангелы петь начинают. Или врут? — с якобы сомнением глянул князь на монаха.
— Святую правду говорят, Всеслав, — подхватил почуявший возможные варианты сближения с опасным дикарём дипломат-шпион. — Один-два кубка — и будто наяву райские врата видишь, и того и гляди ангелы вострубят! Моя вина, верно — не захватил я ни даро́в, ни чудесного напитка. Но не беда! Сегодня же куплю самого лучшего из здешнего, и пойдём туда, где с соседями-ромеями так весело отдыхали. А как до дома доберусь — семь корзин с чудо-эликсиром тебе пришлю, идёт?
— Семь? — с сомнением, будто раздумывая, не обидеться ли, покосился на него князь.
— А, сколь в лодью уместится — столь и пришлю! У меня в монастыре одном должник есть, у них та амброзия лучше всего получается. Вот у него и заберу. А ты если лодью свою дашь, то и ждать, пока венгры-мадьяры здесь расторгуются, не надо будет — сразу и отправлюсь. Но только сперва в то место, где с ромеями гуляли. Я угощаю! — он широко и щедро махнул рукой, будто уже успел где-то оскоромиться. Как говорит мудрый народ: «кто празднику рад — накануне пьян!».
— Рысь, а вели-ка морсику подать, брусничного! А то во рту пересохло. И лучин пару-тройку зате́пли, темновато, не видно ни пса!
Гнат, услышав условленную фразу, пропал из горницы, как иллюзионист: был — и нету. И что интересно, когда выходил — дверь и не вздохнула, а когда вернулся — взвыла-заскрипела так, будто кто древнюю могилу вскрыть решил. Всё шло точно по сценарию. Даже свет уличный стал тускнеть, когда Чародей сказал об этом. Будто кто-то снаружи стал медленно закрывать окно широкой снеговой лопатой.
— Морс любишь, Сильвестр? Брусничный? А я очень уважаю! Поутру знаешь, как оттягивает! Лучше вашей лимонной воды в сто раз! — зачастил князь. Встал резко, чуть толкнув стол на гостя, потянувшись за посудой к Рыси. И уже махал руками на того, указывая, куда ставить светец с лучиной:
— Да поближе сдвинь, не видно ж будет! Во, так хорошо. А этот к брату Сильвестру поближе, ему чтоб тоже глаза не трудить. Да не впритык же, бороду гостю спалишь или рукав, чего ты, Гнат⁈
За этой суетой монах смотрел с изумлением и тревогой. А как ты хотел, дядя? Обычный гипноз, да в связке с «цыганским», да после такой подготовки — это тебе не шутки. И то, что один из глиняных стаканов-канопок перед Всеславом оказался не пустым, он не приметил. Как и то, что посуды на столе было больше, чем народу в горнице. А стемнело в ней почти полностью, и всё внимание собралось в центре столешницы, меж трёх пляшущих огней от лучин.
— Не будешь? Точно? Ну, как знаешь, а я хлебну, — князь налил рубинового напитка и со вкусом выпил. А когда ставил посуду на стол, взгляд его был уже совсем другим. Волчьим.
— А теперь гляди, монах, что ты передашь Гильдебранду, а он — дальше, — тихо, опасно-шелестящим голосом проговорил Чародей. И Джакомо Бондини заметно вздрогнул.
— Вот границы моей земли. Вот Скандинавия. Вот ваша с Генрихом Европа. Вот Италия, вот Рим, — хищный низкий голос завораживал. Монах смотрел за мокрым от «морса» пальцем Всеслава, что выводил на столешнице узнаваемые контуры, как заколдованный, кивая, показывая, что слышит, согласен, и земли нарисованные узнаёт. На то, что запахло над столом чуть иначе, вроде бы и внимания не обратил.
— Вот моря Адриатическое, Мраморное, Русское, Сурожское и Хвалынское, — продолжал вести палец князь. Глаза латинянина следовали вдоль побережий и устьев рек, как приклеенные.
— Границы моей земли будут здесь, — указал Всеслав, и провёл новую линию, густо, красно. Сильно западнее.
— Но как? — вскинулся монах. — Тут же наша… Католические земли, церковные! Моравия, Польша, Венгрия…
— Вот так, Сильвестр. По воле Божьей. Именно так, — твёрдо отчеканил князь. Опустив пальцы в стакан и брызгая на карту, равномерно «закрашивая» красным «свой» участок. Выросший ощутимо.
— А если Святая церковь не примет такое «щедрое» предложение князя русов? — гляди-ка, опять собрался не ко времени. Силён, бродяга. Ну, на́ тогда…
— А если папский престол не примет воли моей и Господа, то престол останется в Вечном городе. Пустым. А папа отправится обсуждать преступное своеволие с Господом лично. Если не убежит куда-нибудь на Сицилию или ещё дальше. И никогда ни он, ни один из его псов-слуг не станет искать встречи со мной! — голос Чародея набирал обороты и мощь, выйдя на знакомый рык. Князь имитировал яростное бешенство, и получалось у него блестяще.
— Не вам, алчным тварям, забывшим волю и слова Христа, что за вас, паскуд, лютую смерть на кресте принял, указывать мне! — в маленькой комнате рык давил не на уши, а прямо на мозг. — Не вам, лицемерным крохоборам, предателям и лгунам, решать, кто и где жить будет! И кому из людей кого убивать, тоже судить не вам!
Сильвестр словно в камень обратился, слушая низкий рёв. В дрожавший камень, стремительно покрывавшийся по́том.
— Русь, помнящая заветы Христа, хранящая Честь и Правду со времён древних, незапамятных, станет третьим Римом! А четвёртому не бывать!
В прозрачно-голубых глазах монаха-шпиона-дипломата, посланца неведомой могучей силы, что управляла миром, плескался священный ужас. Потому что сила та была далеко, а непонятный пугавший вождь русов, про которого, как теперь было совершенно понятно, не зря ходили жуткие слухи — вот он, напротив: гремит нечеловеческим голосом и мановением руки меняет границы стран и государств! Как… как Бог⁈
— Донеси волю Господа и мою до пославших тебя, монах! Да пусть затвердят крепко, что если сунется ко мне любая паскуда из ваших, если надумают народ мой рабами делать, если ослушаются Воли и Слова Господнего — Страшный суд настанет! Сразу, не дожидаясь второго пришествия! И миру вашему подлому — гореть в огне!!!
Орали, кажется, мы с Чародеем оба, хором. И голос, резонировавший сам с собой, был страшен до жути. И никто в горенке не заметил, как сжал в правом кулаке князь тряпицу со спиртом, что обильно смочил ладонь. И когда та, в обличающем и угрожающем жесте приблизилась к стоявшей возле бледного как снег монаха лучине, кулак вспыхнул жёлто-синим жарким пламенем, озарившим комнату. И с последними словами про «гореть в огне» обрушился на столешницу.
Казалось, качнулась земля. Рассы́пались черепками с жалобным хрустом глиняные сосуды на столе, который тяжко жалобно хрустнул и ощутимо подпрыгнул. А карта мира занялась таким же голубоватым пламенем.
Монах с помертвевшим лицом смотрел, как огонь подбирается к границам Италии. Как охватывает их, а следом и всю территорию. А потом как-то судорожно всхлипнул, закатил небесно-голубые джеймсбондовские глазки и кулём съехал с лавки.
Глава 10Социальный оборот
Факелов было три штуки. Закреплённые на столбах-опорах у противоположной стены на высоте чуть ниже человеческого роста, они давали неровный, но вполне яркий свет. Пахло смолой от них, и землёй от всего остального вокруг. Она была под руками и за спиной, к ней был прислонён затылок, который приятно холодило. Это было гораздо лучше, чем смотреть на пляску пламени, и он закрыл глаза. Руки обежали-ощупали тело и одежду в поисках, видимо, ран и специального инвентаря. Но невозмутимые слуги проклятого колдуна забрали всё, до самой последней иголки в отвороте рукава рясы. Будто точно знали, что и где искать. А вот ран и увечий на теле точно не было. Но только легче от этого не становилось.
Пальцы пробежались по деревянным колодкам на запястьях, нащупали крупные звенья цепей, что уходили от них куда-то за спину. Наверное, к вмурованному в земляную стену столбу. До которого если даже докопаться, то только для того, чтоб понять, что ни под, ни над ним узы не вытянуть. А сами колодки, судя по ощущениям, закрывались на штыри, тоже деревянные, вбитые в отверстия для них плотно, да ещё и пролитые водой. Такие пальцем точно не вытолкнешь. Надо осмотреться повнимательнее, вдруг, найдётся, за что зацепиться глазу? Вот только на огонь смотреть больше не хотелось совершенно.
Открыв глаза еле заметными щёлками, чтобы не слепнуть от продолжавшего свой танец и пугавшего пламени, он начал изучать пространство вокруг. Яма в земле, большая, три на четыре шага, а то и просторнее. В двух шагах от него — те самые столбы с проклятыми факелами. По углам темень непроглядная. Своды высокие, ходить можно не пригибаясь. Закопчённые балки наверху давали понять, что огонь тут горел часто, давно. Огонь… «Господи, пусть это будет просто дурным сном! Пусть я умер, пусть отравили меня дикари или мадьяры-торгаши. Сделай так, чтобы мир, сгоравший в огне по воле проклятого колдуна, мне просто привиделся!». И он вздрогнул, закрыв глаза, замотав головой и потянув ладони к лицу.