Чародей смотрел за лицом хана, надеясь углядеть хоть тень, хоть намёк на какую-то эмоцию. Но кыпчаки явно умели хранить свои тайны не хуже китайцев.
А краем глаза князь отмечал вспыхнувший восторг и восхищение на лице жены и стоявших рядом Домны и Агафьи. И с другой стороны — те же чувства на лицах воинов и священнослужителей, неожиданно. Но шелка́, что выкладывали на лавках и крышке сундука люди Шарукана и впрямь поражали яркими нездешними красками и мотивами. Там были и страшные усатые цмоки-летучие драконы, и волшебные цветы, и дома со странными гнутыми крышами на четыре ската. Стоило это всё, конечно, диких денег.
— И личный подарок, от нас с отцом, — он явно наслаждался произведённым эффектом. То, что не показывала мимика, еле уловимо выдавал голос.
Из третьего ларя, богато отделанного резьбой и, кажется, золотыми накладками с изящной чеканкой, появились и те самые, особые, личные дары великих ханов Степи.
Давно, в прошлой жизни, довелось мне совершить преступление. Одно из тех, за которые раньше в Союзе давали от пяти до пятнадцати лет по «валютной» восемьдесят восьмой статье, которую спекулянты романтично называли «бабочками». Но время было уже другим, а, может, просто повезло. Не поймали.
Тогда мы привезли из Афганистана «чеки», которыми можно было расплачиваться в магазинах «Берёзка». Это потом всё новое, модное и красивое стало доступным на каждом шагу, а в конце восьмидесятых в магазинах товаров народного потребления было очень печально и лаконично. Как справедливо писали в книжках, что бубнила из-за забора Лёши-соседа механическая девка в смартфоне, прилавки были заполнены пыльными галошами великанских размеров и банками солёных огурцов, такого же примерно калибра, и тоже пыльными. Всё шикарное, вся, как потом снова стало модно говорить, «запрещёнка», хранились на складах и витринах других магазинов, где не было ни очередей, ни пыли. А дефицитные импортные товары были
Тогда мы набрали японской техники Panasonic, фирмовых шмоток, джинсовых костюмов Montana. Но мне очень хотелось сделать жене какой-то особенный, специальный подарок. И я приметил, выйдя покурить, профессиональный интерес в чёрных глазах одного гражданина, что неубедительно делал вид, будто на крыльце валютного магазина оказался по нелепой случайности. Он представился Петей, хотя похож не был ни капли. С такой хитрой мудростью и грустью в глазах и на характерном носу только единоплеменников по пустыням водить десятилетиями. Но как бы то ни было, мне он помог. Наверняка обжулил беспощадно — своих денег, а тем более «чеков», я считать никогда особо не умел. То ли дело на работе — там за каждый рубль с горздравами и райкомами бился. Для себя же у меня в плане финансов всегда было только два определения: они или есть, или же их нету. Тогда они были.
«Петя», кося по сторонам опасливым взглядом, как напуганная лошадь, показал мне принесённое в шикарном раньше, а теперь до блеклой слепоты застиранном полиэтиленовом пакете. Схватил пачку чеков и пропал, как и не было никогда. А я пошёл обратно вызволять жену из силков капитализма.
Тогда она второй раз на моей памяти плакала из-за подарка. Первый раз был, когда я в самом начале нашего знакомства в такси дал ей бархатную красную коробочку с кольцом.
— Это что? — удивлённо спросила она.
— Как «что»? Кольцо же, — удивился и я, снова не подумав о том, что чёткий план действий сложился совсем недавно и только в моей голове. И поделиться им я просто не успел. Такси вызвал прямо к больнице, в обед, предварительно предупредив по телефону друга-геолога, чтоб подъехал и побыл свидетелем. У него тогда был роман с заведующей ЗАГСом, поэтому устроилось всё не по-советски и не по-бюрократически быстро.
— А куда едем? — продолжала недоумевать жена.
— Расписываться, — лаконично объяснил я. — А в субботу на вокзал и в Крым, в Феодосию. Билеты и путёвки я достал. На три недели.
Вот тогда-то она и разрыдалась впервые. А второй раз был, когда достала из жёваного пакета и примерила перед большим зеркалом пышную и красивую зимнюю шапку из черно-бурой лисы.
История повторялась, хоть и задом наперёд. Из сундука появились шуба, муфта и шапка, того самого серебристо-чёрного оттенка, кажется, даже чуть мерцавшего голубоватым. И слёзы в глазах Дарёны были точно такими же, как и у моей жены. Через тысячу с лишним лет вперёд.
Молчаливые нукеры перекладывали меха, проводя по ним ладонями с бережным трепетом. Серебристые волны густых шерстинок блестели и переливались на свету́.
— Дальняя родня, что живёт на востоке, где лежит пресное море Байгал-Далай*, поклонилась этими священными редкими шкурами Ясинь-хану. Отец велел сшить одежду по вашему обычаю для тебя, княгини Дарёны и княжича Рогволда, — голос Шарукана звучал довольным до крайности, а из сундука и впрямь показались ещё две шубы, одна побольше, а вторая маленькая, будто игрушечная.
* Байгал-Далай (бурят.) — одно из названий озера Байкал в 11 веке.
Глядя на крошечную детскую шубейку, ратники, торговцы, волхвы и священники расплывались в совершенно одинаковых умильных улыбках. И пока всё внимание было намертво приковано к редкой красоты и ценности подаркам, Шарукан подступил ближе и, подняв голову, проговорил чуть слышно на ухо склонившемуся князю:
— Великий Тенгри сказал двум старым канам, что семья великого князя русов станет больше к осени. Об этом не говорят до срока и подарки не дарят ни у вас, ни у нас, чтобы не злить духов. Поэтому то, что найдёшь на дне — тоже тебе. Хоть и кажется совсем не по размеру.
Хитрая, но добрая улыбка стала первой за вечер эмоцией на его загорелом лице. Всеслав не нашёл слов, чтобы поблагодарить и за подарки, и за соблюдение приме́т по отношению к нерождённым детям, что оказались одинаковыми у русских и у кыпчаков. И просто крепко, искренне и по-дружески обнял хана.
Дарёна отдарилась дорогими бусами и золотыми височными кольцами для каждой из трёх приехавших Шарукановых дочек. Средняя, как и две её сестры, приняла с поклоном, бусы надела сразу, а на блестящие кольца с привесками долго смотрела сквозь глухую ткань на лице, тяжко вздохнув и судорожно дрогнув плечами в конце.
Странная паранджа на ней не была элементом традиционной одежды. Но показывать изуродованное опухолью лицо ханской дочери было неверно ни с политической, ни с морально-этической точек зрения. Обнадёживало лишь то, что первичный беглый осмотр давал все шансы на то, что это была просто липома: большой, страшный, но жировик, а не рак и тем более мозговая грыжа. Со Степным волком условились, что послезавтра, когда отыграем финал чемпионата, я прооперирую девушку. Не знаю, какие уж там в их краях ходили про меня слухи, но едва услышав об этом она кинулась мне в ноги, заливаясь слезами. Хотя, какие там слухи. Ясинь-хан и Сырчан там ходили, живые и здоровые. А могли бы не ходить.
Мы с Шаруканом смотрели, как осторожно уселся рядом с бедной девушкой Рома, первый сын Всеслава. И завёл какой-то неслышный нам разговор. Не со старшей, то и дело поглядывавшей на них, но без ревности или злости, а с видимой тревогой за сестру. Не с младшей, что без умолку трещала с Глебом, и явно на какие-то околохоккейные темы, судя по шарфу с символикой «Полоцких Волков» на её шее. А именно со средней, скромной незаметной молчуньей Аксулу́, чьё имя переводилось на русский как «белая красавица». Светлые густые соломенные волосы и небольшой участок небесно-голубой радужки левого глаза, что ещё не был полностью перекрыт опухолью, белой её считать вполне позволяли. Но красавицей бедняжку вряд ли назвал бы кто-то, кроме близкой родни. И, пожалуй, меня. Потому что план операции в голове рисовался уже вполне отчётливо.
— Тоже ножами резать станешь? — вроде бы привычно скупо спросил хан. Но тревога за любимицу проскочила-таки в голосе.
— Это же не прыщик, его ногтями не выдавить, — развёл руками Всеслав. — Я выберу самый малый скальпель, Шарукан. И шить буду не шёлком, а самым тонким кетгутом.
— Что это такое? — уточнил степной вождь про значение незнакомого слова.
— Если проще говорить — живая нить. Она сама исчезает в ране. Помнишь отару, что твои люди пригнали по осени? — Чародей дождался утвердительного кивка и продолжил. — У одной из белых овец я взял нужные ткани из внутренностей. Вымочил их в крепком настое белой золы. Очистил скребком до нужного качества. Спрял нити, которые потом нужное время продержал в уксусе и том живом огне, из которого монахи навострились такие вкусные настойки делать. Потом прожёг в специальном чане, где горячий воздух не пересушил нити, но сделал их безопасными и пригодными для использования.
Шарукан слушал очень внимательно, иногда кивая. А я будто заново пережил всю эту мороку с кетгутом и ещё раз порадовался от всей души, что делали мы всё вместе с Феодосием, и теперь за производство шовного материала отвечали уже монахи. Я и первый-то опыт еле пережил. Даже мои, натренированные, казалось бы, за долгую первую жизнь, терпение и мелкая моторика начинали сбоить. Но результат порадовал — швы и впрямь рассасывались, и следы оставляли не в пример лучше, чем после шёлка. Феодосий испросил разрешения на производство кетгута в промышленных масштабах и получил его. В обмен на обещание всю торговлю вести строго через Глеба. Тут уж князь понимал больше моего, я и не лез.
— Ты великий лекарь, мудрец и чародей, — подумав, резюмировал хан. И, поскольку прозвучало это как тост, а Домна как раз наполнила нам маленькие, на один глото́к, ку́бочки-лафитнички, мы сразу и выпили.
И лишь под самый вечер, когда налюбовались крошечным чёрно-буро-серебристым меховым конвертиком-коконом для новорожденного, что нашёлся на дне чудесного сундука, Дарёнка в ложнице примеряла, красуясь перед мужем, волшебную шубу на голое тело, а Рогволд крепко спал, в дверь поскреблись.
— Кто? — спокойный и расслабленный голос полуголого Чародея никак не вязался с тем, как он неслышно вмиг переставил жену подальше от входа, а сам н