Люди. Колодезный сруб был почти доверху набит людьми. Белые тела, светлые волосы, голубые и серые глаза. Они будто звали его к себе из ледяной непроглядной черноты. Крови на них не было видно. Словно все жители, все четыре больших семьи, разом разделись донага и попрыгали под землю, чтобы схорониться от какой-то жуткой гибельной напасти. Которая и там их нашла.
Он не закрыл дверцы над срубом, не тронул и створки воро́т. Не чуя ног, долетев до саней, рухнув в них и начав полосовать кнутом напуганную до одури лошадь, что понесла вскачь так, как и в давно ушедшей молодости не всегда могла. Потому что чуяла и страх хозяина, и запах свежей застывшей крови под толстым одеялом снега, что сыпал два дня кряду. И тех мертвецов, что увидеть не могла. От того и неслась прочь от чужих домов, оград и деревьев так, словно за ней гналась стая голодных волков. Чьи голоса, по слухам, часто доносились из дебрей и дубрав сквозь недавнюю метель.
На первый хутор заскочить, пошарить по домам, старый Казимир и не вспомнил. Загнав кобылу едва ли не до смерти, он крикнул зятю, чтоб тот вы́ходил и выпоил её, а сам побежал, хромая и размазывая заледеневшие от скачки по зимним лесам слёзы, к монахам.
Через седмицу на первый хутор пожаловала представительная делегация из тройки священников и десятка от княжьей дружины, что по слову епископа выделил сам князь Владислав Герман, по счастью проезжавший этими землями, возвращаясь с неудачного похода на поморян. Говорили, что тем прибрежным дикарям будто сам дьявол помогал: княжьи лазутчики умирали десятками, не успевая даже близко подобраться к врагу. Не имея на теле ни резаных, ни рубленых, ни стрелянных ран.
Ворота делегатам отворил молодой высокий светловолосый мужчина. С крыльца ближней постройки на гостей смотрела баба, жена, наверное.
— Прошу на мой двор, панове. Ася, неси угоститься с дороги! — он поклонился, но как-то сдержанно, не так, как сгибались знакомые с панской плетью земляки Казимира. И смотрел на гостей без страха или заискивания. Настоящий дикарь!
Пока отведали печёной вепревины с горячим взваром на травах и меду, Межамир, как представился хозяин, рассказал, что его родич Стан, живший здесь раньше, занемог и решил перебраться к детям, что жили южнее и восточнее. А чтоб не рушить и не бросать хозяйство, предложил выкупить его ему, мужу троюродной племянницы. Поведал и о том, что странная хворь сразила хозяев четырёх окрестных хуторов, поэтому на эти чужие приграничные земли Межамир приехал с земляками из их родни, и всех ближайших новых жителей знал поимённо, о чём и сообщил. Говорил спокойно, ровно, не запираясь и не таясь. Священники поверили. Дружинным же хватило и угощения, чтоб к рослому парню расположиться всей душой. Что-то было в нём близкое и понятное, не то взгляд, не то спина прямая. Видно было, руки его были приучены не только к вилам, граблям, плугу и бороне.
Казимиру, дрожавшему за спинами воев, насовали подзатыльников, решив, что вся чертовщина ему привиделась с пьяных глаз. Но и до дальнего зловещего хутора тоже доехать не поленились. Где познакомились с Буртом, крепким пожилым мужем с густой седой гривой, что перебрался в эти края с востока, с земель латгалов. Этим объяснялся его непривычный выговор. С ним приехали семьи среднего и младшего сынов. И даже светловолосый Гедемин, Гедас, которому можно было дать от силы пятнадцать зим от роду, смотрел на чужих ратников без страха. Так, будто уже глядел на дружинных воинов, и не только из-за широкой батькиной спины. Водянисто-голубые глаза его с жёлтым волчьим ободком вокруг зрачка-зеницы смотрели на гостей, словно не раз видели перед такими фигурами струну тетивы и выгнутые дугой рога тугого лука.
А колодец был чистым до самого дна. Воду в кадушке долго пристально рассматривали, нюхали, а затем и попробовали. Свежая оказалась, студёная, будто сладкая даже на вкус.
Казимиру снова навешали лещей и пинков. Делегация отбыла восвояси, а Бурт, как и Межамир чуть раньше, неторопливо запер ворота и направился к голубятне.
После того, как лёгкая полоска шёлка, пройдя через руки Алеся, попала к князю, был объявлен праздник. Вернее, праздник-то сам собою подошёл: Комоедица, про́воды Морены-Зимы. Но в этот раз отдых позволили себе не только горожане, стар и млад.
«Ставка» в полном составе заперлась в гриднице, набрав запасов продовольствия и, условно говоря, «пресной воды», на двое полных суток, строго-настрого запретив соваться любому, от зав.столовой до княжичей и княгини. Ве́сти с самых западных рубежей, от самых границ с Польским королевством, говорили о том, что операция завершилась раньше запланированного времени, но с полным успехом. И мы с князем решили, что нервотрёпку, ожидание, тревогу и опасения ничего лучше, чем «всеславовка» с хреном и красным перцем, не смоет.
— Семерых мы с отцом Иваном отобрали, княже. В битве бы стояли и дальше насмерть, но сейчас среди живых не с руки держать их. Четверых себе забрал я, на Ладогу они поехали с моими. Там, в камнях, у воды, да под приглядом за пару лун оту́добят, думаю, — сообщил Буривой. Тогда ещё вертикальный и общительный.
— Трое с моими странниками в Византию ушли. Вроде как обет молчания приняли и грехи замолить решили, коих много набралось. Та троица получше тех, что Буривой забрал, но спокойнее бы им тоже пока от дома подальше побыть. Из них двое, думается мне, при ромейских монастырях смогут справные голубятни открыть во славу Божию. Толковые парни, ладные, многое могут да умеют, — продолжил следом за волхвом патриарх. Закусив сальцом.
— Со всех крайних вешек вести пришли, везде тишь да гладь. На севере сунулся торгаш какой-то из местных раньше сроку, но тоже гладко всё прошло. Там снег два дня валил, следов и собаки не нашли бы, а уж ляхам-то и вовек не сыскать, — подключился и Гнат. — Наши поселенцы за полдня до прихода тамошних прибыли да обжиться успели. Ладно прошло, Слав. И живые все. Я у отца Ивана свечку поставил с ведро размером, вот те крест! Не верил до последнего, что сладим.
— Не божись зазря, Гнат! — привычно одёрнул его патриарх. На новую Рысьину присказку «вот те крест» он всегда так реагировал. Присказка же пришла с юга вместе с занятным древлянином Данилой по прозвищу «Медведь».
Всеслав обвёл глазами устоявшийся за это время состав ближних людей. Лучший друг детства Гнатка-огонь. Молчаливый, как гора, великан Ждан. Спокойный, но приди нужда — неуловимый, как вода, Янко. Простоватый, но безмерно надёжный, как земля, Алесь. Гарасим со Ставром, сиявшим в коробе-рюкзаке, как бриллиантовая заколка на галстуке — менее знакомые, но ничуть не менее страшные и верные, что могли быть и камнем, и водой, и огнём по необходимости. И духовные столпы веры в числе двух штук: патриарх Всея Руси и великий волхв из старых. Будто по заказу собрались все пять стихий, придав невероятную силу и возможности великому князю, простому смертному человеку. С двумя душами в одном теле.
— Тут, Гнатка, и без тебя есть, кому думать да верить крепко. Твоё дело маленькое: что наказано выполнять в точности! — Чародей говорил строго, как суровый воинский начальник, но все видели, что глаза его смеялись. — Слушай приказ! Велю отдыхать от трудов, да сил для новых подвигов набираться!
— Исполню мигом, батюшка-князь! — гаркнул друг, вытягиваясь струной, тотчас включившись во Всеславову шутку. — Дозволь чудодейного питья набулькать, чтоб надираться начать?
Он схватил кувшин «всеславовки» и прижал его к груди, выпучив глаза, как настоящий, истинный служака-военный.
— Разрешаю! — милостиво кивнул Чародей под общий смех.
Пока отдых не набрал обороты, пробежались ещё раз по результатам операции, над той самой «вечной» картой, на которой новые границы пришлось нацарапывать ножом.
Виденное братом Сильвестром диво, когда нарисованные земли Европы охватывал синий пламень, начинало понемногу сбываться. Границы Руси вплотную подобрались на севере к Польше. «Нейтральной» полосы в виде нескольких условно свободных племён больше не было. Земли латгалов, занимавшие пространство от Варяжского моря почти до Полоты и Двины, касались теперь земель Судо́вичей, племён, принявших помощь, а с ней — власть и волю Руси и Чародея-князя. Пруссы, дальняя родня, обещали прибыть на переговоры в самое ближайшее время, поддавшись уговорам лютичей и ободритов. Но сильнее уговоров повлияли на тамошних старейшин рассказы о том, как в соседних землях в единую ночь будто вымерли разом малые деревеньки, сельца и городишки. А через день-другой наполнили их другие люди, пусть и похожие с виду. И жизнь пошла дальше своим чередом. Жизнь этих, новых поселенцев. И чередом тем, какой положил им великий князь далёких русов, чьей волей это переселение и свершилось. Как сроду не бывало на долгой памяти старейшин-родовичей: быстро, скрытно, тайно и абсолютно непонятно. И от того до ужаса страшно. Потому что кроме леденящего душу яростного волчьего воя в непроглядной метели ничего от предыдущих жильцов не осталось. И даже знаменитые охотники-следопыты доискаться не смогли, не было следов, ни людских, ни собачьих. На трёх дворах нашли под толстым слоем снега пятна кровавые. Да в двух других домах вода в колодцах была будто розоватой, да чуть, вроде, железом отдавала. Великое колдовство, ясное дело. С таким соседом мирно надо жить, дружно. Не помышляя и во сне о том, как бы слуг его обобрать-обнести.
На вторые сутки, когда мы с князем решили было уже затянувшуюся и, что греха таить, поднадоевшую пьянку-релаксацию оборвать на взлёте, как протяжную народную песню, императивно, ударом под дых, Богам было угодно помочь и с этим. И, как водится, не так, как мы планировали.
Отец Иван спал на столе с выражением крайних умиления и благостности на волевом пожившем морщинистом лице. Морщин на старцах, кстати, стало гораздо меньше. Не то омолодила «всеславовка» чудодейная, не то просто опухли от возлияний. Второе было вернее, мне, как старому врачу, виднее.