такими врагами, он в себе больше не чувствовал. Это пугало сильнее. А хуже всего была не отпускавшая мысль о том, что они, враги те, были в своём праве. Те, что ехали сейчас по льду Вислы в Гнезно, к Болеславу, были отправлены им на чужую землю. И в том, что они могли там жечь, грабить, убивать и насиловать, у Яромира сомнений не было никаких. Но Польша не воевала с Русью. И тот, кто встретил Болеславовых слуг, поступил так, как положено хозяину своей земли встречать разбойников и воров. Выпустил кишки и выбросил за ограду, как бешеных собак. Без сомнений и страха. И узнавать, чем закончится их битва с Болеславом, старый воевода не собирался. Это была уже не его война.
Король не знал ничего о мыслях старого сандомирского воина. Несмотря на полтора десятка совместных походов, он и видел-то его от силы пару раз. Монарх наверняка удивился бы несказанно, узнав, насколько близки были его собственные выводы к тем, что пришли на ум Яромиру. Вот только бросить всё, схватить семью и сбежать от незнакомой страшной опасности он не мог. Или мог, но не хотел. Потому что он, потомок легендарного Зимовида, основателя рода Пястов, рода, что правил этими землями третью сотню лет, вспомнил вдруг о чести. Но не так, как принято было с недавних пор, когда честью считался именно достигнутый результат, а способы достижения цели никого не волновали, а если и волновали — всегда можно было отнести тугой кошель в костёл, чтобы монахи договорились с Господом. За очень большой кошель это мог сделать и сам Его наместник на земле, промышлявший этим более чем успешно. Но память вдруг наполнилась старыми забытыми сказками, где древние воины и вожди радовали Богов удалью и победами, не обманывая друг друга и не покупая отпущения грехов. Эти странные новые мысли не были сладкими и трепетными, как предвкушение от покупки королевской мантии или овладения новой женщиной. Они заставляли морщиться и едва только слёзы не вышибали из глаз. Но после принятия их, кажется, мир вокруг обретал новые цвета, и дышать становилось легче. Как после того, как разжуёшь крупную, тёмно-красную ледяную ягоду клюквы. Или глотнёшь этой их огненной хренотени.
Мысли эти, как горькое, но спасительное лекарское снадобье, снова заставляли некоронованного короля морщиться, шагая вдоль жуткого ряда саней, из которых слуги сперва выпрягли и отвели подальше лошадей, и лишь после принялись стягивать тряпки. Чтобы сразу разлететься в стороны, зажимая руками рты, жмуря глаза, падая. Думал Болеслав, глядя на троих тайных полусотников, что подчинялись невзрачному, но опасному, как кладбищенская гадюка, Яну. Из которых вон тот служил Генриху, этот — папе Александру, а этот вон — им обоим разом. Думал, рассматривая тела Мстислава и Святополка, выглядевшие так, будто их перед тем, как привезти сюда, похоронили, а потом словно решили, что этого для предателей недостаточно. Вырыли, вернули к жизни и убили снова, вот так, очень наглядно, крайне убедительно. Смотрел на какого-то незнакомого губастого толстяка, что, судя по телу, воином никогда не был, но как-то попал в посмертную компанию со шпионами и младшими князьями. И на тощего старика, похожего на плетёное кожаное старинное очелье — сплошные жилы обвивали его худое тело. Этот тоже был неизвестен Болеславу. И думать о том, что же могло так перекрутить судьбы этих таких разных при жизни людей можно, наверное, было долго. Но великий князь, наследник великих Пястов, Мешко Старого, Зимомысла и самого́ Зимовида, что, говорят, пришёл в эти земли с восхода, не думал. Он твёрдо знал. Каждый из этих кусков гнилого промороженного насмерть мяса задумал умышлять зло на того, кто занял теперь земли русов. Те земли, что за несколько лун приросли латгалами, ятвягами, и, кажется, непобедимыми кыпчаками на юге, которых боялись не только мадьяры, но и непобедимые и сказочно богатые ромеи. Хозяин этих земель дал понять совершенно ясно, что такого не потерпит и не допустит. Историю Люблина в Гнезно, кажется, знали даже глухие, и каждый теперь поглядывал на небеса не с надеждой, а со страхом. Ещё два-три поколения — и из гордого народа, наследника тех, кто сам наводил ужас на врагов под багряными стягами, на которых бил мощными крылами белый орёл, древний символ и покровитель поляков, вырастут те, для кого правда и честь будут пустыми словами сказок беззубых старух со слепыми слезящимися глазами.
Под надрывный судорожный плач сестёр, жены и матери тех, кого привезли смертные сани, потому что отринула их родная земля, приходил Болеслав к новым для себя и очень старым для мира выводам. Которые почему-то выходили из обихода и стирались из памяти народов. Заново открывая известное испокон веков.
— Стах! — голос великого князя перекрыл стоны слуг и плач чужой и своей родни.
— Да, светлейший государь, — прогудел из-за плеча старый воевода. Из тех, кто не разбежался и не сложился в три погибели, закрыв глаза, на площади осталось не так много народу, а так близко стояли и вовсе считанные единицы.
— Готовь посольство. Тебя отправлю, — твёрдо, уверенно велел Болеслав.
— Да, государь. Утром готовы будем. Что велишь сделать? — Стах стоял перед ним, ничем, ни жестом, ни взглядом, но позой не выдавая своих мыслей. Тот самый преданный воин, что готов был выполнить волю вождя. Не обременённый ни семьёй, ни обязательствами, что могли послужить помехой.
— Найди его людей, или тех, кто сможет донести весть. Передай, что я сожалею, глубоко сожалею о поступках Изяслава и его сыновей. Что позволил ввести себя в заблуждение людям Генриха и Александра. Что понял его намёки, и в Сандомире, и в Люблине, и в Вышгороде. И готов встать под его руку, если это ещё возможно и приемлемо для него. Мрока* моего передашь. Серебра. Золота. Скажи, это просто знак уважения. То, чем он надумает брать дань с наших земель, пусть сам решит. Если, опять же, верить тому, что про него говорят — ни последнего, ни лишнего он не возьмёт.
Mrok (польск.) — мрак, тьма, тЕмень.
Болеслав говорил спокойно, как о чём-то, что обдумал и принял сам для себя давным-давно. Стах смотрел на твёрдые складки, те, что прорЕзали лоб и те, что опустили чуть ниже уголки рта короля, сделав его старше на десяток лет. Но на этот раз не просто старше, но и мудрее.
— Я сделаю, светлейший государь. Так и вправду будет возможность миром закончить то, что так нехорошо началось. А если их воины ещё и в подмогу к нам на западные рубежи встанут…
— Нет, Стах! Только то, о чём я сказал! Больше ни слова, ни единой просьбы, ни одного намёка. Сам посмотришь, как будет складываться. Если гладко пойдёт — в гости его приглашай в Гнезно. Захочет Всеслав в любом другом месте встречу назначить — соглашайся. Сам видишь, не в том мы положении, чтобы тому, кто ангелами и демонами повелевает, указывать. Но и просить тоже не станем.
Болеслав поднял подбородок, расправив плечи. Ветер шевельнул полы синего плаща с меховой опушкой на плечах. И старый воевода Стах склонил голову, прижимая руку к сердцу. Подумав, что за всё то время, что он знал короля, сейчас он был более всего похож на своих легендарных предков: отца, Казимира Первого, Восстановителя земель польских, деда, Мешко Второго Ламберта, и прадеда, Болеслава Первого Храброго, первого короля Польши. Которого называл союзником и другом Оттон Третий, император Священной Римской империи. Который был так восхищён богатством и величием Гнезно, когда был здесь с визитом лет семьдесят тому назад. Как же много всего поменялось с той поры. И как же вовремя поменялся нынешний король.
Посольство выехало, как и обещал воевода, на восходе. Они неторопливо шли навстречу Солнцу, будущему и русским землям. Из которых более-менее понятным и предсказуемым было только вечное светило, озарявшее леса по обочинам дороги. Глядевшее на земную суету равнодушно и спокойно. Точно так же, как и король Болеслав, провожавший взглядом процессию, стоя на городской стене. Он долго смотрел им вслед, даже тогда, когда последние сани давно скрылись за деревьями.
А в Киеве в это время готовились к приближавшемуся празднику. Православные ждали Сырную Седмицу, следом за которой наступал Великий пост. Лесовики-язычники предвкушали Комоедицу, которую ещё не называли в это время привычным мне словом «Масленица». Весеннее равноденствие, время, когда день сравнивался по продолжительности с ночью, ежегодное подтверждение того, что мрак и холод никогда не останутся царить на земле вечно, что свет и тепло снова возрадят к жизни траву, листья на деревьях, дадут приплод в лесах, борах, хлевах и стойлах.
В это предпраздничное время и прилетели на лёгких неутомимых сизых крыльях вести с запада о том, что богатый караван, главным в котором был новый Болеславов воевода Стах, выдвинулся из Гнезно. И в это же время произошла ещё одна встреча, оказавшаяся полной неожиданностью не только для меня, гостя в этом времени, но и для самого Всеслава, который уж точно становился в нём полноправным хозяином. С каждым, кажется, днём увеличивая и свои земли, и своё влияние на них, и благосостояние тех, кто принял его правила.
Глава 16Борьба противоположностей
— Слав… Тут встречи ищет один, — слышать неуверенный тон от Рыси было непривычно. Тем более, что весь вид его говорил о том, что сомневаться этот человек мог только в том, убить вас сразу, или чуть позже будет посподручнее.
Князь и воевода стояли на балконе-гульбище, уперев локти о перила, наблюдая за привычной размеренной жизнью на подворье и прислушиваясь ко звукам города за высокими стенами. Молчали «тревожные» колокола на каланчах, не мчали никуда кони с оружными людьми, доносившиеся снаружи голоса и шумы были сугубо мирными и спокойными. Непривычно, но очень умиротворяюще.
— Со мной? — уточнил Всеслав, не поворачивая головы. Кивая Ферапонту с Кондратом, гончару и плотнику, что вышли из дверей погреба, низко поклонились, завидев начальство, и тут же уселись прямо на утоптанный снег, принявшись чертить на нём что-то щепками. Молодцы, приказ помнили, чтоб не меньше пяти раз на воздух выбираться. В первые-то дни их приходилось Ждановым из-под земли насильно вынимать. Энтузиасты от науки и техники при этом кричали и капризничали, как голозадые ребятишки, отнятые от любимых игрушек. Ну да, в чём-то так и есть: учёные — те же дети, только железо в руках настоящее и песочница больше. Эти вообще, ка