к переведённые отцом Иваном труды по механике и химии получили, двое суток не вспоминали ни про сон, ни про еду. Пришлось Дарёнку даже звать, чтоб прямо там, в подвале, их и уложила отдохнуть. Теперь вот сами выходили.
— Ну, со мной от него говорили уже, — буркнул Гнат, давая понять, что с ерундой к другу не полез бы.
— И как? — думать после сытного завтрака, с видом на совершенно мирные и привычные картины, князю не хотелось абсолютно.
— Что — как? — переспросил воевода. Будто в голове его теснилось слишком много сложных мыслей, и простой, вроде «уследить за ходом разговора», места там уже не нашлось.
— Поговорили как? С тем, кто меня искал, — пояснил Чародей, повернувшись-таки к другу.
— Не понял я, друже, — покаянно вздохнул Рысь, заставив удивиться ещё раз. — Такой он, посланец от собеседника, скользкий да мутный достался, ну чисто вьюн речной. Хотя, сам тот, кто послал его, скорее налим. Да, большой налим. Больше сома́, пожалуй.
— Привлёк ты внимание, Гнатка, почище тех скоморохов тёткиных. К делу давай теперь, — заинтересованно глядя на друга, велел Всеслав.
Встречи искал некто Звон по прозвищу Иван. Что уже было оригинально само по себе. Человек, прозывавшийся не по примете, роду-племени, месту рождения или роду занятий. А по имени святейшего патриарха Всея Руси. Хотя этот кличку получил гораздо раньше, чем отец Иван — свой новый пост, чин и титул.
Со слов Гната выходило, что неведомый пока Звон контролировал или имел отношение практически ко всему, что происходило в городе, окру́ге и довольно далеко за их пределами, чаще всего ночами и без лишних глаз. К тому, что расстраивало, подчас фатально, мирных жителей и злило до белых глаз тех ратников, что взялись между походами стеречь мир да покой в Киеве.
Разбои, грабежи, контрабанда, весёлые дома с «досугом», откуда народ подчас вылетал без последних штанов. А иногда и прямиком под лёд. Не без ведома Ивана появлялись иногда на торгу и серебряные гривенки, которые на проверку оказывались внутри оловянными или вовсе из сырого криничного железа. Беседа обещала быть крайне занимательной.
Пока князь слушал «портфолио» и «выдержки из личного дела» необычного собеседника, я вспоминал про свои времена: и то, которое покинул, и те, в каких довелось пожить до него. При Союзе было, на мой взгляд, гораздо честнее. Тогда в ходу была раскатистая реплика одного киногероя в кожаном плаще о том, где именно по версии МУРа должен был сидеть вор. А потом стало непонятнее. Полезли со всех щелей, страниц и экранов образы лихих разгульных негодяев и прочих «благородных пиратов», что с Малой Арнаутской, что с других мест. Бардов, людей по бо́льшей части безобидных, из науки, певших у костра про суровые, но романтичные будни геологов и маркшейдеров, сменяли те, кто пел в основном по фене. Люди с синими перстнями, куполами и звёздами стали популярнее строителей, монтажников-высотников и прочих передовиков. Дошло до того, что дети в школах писа́ли сочинения на тему «Кем быть?» про воров в законе и проституток. Как проникла в жизнь великой страны блатная романтика — оставалось для меня загадкой. Я помнил из детства пресловутую «Чёрную кошку». Тогда о том, чтобы пойти таким путём, говорили вслух лишь считанные глубоко маргинальные единицы. И потом было не до того — поднимали израненную войной Родину. Я был лично знаком с несколькими персонажами, что вне колючей проволоки появлялись нечасто и заметно страдали агорафобией, развившейся в далёких лагерях. Не пионерских. Но и у них были понятия о чести и справедливости, которые, пусть не все и не всегда, но походили на мои собственные. С конца восьмидесятых, или, может, чуть раньше, стало совсем худо. В девяностые началась беда. Разгул, по-другому не сказать, государственно-частного партнёрства в самой что ни на есть отвратительной, извращённой форме. Из того времени родом истории о том, как в кабаке мэр подрался со «смотрящим». Или когда мукомольный комбинат поделили на троих урка, бывший первый секретарь обкома и начальник милиции, чтобы потом продать москвичам, за которыми стояло высокое начальство по всем трём направлениям. Трудное было время. Малые кочевые и вполне осёдлые южные и восточные народы, наркотики, фальшивые деньги и водка, от которой вымирали целыми сёлами, нищета одних и золотые фонтаны и конные статуи других. Я всегда считал большой удачей то, что моих сыновей почти миновала эта волна увлечений дикими деньгами, «которые нельзя заработать, а можно только украсть». По крайней мере мне очень хотелось на это надеяться. И на то, что мои примеры общения, чаще всего вынужденного, с этой частью жизни, остались у них в памяти.
«Ого» — протянул Всеслав. Я, увлёкшись, очевидно, продолжал вспоминать, не обратив внимания, что князь смотрит и слушает мою старую память очень внимательно. «А эти бродяги, выходит, большую волю взять могут, коли слабину почуют. Спасибо за науку, Врач. А что, и впрямь такая бесовщина была?».
На мой честный, хоть и безрадостный кивок по поводу наркотиков, работорговли, сутенёрства и рынка «чёрных трансплантологов» он помрачнел и выругался. А чуть подумав, попросил: «Покажи-ка ещё раз того иудея, что тут неподалёку родился, где Днестр в Русское море впадает. Странно у вас, конечно: вождь ваш тогдашний велел его казнить, а летописи его оставил. Надо было сперва крамолу всю пожечь, а потом и его самого́, да прилюдно, для памяти!».
Пожалуй, для этой эпохи совет годился вполне. Но представить, как генералиссимус велит сперва сжечь книги, а следом и их авторов, я себе не мог. Не жгли советские люди книг, любили они их. А всякая шваль этим, как потом стало понятно, пользовалась напропалую. Вспомнилось, что в те предвоенные годы, многим было очень страшно и без публичных казней на площадях. Да, в каждом времени свои приметы. И свои перегибы на местах. Но то, что князя заинтересовало в моей памяти, не скрыл: показал и биндюжника Грача, и харизматичного подполковника угрозыска в приморском послевоенном городе, и героев рассказов из Вишерских лагерей. Мы наловчились обмениваться информацией почти мгновенно и вряд ли заметно «снаружи», но Всеслав заметил, как насторожился, не прерывая рассказа, Гнат.
— Что не так? — спросил князь.
— Да глаза у тебя… Вроде наружу смотришь, а вроде как и внутрь вовсе. Да притом и себе, и мне внутрь. Никак, с Врачом говорил? — последний его вопрос был задан тем самым «специальным» голосом, какой и рядом стоя не услыхать.
— Да. Зови, Гнатка, его, Звона этого. Посмотрим, чего он нам назвонит, — ответил Всеслав.
— Может, не тащить его в терем-то, такого? — предложил воевода.
— А где мне с ним говорить, на конюшне? В хлеву? Тут, думаю, как с северными племенами лучше: честно, в открытую играть. Лжа кривая всегда наружу вылезет, когда не ждёшь. Коли захочет — тайным ходом проведи его, как стемнеет, чтоб мордой по двору не светил особо.
— Не светил? — удивился Рысь. Да, быстро князь усвоил и информацию, и терминологию с лексикой.
— Ну, чтоб не примелькался тут ратникам. Кто знает, может, видали его, может, ищут за что? Непростой он, как ты говоришь. Вряд ли, конечно, ищут самого́. Как раз потому, что…
— Мордой он светить не любит, — понятливо кивнул Гнат.
— Ага. Давай в жилье посидим с ним, да только не с переднего всхода, а с дальнего заводи. И карту не забудь. Вдруг о чём путном сговоримся.
Князь хлопнул друга по плечу и отправился в терем, оставив его на балконе одного.
— Вдруг… Не «вдруг», а к бабке не ходи — сговоритесь. Твоей волей чародейской что живые, что покойники договариваются так, что любо-дорого! — бурчал себе под нос главный нетопырь, спускаясь на подворье.
Дверь в горницу распахнулась беззвучно. Всеслав поднял глаза от лекарского трактата, что только сегодня закончил переводить один древний ромей, монах из Лавры. Отвлечься от слов современника и одного из учеников самого́ Галена, которого назвали отцом хирургии, было трудно, но пришлось.
Первым зашёл Гнат, встав привычно за правым плечом. Следом Вар, оставшись у двери. За ним в горницу, ковыляя и опираясь на батожок-посошок вошёл согбенный, едва ли не горбатый старик в какой-то неприметной рванине. Глаза его обежали комнату ненавязчиво, вскользь, но как-то удивительно цепко. И что-то насторожило меня. Не то во взгляде этом, не то в само́й фигуре гостя. Последним, притворив бесшумно дверь, зашёл Ян Немой, встав с другой стороны от Вара.
— Поздорову тебе, великий князь Всеслав Брячиславич! — скрипнул старческий голос.
— И ты здрав будь, мил человек, — не сразу отозвался Чародей, пристально следя за вошедшим. Продолжая доверять нашему с ним чутью. — Проходи к столу, не труди ноги старые.
— Благодарствую, княже, ох, благодарствую! Мало кто из молодых поймёт, как оно бывает, когда и стоять-то уже трудно, — дед, кряхтя, усаживался на лавке, а мы лишь укреплялись в подозрениях.
— С чем пришёл, старче? — спросил Всеслав, чуть сдвигая светильник так, чтобы лучше видеть древнего уголовника.
— Люди, кому положено, знают меня как Звона Ивана. Промысел мой ночной, речной да морской. Ватаги мои от Ильмень-озера до Русского моря гуляют, на восход и на закат забредают. Пришёл я с тобой, княже, о житье-бытье поговорить. Может, чем полезен буду. Может, и ты чем отблагодаришь за помощь.
Дед скрипел мерно, убаюкивающе, будто тоже гипнозом владел. Рысь изучал его, кажется, как музейный экспонат или диковину иноземную на торгу, и сосредоточенным выглядел больше по привычке, не чуя ни угрозы, ни подвоха. Хорошо ему.
— Говоришь, много народу за Звоном ходит. Ватаги верные, друзья лихие. Это хорошо. Но пусть он, человече, сам мне о том поведает, — равнодушно произнёс Всеслав. А дед перед ним заметно вздрогнул.
— О чём толкуешь, княже? Я — Звон, сам на твой зов явился, как условлено было! — еле уловимое изменение тембра от чуткого Чародеева уха тоже не укрылось.
Князь сперва откинулся было на спинку, но тут же резко склонился к столу, да так, что старик отпрянул. А после втянул прерывисто воздух носом, чуть поводя головой. Не сводя глаз с гостя.