— Ты, мил человек, к великому князю в дом пришёл. Которого Чародеем да оборотнем за глаза зовут. Который с Речным да Лесным Дедами знается, сам по небу летает, да других тому учит.
Всеслав понизил голос и чуть добавил хрипотцы, что обычно предваряла рык. Собеседник сдвинулся на самый край лавки. Борода его дрожала.
— Звону, когда он ногу поломал под Новгородом, три десятка зим было. Да с той поры ещё полтора минуло. Хоть и тяжкое у Ивана ремесло, да не настолько, чтоб дряхлым дедом выглядеть. И ходишь ты не так, как со старыми ранами двигаются, и садишься совсем иначе. Руки да морду клеем намазал, чтоб морщинами пошла, да пятен старческих чистотелом, ласточкиной травой, намалевал. Мел или извёстка в волосах и бороде. Хорошо. Для скомороха. На торгу сработает. Но я не на торгу!
Раскатистая «р» вышла замечательно, и пламя в светильнике колыхнулось, как по заказу.
— И пахнет от тебя, человече, молодым, что в чужое тряпьё рядится, и голос тебя выдал. Если хочет Звон говорить ладом — пусть сам приходит. Я его самого ждал, а не ряженых от него. В том, что придёт он на мой двор и выйдет с него живым, как и ты — слово моё порукой. А оно, всякий знает, дорогого стоит.
Чародей откинулся на спинку, делая вид, что к разговору утратил всякий интерес.
— Прости, батюшка-князь. Говорили бугру, чтоб шуток с тобой не шутил, да упёрся он. То, говорит, не шутки, то последний ход, за которым, Микеша, обратной дороги не будет, назад не свернёшь. Хитрый он, Иван-то, битый-травленый.
Теперь голос фальшивого Звона звучал чистым приятным баритоном, без хрипа и пришепётывания.
— Рысь, проводи Микешу. Смотри, парень, я до утра ждать не буду, у меня дел точно побольше вашего, — ответил Всеслав, открывая снова записи неизвестного Феодота, ученика великого Клавдия Галена.
«Второе пришествие» было точной копией первого, только вместо фальшивого старца вошёл, чуть прихрамывая на левую ногу, рослый коренастый матёрый воин. Хотя, пожалуй, уже больше вождь. Который при случае вполне мог и сам за себя постоять, один против многих, и других тому поучить. В голубых глазах его не было ни сомнения, ни страха — лишь интерес и какой-то не свойственный возрасту и статусу шалый кураж. Судя по откинутому на спину куколю-капюшону, до самой двери он шёл неузнанным, и возвращаться наверняка планировал так же. А то, что с ухода Микеши не прошло и четверти часа, кажется, говорило о том, что битый-травленый уголовник ожидал неприметно рядом, был готов к тому, что нужно будет идти самому. Хитрый, точно. Посмотрим, мудрый ли.
— Знатно ты, княже, Микешку раскусил! — с повышенным, но неискренним воодушевлением начал глава древнерусской ОПГ.
Князь смотрел на него молча, не моргая, чуть сощурив серо-зелёные глаза. Не шевелясь. Моя память говорила, что с такими нужно было за самим собой следить едва ли не внимательнее, чем за собеседником, что легко мог раздуть свару и скандал из любого слова, что посчитал бы неверным с его точки зрения. А ещё нельзя было врать. И требовалось быть готовым в любую секунду ударить первым, насмерть. Такие злую память беречь долго могут. Но возвращают всегда.
— Люди знают меня Звоном. Прозывают Иваном, — кашлянув, продолжил гость, поняв сразу, что на вольные и отвлечённые темы тут беседовать не с кем.
— Я — князь Полоцкий и великий князь Киевский Всеслав. Ты искал встречи со мной, Звон, — это не было вопросом.
— Ловко ребятки твои за дело взялись в городе, княже. Мои теперь на торгу рукам прежней воли не дают, да и по корчмам тише гораздо стало. Давеча одного щуплого задирать взялись по пьяной лавочке, так он лютый оказался: сам троих поломал, а остальных дружки его измяли, что вмиг рядом очутились, — голос его, весёлый и бесшабашный, «не бился» с твёрдым невозмутимым холодом льдисто-голубых глаз.
Князь помнил эту историю, как за неделю до выхода к Вышгороду навстречу Изяславу с тысячами ляхов Лешко-Икай поцапался с кем-то в корчме из-за какой-то ерунды. Вправляя ему тогда два выбитых пальца, я выговаривал и военлёту, и воеводе. Понимать же надо! Если этого горячего летуна зарежут или пристукнут в подворотне — ему, гаду, легче всех будет: сожгли, да лети себе, голубь-нетопырь, к Богам да предкам! А нам одни хлопоты: нового искать, сбрую летучую под него перешивать, учить-тренировать. Они тогда оба выглядели одинаково пристыженными, что Гнатка, что Лешко. А дельтапланерист-бомбардировщик едва не плакал, поняв, что по глупой случайности мог остаться без полётов по́ небу.
Но к цели визита Ивана это касательства по-прежнему не имело. А подтверждать давние сплетни, о которых почти все уже позабыли, Всеслав не счёл нужным. Лишь бровью повёл чуть досадливо: мол, чего ты, как баба на торгу, вокруг да около ходишь?
— Не любишь, видать, пустой суеты да болтовни лишней. Это хорошо, я тоже не люблю, — переключился как по волшебству Звон, став серьёзнее. — К делу, так к делу. Работники мои жалуются, не дают твои стражники развернуться вволю. Когда Тарасу Мошне на площади руку отсекли по локоть, у меня два десятка молодых через день разбежались.
За нашей спиной едва слышно хмыкнул Гнат. Мы с ним спорили тогда — башку рубить или руку. Он хотел снять вору голову. Князь убеждал, что лиходеев убийство своего ничему не научит, только злее сделает. А вот вид его, бледненького, но живого калеки, которого закон воровской теперь до самой смерти содержать да кормить обязывает, напугает да, если повезёт, задуматься заставит. Два десятка жуликов на одного инвалида — вполне себе размен вышел. Знать бы, сколько всего осталось люмпенов в городе. Да потом поделить один к двадцати.
Звон, скользнув по Рыси равнодушным взглядом, продолжал:
— Башен этих с колоколами наставили, тоже во вред моим. Только надумают лабаз подломить или коника свести — сразу перезвон со всех концов, да эти с главной каланчи тряпками машут.
Князь начинал терять терпение, мне это было известно совершенно точно. Но позволил себе лишь молча поднять левую бровь. Дескать, пришёл-то ты с чем? Просить меня башни разобрать, потому что вашим воровать и грабить неудобно стало?
— Да тьфу ты, каменный ты, что ли? — крёстный отец утёр пот со лба. Первым вполне искренним жестом за всю встречу.
— Ладно, ещё ближе к делу. У нас с Изяславовыми уговор был. Они с наших дел долю имели. Платили мы честно, раз в четыре седмицы.
Князь сохранил прежнее выражение лица и усидел на лавке ровно, пожалуй, лишь потому, что про варианты и способы государственно-частного партнёрства уже знал от меня, хоть и недавно, и немного. Я же искренне изумился у него «за плечом». Вот это глубина глубин исторических процессов! Что двухтысячный год, что тысячный — слова и названия разные, а люди и значения остаются всё теми же! И если тот, кто был великим князем на Руси таким не брезговал…
— Кто от имени Изяслава говорил с тобой? — Чародей соизволил-таки снизойти до разговора с бывшим ночным хозяином города. Но на своих условиях, по своим правилам.
— Его именем со мной говорил Елизар, сотник дружинный, воеводы Коснячки правая рука, — Звон ответил, чуть подумав и внимательно приглядевшись ко Всеславу. И, видимо, высмотрел на лице князя что-то такое, что настойчиво советовало говорить чистую правду.
Тоже старая схема. «Я от Иван Иваныча, сами понимаете, самому ему в этом деле появляться нельзя, но и без ведома и дозволения его ничего здесь не делается, поэтому вот он я!». Видели и такое, много раз. Была в этом какая-то условная вероятность того, что самый главный негодяй, что смотрел на людей честными глазами с рекламных щитов и телеэкранов, стоял в престольные праздники в первом ряду в храме с постным лицом, был честным и бескорыстным, как изжога, в случае чего мог свалить всё на дураков и мерзавцев-подчинённых. Которые при самом плохом раскладе заезжали на нары до первого условно-досрочного освобождения, а после выходили оттуда уважаемыми в определённых кругах. И во всех кругах богатыми.
— Рысь, — Всеслав не поворачивал головы и не менял голоса. Но старый друг всё прекрасно понял.
— Елизар, как и ромейская паскуда Коснячко, не пережили побега в Польшу. Возле Холма-города, когда с Припяти на Буг переходили, волки порвали их, — глядя на молчавшего Звона, ответил воевода. С совершенно таким же выражением лица, что и у самого князя. И тем же тоном.
— Как? — уточнил Чародей. Без тени интереса. Давая понять, что вопрос задавал не для себя.
— В куски, княже. В мелкие. Да ровно так на диво, будто ножами резали. И ведь не слыхал же никто! Чудеса да и только, — пояснил Гнат. Так же спокойно, сухо, размеренно и без единого намёка на эмоции. Как пономарь.
— Не скажу, что стану по ним тосковать. Оба дерьмовые мужики были, — сглотнув и потерев под бородой горло, проговорил Иван. — Но мы пока живём, потому я и пришёл к вам. Чтоб понимать, как друг другу ни обиды, ни вреда не чинить.
Про «друг другу» он явно говорил из форса воровского, или как это сейчас называлось. Причинить вред или обиду великому князю или его людям теперь можно было только однажды. Вернее, два раза, но одновременно: первый и он же последний. Об этом уже совершенно точно знали ляхи. Часть из которых сейчас откармливала раков и налимов подо льдом Днепра.
— За то, что пришёл сам, благодарю. Это поступок достойный, — кивнул князь. — Что до того, как дальше вместе жить — просто всё, Звон. В Киеве и окру́ге твоим людям больше не гулять лихо, поезда не грабить, домов не жечь, народ не пугать. Мирно тут теперь будет. А тому, кто надумает чужое схитить, будут руки рубить. Теперь уж по плечо. Следующему, кто не поймёт сразу, на второго калеку поглядев, отнимут ногу по колено. Потом под самый срам. Вряд ли совсем-то уж дурные ребятки у тебя, поймут, что к чему, не придётся никого из них без рук, без ног, с одними ушами оставлять, — Чародей говорил ровно и тем самым голосом, от которого начинали дышать через раз даже патриарх с великим волхвом. Притих, утирая пот молча, и тайный атаман.