— Мне внутри Руси враги не нужны. Я сговорился с Ярославичами, кто в своём уме оставался. С пруссами, бодричами, латгалами, ятвягами и жемайтами. С половцами даже. Есть надежда, что и с ляхами договорюсь. Прежде, чем кончатся они все до единого. Врагов хватает и с той стороны границ, Звон, сам видишь. За помощь не обижу, слово моё крепко, это ты знаешь.
Ночной хозяин думал довольно долго, переводя взгляд с князя на воеводу и обратно. Но натура брала своё.
— С Изяславовыми другой уговор был, княже, — начал было он привычный торг.
— Тогда с ними и договаривайся. Встречу я вам быстро налажу, — и Чародей начал подниматься из-за стола.
— Как? — чуть подсевшим голосом переспросил Иван.
— Быстро, говорю же. Хоть с Изяславом, хоть с псами его. Рысь, — не повышая голоса, позвал князь, отворачиваясь от гостя. Будто потерял к нему всякий интерес.
Глава 17Единство противоположностей
— Обожди, княже! И ты, воевода, погоди воевать! Не с того разговор начался у нас, — поднял раскрытые ладони Звон. Явного страха в голосе его не было, но слышна была досада. — Экий ты, князь-батюшка, неуступчивый. Хотя, я и сам такой, когда дело вынуждает. У тебя, мыслю, дела такие, что мне и в ум не взять.
— А оно тебе надо? — удивил меня Всеслав еле уловимой одесской интонацией. — Меньше знаешь — крепче спишь, Иван.
— У нас говорят: дольше живёшь, — не опуская ладоней, отозвался главный уголовник.
— Верно говорят. Ещё Соломон, мудрец древний из дальних краёв, учил: «во многих знаниях — многая печаль».
— Прав был старик, хоть и не нашего, а иудейского роду-племени, — кивнул Звон, медленно, синхронно с тем, как возвращался на лавку перед ним Чародей, опуская ладони на столешницу.
Оригинальный персонаж, что и говорить. За несколько минут побывал и лихим разбойником, что хи́стом да го́нором босяцким богат, и торговцем важным, что с первыми людьми говорить привык. Теперь вот и книжником умудрённым представился. Видимо, подбирал образ для более удобного разговора с князем, да никак подобрать не мог. Потому что непонятный и ощутимо опасный Чародей и сам вмиг умел примерять на себя те личины-образы. Но каждый из них был князю заметно мал и тесен.
— Ладно, Звон. Ты человек опытный и знающий, повидал всякого, доведут Боги — ещё на мир посмотришь поверх землицы. А то, что неуступчивыми мы оба можем быть — твоя правда. Когда ты точно знаешь, обдумав всё, а особенно то, о чём собеседник твой знать не может и не должен, то тебе одному виднее, к чему уговор вести. Тебе за него и ответ держать перед твоими людьми. Но наперво — перед самим собой.
В речи князя не было угрозы. Были твёрдая уверенность в собственной правоте и, кажется, тень печали от того, что эту ношу ему разделить не с кем.
— Святую правду говоришь, княже. Но коли я твои слова приму — меня мои люди не поймут, — вновь вернулся ушедший было торгаш. Подумав, что тень той печали, что померещилась Звону во Всеславе, могла быть признаком слабости.
— Ладно, давай по-простому, — вздохнув, князь умостил локти на столе, сцепил пальцы и над ними внимательно, в упор, поглядел на бывшего ночного хозяина.
— Торговаться, Иван, можно по-всякому. Главных способов два. Я зову их южным или восточным и северным. Первый — это когда сходятся над товаром двое и начинают торг долгий, яркий, шумный, цветистый. Ор до небес стоит, зеваки рядом слова запоминают. Двое эти божатся, ругаются, хвастаются, поминают разными словами знакомых и родню друг дружки. Расходятся, потом обратно сходятся. Такой торг седмицами длиться может. И если обе стороны в том ловки да умелы — удовольствие приносит и им, и зрителям. На востоке вообще много где считают, что купить не торгуясь — всё равно, что продавцу в бороду наплевать.
Звон смотрел на князя внимательно, иногда прикрывая глаза или лёгким покачиванием головы показывая, что и сам видал такое не раз.
— А есть торг северный. Это когда над товаром стоят покупатель и продавец. Первый качнул бородой — почём, мол? Второй ответил или вовсе на пальцах или писчей доске показал. Всё, Звон. Дальше или бьют по рукам, покупатель платит и забирает, или расходятся. Насовсем. Молча. Там не видят люди смысла говорить лишнего. Как и не видят чести в том, чтоб пару-тройку реза́н, а хоть бы даже и гривен, сверх истинной цены выручить. Этот способ, северный, в мире всё меньше известен становится. Берут горлом те, южные и восточные, свой способ навязывают. Потому что сами в нём успешнее, и реза́ны, и даже вервицы, считают хватко, быстро, точно очень. Если выгоду почуют — сами себе в бороду наплюют, в дерьме да перьях изваляются. Им помыться потом не в труд, а гривенки-то вот они, одна к одной. У них честь своя, торговая, и уговор у них с ней свой, особый.
Звон забыл кивать, понимая, чувствуя, что разговор подбирался к самому важному.
— Мне, Иван, северный способ по́ сердцу. Торговаться я умею, но не люблю. И времени у меня очень часто мало теперь. Особенно на то, чтоб гроши́ перебирать да шкурки беличьи линялые. Тут что ни день, что ни час даже — телеги злата-серебра мимо идут, доверху полные, с горой. Рядиться из-за четвертей да осьмушек, когда можешь взять всё, глупо. Думаю, ты понимаешь меня.
Страх и ужас Киева, тот, кем пугали друг друга владельцы лодий и торговых караванов от Волхова до Тмутаракани, кивнул. И сглотнул с трудом. Молча.
— Поэтому говорю я честно, открыто, и повторять не стану ни трижды, ни дважды. Мне глубоко плевать, поймут тебя твои люди или нет. Не поймут — пришлют другого, буду говорить с ним. Будет он лучше или хуже — нет смысла гадать на бобах. Ты верно сказал тогда: сейчас мы живы, сейчас нам и жить. И думать, Иван. Если правильно подумаем — будем жить дальше. Ошибёмся — по-всякому выйти может. Поэтому я спрашиваю тебя, Звон Белозёрский, древней младшей крови потомок: идёшь ли ты под мою руку и принимаешь ли мою власть, как велит старая правда младшему брату прислушаться к слову старшего?
Матёрый вор и убийца, ночной кошмар Киева и окрестностей, вытаращил на Чародея ошарашенные глаза и с хрустом сжал кулаки, царапая столешницу, но вряд ли замечая это. Голос князя, тот самый, в котором слышны были раскаты далёкого грома, рёв и треск дальнего пожара, вой и свист бури, ломавшей толстенные старые дубы, будто заворожил его. Хотя, почему будто? Гипнотической силы Всеслав и впрямь не пожалел. Но уж больно ставки были высокими.
О том, когда ночной владыка Киева сломал ногу, и много о чём ещё, рассказал Буривой. Он по счастью оказался на подворье, куда пришёл с Домной из собора. А там о чём-то имел беседу со святейшим патриархом Всея Руси. И, судя по довольному блеску зрячего глаза, вполне успешную. На радостях, видимо, он и рассказал великому князю всё, что знал про князя тайного, воровского. И про ногу, и про, по слухам, родной его город, Белоозеро. И про другие легенды, например, о том, что род свой Звон выводил от самого Синеуса, брата варяга Рюрика, с которого, как уверяли в моём времени, началась история Русской государственности. Теперь я точно знал, что это было не так.
Рюриков братец нрав имел лёгкий, а руку тяжёлую, поэтому наследников у него наверняка было достаточно, но заявлять об этом прилюдно не стремились ни они сами, ни их матери. Один из таких незаконных детей, которых согласно «Русской Правде», писаной после Ярославом Хромым, называли грубо, но вполне однозначно, выбрал себе путь ратника. А потеряв в одном из сражений ногу — ночного ратника. Выброшенный из дружины калека собрал вокруг себя таких же недовольных из ветеранов и гражданских — и выступил с необъявленной войной на внутреннем фронте, тайно, грамотно, нанося удары в разных местах и не оставляя следов. Так началась, по версии великого волхва, история организованной преступности на Руси. Ночные князья сами выбирали и тайно растили-пестовали наследников. Из пяти-семи оставляя одного, лучшего. У них лествичного права не было, их сила прибывала вернее и быстрее. Но знали о том считанные единицы, тайны передавались из уст в уста, не выходя за пределы очень узкого круга посвящённых. Небывало повезло, что Ладомир перед гибелью успел ввести в него Буривоя, лучшего из учеников. Как чуял беду. И не меньшим везением было то, что ученик тот поведал то, что знал, Всеславу. Пусть и удивившись интересу великого князя к этой изнанке жизни, которого ни один из его предшественников не проявлял.
Старая правда, что велела чтить старших, оберегать слабых, помогать увечным и хворым родичам, была в чести́ у ночных князей. И это тоже было очень удачно.
— При видоках, по покону Старых Богов и древней Правде, иду я, Звон Белозёрский, под руку старшего брата Всеслава Полоцкого, чтоб слушать и нести волю его, — проговорил глухо воровской князь. Тяжело выбравшись из-за стола и опустившись на одно колено. Мучительно сморщившись от боли в давным-давно изувеченной левой ноге.
— Своим словом, по покону Старых Богов и древней Правде принимаю я под свою руку Звона Белозёрского и людей его, от мала до велика, сколь бы их ни было, и клянусь беречь их и вреда им не чинить, покуда слышат и несут они волю мою, — отозвался в полной тишине Всеслав. Подходя к вору и помогая ему подняться.
— Вставай, братко. Гнат, шумни́, чтоб перекусить да выпить принесли. Праздник у нас — семья выросла. Да прилично так, думаю.
Чародей опять не ошибся. Звон был готов в течение двух-трёх седмиц поставить под не существовавшее пока ружьё почти тысячу опытных бойцов. Да, опыт их значительно отличался от Яновых или Алесевых и тем более не шёл ни в какое сравнение с Гнатовыми, но — тысяча! Тем более, что при наличии желания и времени каждому можно было найти применение в соответствии с, так скажем, индивидуальными особенностями. Желание было обоюдным. Хватило бы времени.
В бытность мою главным врачом районной больницы такое тоже случалось. Помнится, устал я слушать жалобы заведующего скоропомощным гаражом на одного из водителей. Тогда скорая ещё не выделялась отдельной структурой, работая под крылом больницы. А Славка, их старший, был именно что зав.гаром, к медицине имея отношение исключительно тем, что отец его был у нас рентгенологом и моим другом. А с Веней, водителем-механиком у них не складывалось — хоть тресни. Щуплый и лысоватый Слава для статного красавца Вениамина авторитетом не был, и от этого чувствовал себя в рабочем коллективе неуютно. Веня же на распоряжения руководства имел свой собственный взгляд, снисходительный, поверх того, что он на те распоряжения привычно клал.