Мне есть еще что сказать насчет того, что было бы полезно или хотя бы интересно выяснить, зачем этот человек отправился в такое рискованное странствие на край нашей территории. Но продолжать дискуссию не имеет смысла. Сержант слишком глуп, чтобы прислушаться к моим словам, а этот человек все равно уже мертв. Мы разносим сарайчик вдребезги и обыскиваем его. Там нет особенного: немного инструментов и оружия, оттиснутый из меди религиозный символ, почитаемый нашими врагами, портрет плосколицей голубоглазой женщины — полагаю, жены или матери врага. Все это как-то мало походит на снаряжение лазутчика. Даже для такого старого солдата, как я, все это выглядит очень печально. Он был таким же человеком, как и мы, хоть и приходился нам врагом, и он умер вдали от дома. Да, нашей задачей издавна было убивать этих людей прежде, чем они смогут убить нас. Несомненно, я и сам убил немало. Но умирать в бою — это одно, а быть зарезанным, как свинья, даже не успев толком проснуться, — это совсем другое. Особенно если единственной твоей целью было сдаться. Потому как зачем бы еще этот одинокий и, вероятно, отчаявшийся человек пересек безжалостную пустыню, если не за тем, чтобы добраться до форта и сдаться нам? Наверное, с возрастом я стал мягче. Сержант прав: нашим заданием было убить этого человека. Капитан отдал нам предельно четкий приказ. Притащить врага с собой в планы не входило вообще. Мы не можем держать в форте пленных. У нас едва хватает еды для нас самих, да и сторожить его было бы проблематично. Этот человек должен был умереть. Он был обречен с того самого момента, как рискнул вступить на территорию, граничащую с фортом. Возможно, он был одинок или отчаялся, он страдал, пересекая эту ужасную пустыню и, возможно, надеялся обрести прибежище в нашем форте, и у него была жена или, быть может, мать, которую он любил, — и все это не имело значения. Для меня не новость, что наши враги — точно такие же человеческие существа, как и мы, не считая различий в цвете глаз и кожи. И тем не менее они — наши враги. Они давным-давно развязали войну против нас, и до того дня, когда они откажутся от мечты уничтожить то, что мы, империя, возвели для себя, долг таких, как я, — убивать таких, как он. Сержант не проявил ни доброты, ни кротости. Но на самом деле в убийстве и нету ничего доброго или кроткого.
Последующие дни были весьма спокойными. Без обсуждения того, что произошло в пустыне, мы возвращаемся к рутине: чистим то и убираем сё, чиним то, что требует починки и еще может быть починено, по очереди работаем на полях у реки, бродим по ее мелким водам в надежде настрелять водяных свиней к столу, присматриваем за бочками с суслом, которому предстоит стать нашим пивом, и так далее и тому подобное, и так день за днем. Конечно же, я еще много читаю. Я всегда имел слабость к книгам. Книг у нас девятнадцать. Все прочие зачитали до дыр, либо их переплеты развалились в сухом воздухе, либо томики куда-то засунули не на место и так и не отыскали. Я перечитывал все девятнадцать раз за разом, несмотря на то, что пять из них были техническими наставлениями, причем в тех сферах деятельности, где я никогда не был искусен и которые все равно были более неприменимы. (Что толку знать, как ремонтировать наши автомобили, если последние остатки горючего иссякли пять лет назад?) Одна из моих любимых книг — «Сага королей», которую я знаю с самого детства, знакомое повествование, быть может, полностью мифическое, о раннем периоде истории империи, о великих харизматических лидерах, создавших ее, об их героических деяниях и необыкновенно долгой жизни. Есть и книга о религии, которую я ценю, хотя и серьезно сомневаюсь в существовании богов. Но самый ценный для меня том нашей библиотеки — это «Реестр удивительных вещей из дальних пределов», составленное тысячу лет назад описание чудес природы из-за пределов нашей огромной империи. Теперь у нас осталась всего половина книги — возможно, кто-то из моих товарищей выдирал страницы на растопку, по одной, но я дорожу этой сохранившейся половиной и постоянно перечитываю ее, хотя и знаю буквально наизусть. Вендрит любит, когда я читаю ей вслух. Правда, я понятия не имею, многое ли она понимает из того, что слышит. Она — простая душа, как и весь ее народ. Но мне нравится, как ее большие лиловые глаза смотрят на меня, когда я читаю ей, и ее абсолютная сосредоточенность. Я читаю ей о Вратах Призраков, рассказываю про тамошнюю заставу, которую охраняют призрачные видения: «Вышли десять человек, вернулись девять». Я читаю ей про Камни Шао, две глыбы с плоскими сторонами, стоящие по обе стороны главной дороги, которые в определенный день, раз в десять лет, сталкиваются, давя любых путников, которым не повезло проходить мимо, и про бронзовые Столбы Царя Маи, в которые вделаны два камня с заклинаниями, запрещающими переставлять их. Я читаю ей про Гору Тысячи Очей, гранитная поверхность которой испещрена блестящими ониксовыми валунами, что взирают на прохожих сверху вниз, подобно строгим черным глазам. Я рассказываю ей о Коричном Лесе, и о Гроте Грез, и о Месте Галопирующих Облаков. Существовали ли эти места на самом деле, или это всего лишь вымысел некоего сочинителя древности? Откуда это знать мне, человеку, что провел детство и юность в столице, а все прочие годы жизни — здесь, в этом далеком пустынном форте, где нет ничего, кроме песчаной желтой почвы, кривых кустарников да шмыгающих под ногами скорпиончиков? Но в последнее время странные места, описанные в «Реестре удивительных вещей из-за дальних пределов», начали становиться для меня более реальными, чем столица, которая сделалась лишь пригоршней смутных, обрывочных воспоминаний. Так что я читаю с убеждением, а Вендрит слушает с благоговением, и, когда я устаю от чудес «Реестра», я откладываю его и беру ее за руку, и веду к кровати, и ласкаю ее нежную, бледно-зеленую кожу, и целую кончики ее маленьких круглых грудей, и так мы проводим еще одну ночь. В наступившие после нашей вылазки спокойные дни я часто думал о человеке, которого убил Сержант. В те времена, когда здесь шли сражения, я убивал без угрызений совести, по пять, десять, двадцать человек кряду — не то чтобы я находил в этом удовольствие, но уж точно не чувствовал за собой вины. Но в те времена убийства производились с изрядного расстояния, из ружей или пушек, ибо тогда у нас еще были боеприпасы, а наши ружья и пушки еще пребывали в хорошем состоянии. Теперь же, во время наших вылазок против лазутчиков, время от времени приближавшихся к форту, приходилось убивать копьями или ножами, а когда враг на расстоянии вытянутой руки, для меня это как-то меньше похоже на боевые действия и больше — на убийство. В памяти у меня то и дело всплывали те битвы былого: часовой подает сигнал тревоги, на горизонте появляется темная полоса, вражеский строй, все несутся за оружием и заводить машины. И вот мы вылетаем через ворота с опущенной решеткой, спеша выстроиться в оборонительный боевой порядок, а затем продвигаемся вперед ровными рядами, заполняя всю брешь между холмами так, чтобы враги попали в смертоносную воронку, которую мы можем обрушить на них и перебить их всех. Каждый раз повторялось одно и то же. Они приходили. Мы отвечали. Они погибали. Какой же долгий путь, должно быть, приходилось им проделать, чтобы встретиться со смертью в нашей мрачной пустоши! Никто из нас понятия не имеет, насколько далеко на самом деле расположена страна врагов, но мы знаем, что она где-то далеко на северо-западе, точно так же, как наша страна далеко на юго-востоке. Граница, которую защищает наш аванпост, располагается посередине между двумя пустынями. За пашей спиной лежат почти беспредельные земли с редкими поселениями, в конечном итоге приводящие к великолепным городам империи. Перед нами раскинулись столь же безграничные пустоши, что со временем сменяются вражескими землями. Чтобы одной нации напасть на другую, надо послать армии через неисследованное и недружелюбное ничто. Что наши враги и проделывали, лишь боги ведают, почему, и их армии приходили снова и снова, и снова и снова мы уничтожали их в безумии битвы. Это было давно. Тогда мы были еще сущими мальчишками. Но в конце концов армии перестали приходить, и единственными врагами, с которыми мы имели дело, стали изредка появляющиеся лазутчики или, быть может, отбившиеся от своих солдаты, которых выискивал для нас Охотник и которых мы разыскивали и убивали ножами и копьями, глядя в их морозные голубые глаза в то время, как отнимали их жизни.
С Охотником что-то неладно. Он целыми днями не произносит ни слова. Он по-прежнему почти каждое утро отправляется обходить свои сторожевые башни, но возвращается с дежурства в черном плаще уныния и проходит сквозь нас в полном молчании. Мы слишком хорошо знаем Охотника и потому в такие моменты не трогаем его, ибо хотя он не отличается ни габаритами, ни силой, он способен иногда впадать в бешенство, если кто-то лезет к нему в моменты депрессии. Потом мы оставляем его в покое. Но по мере того как дни идут, а настроение его делается все мрачнее, мы начинаем опасаться какого-то взрыва. Однажды днем я вижу Охотника разговаривающим с Капитаном на плоской крыше. Похоже, будто разговор начал Капитан и что Охотник отвечает на его вопросы с величайшей неохотой, уставившись при этом себе под ноги. Но потом Капитан говорит нечто такое, что Охотник внезапно оживляется, поднимает голову и принимается жестикулировать. Капитан качает головой. Охотник бьет кулаком об кулак. Капитан жестом показал, что тот свободен, и зашагал прочь. Мы даже предположить не можем, о чем они говорили. И спросить тоже не можем, поскольку если и есть на свете более непроницаемый человек, чем Охотник, так это Капитан, и если Охотника по крайней мере в определенные моменты еще можно спросить, что у него на уме, то по отношению к Капитану подобные расспросы просто немыслимы. В последние дни Охотник стал выпивать вместе с нами после ужина. Это ново для него. Он всегда не любил пить. Он говорит, что презирает ту фигню, которую мы называем пивом, вином и бренди. На то есть свои основания, поскольку мы делаем пиво из скудных зерен травы, растущей у реки, а наше водянистое вино и грубое бренди — из горьких серых плодов другой травы, и это воистину жалкие изделия для того, кто помнит пенящееся пиво столицы и сладкие вина наших