с ним не разговариваем.
В лежащем за озером краю заметны места, где прежде, в древности, располагались поселения — там, где некогда, должно быть, текла река, питавшая ныне пересохшее озеро. Сейчас никакой реки здесь нет, хотя мой наметанный глаз засекает изгибы ее древнего русла и временами — остатки каменных развалин небольших селений, там, где прежде были берега. Но сейчас вокруг раскинулась пустыня. Зачем империи понадобилось защищать границу, когда и без того существует огромная буферная зона между богатыми, плодородными районами государства и вражеским отечеством? Позднее мы добираемся до столицы этого давно заброшенного края, беспорядочного лабиринта осыпающихся каменных стен и построек непонятного назначения. Мы обнаруживаем некое святилище, в котором до сих пор стоят бесовские статуи, высеченные из темного камня идолы с дюжиной голов и тремя десятками рук, и в каждой руке по обрубку — должно быть, когда-то это был меч. Вокруг пояса этих грозных позабытых богов обвиваются большеглазые каменные змеи. Ученые нашей страны наверняка захотели бы поместить эти изваяния в столичные музеи, и я записываю их местонахождение, чтобы можно было написать рапорт, когда мы доберемся до цивилизованных мест. Но к настоящему времени у меня имеются серьезные сомнения в том, что мы когда-либо туда доберемся. Я отвожу Охотника в сторону и прошу его мысленно осмотреть территорию впереди, проверить, не удастся ли ему засечь какие-либо признаки наличия населенных деревень.
— Не знаю, получится ли у меня, — отвечает Охотник. Он сделался ужасно худым и бледным, и его бьет дрожь. — На это нужны силы, а у меня их больше нету, кажется.
— Пожалуйста. Попробуй. Мне нужно знать.
Охотник соглашается попытаться и входит в транс, а я стою и смотрю, как у него закатывается глаза, а дыхание делается частым и хриплым. Он застывает, словно изваяние, и долго стоит недвижно. Затем он постепенно возвращается в сознание и начинает падать, но я вовремя подхватываю его и помогаю мягко опуститься на землю. Он некоторое время сидит, моргая, пытаясь отдышаться и собираясь с силами. Я жду, пока он вроде бы не приходит в себя.
— Ну как?
— Ничего. Тишина. Впереди так же пусто, как и позади.
— Насколько далеко? — спрашиваю я.
— Откуда мне знать? Там никого нет. Вот все, что я могу сказать.
Мы расходуем воду очень экономно, и запасы провизии у нас тоже начинают истощаться. Здесь нет ни дичи, на которую можно охотиться, ни растений, которые казались бы съедобными. Даже Сержант — несомненно, самый сильный из нас, — исхудал, и у него запали глаза, а Охотник и Квартирмейстер вот-вот вовсе не смогут продолжать путь. Время от времени мы находим источник с водой, солоноватой, но пить все-таки можно, или убиваем какое-нибудь неосторожное бродячее животное и немного приободряемся, но местность, через которую мы движемся, неизменно враждебна, а у меня нету карты. Надеюсь, остальных подбадривает мысль о том, что она у меня есть, но все имеющиеся карты этой части континента сплошь состоят из белых пятен: я с таким же успехом могу консультироваться со своей повозкой или тянущими ее лошадьми, как и пытаться что-либо извлечь из этих выцветших листов бумаги.
— Это самоубийственный путь, — говорит мне Сапер однажды утром, когда мы сворачиваем лагерь. — Нам не следовало в него отправляться. Нам стоило бы вернуться, пока мы еще в состоянии это сделать. По крайней мере, в форте мы были бы способны выжить.
— Ты втравил наев это! — говорит Интендант, сердито взглянув на меня. — Ты со своим меняющимся мнением!
Дородный Интендант перестал быть дородным. Он превратился в жалкую тень себя прежнего.
— Признайся, Топограф, — мы никогда не одолеем этого пути. Попытка была ошибкой.
И как мне было защищаться от подобных обвинений? Что я вообще могу сказать в свою защиту?
Через день, когда обстановка так и не улучшается, Капитан созывает всех девятерых оставшихся и делает порази тельное объявление. Он отсылает женщин обратно. Они слишком тяжелое бремя для нас. Им отдадут одну из повозок и часть оставшейся провизии. Если они поедут на закат, не сворачивая, говорит Капитан, они рано или поздно отыщут дорогу в свое селение под стенами нашего форта. Он отходит, прежде чем мы успеваем сказать хоть слово. Дамы и сейчас слишком ошеломлены, чтобы что-либо говорить. И что мы можем ему ответить? Что мы вообще можем сказать? Что мы не согласны с этой немыслимой жестокостью и не позволим ему отослать женщин на верную смерть? Или что мы провели новое голосование и единодушно желаем, чтобы все мы, а не только женщины, вернулись обратно в форт? Он напомнил бы нам, что у нас военная часть, а не демократия. Или, быть может, просто повернулся бы к нам спиной, как он обычно делает. Мы привязаны к пути в глубь империи. Мы дали клятву держаться единой группой. Он не отпустит нас.
— Не может быть, чтобы он это серьезно! — говорит Конюший. — Это же смертный приговор для женщин!
— А почему это должно его волновать? — интересуется Бронник. — Для него женщины — это просто домашние животные. Я еще удивляюсь, что он не велел нам просто убить их на месте, чтобы не морочиться с отсыланием и не выделять им провизию.
Этот разговор показывает, как сильно путешествие ослабило нас — настолько, что никто не чувствует в себе сил открыто возразить против возмутительного распоряжения Капитана. Он совещается с Интендантом и Конюшим, сколько еды мы можем им выделить и какую повозку отдадим, и обсуждение это идет так, словно ничего особенного не происходит. Женщины не знают о решении Капитана. И я, вернувшись в нашу палатку, ничего не говорю Вендрит. Я привлекаю ее к себе и крепко обнимаю, думая про себя, что, быть может, обнимаю ее в последний раз. Когда я отстраняюсь и смотрю ей в глаза, на глаза мне наворачиваются слезы, и Вендрит смотрит на меня с удивлением. Но что я могу сказать? Я ее защитник. Я не могу признаться, что Капитан обрек ее на смерть, а я собираюсь молча согласиться с его чудовищным приказом. Неужто можно испытывать любовь к женщине из Рыболовов? Да, может, и возможно. Возможно, я люблю Вендрит. Несомненно, расставание с ней причинит мне сильную боль. Женщины быстро собьются с пути, пытаясь пересечь негостеприимные пустынные земли, через которые мы прошли. Несомненно, они умрут через несколько дней. А мы, по всей вероятности, умрем через пару недель, во время своей безнадежной попытки добраться до обитаемых районов империи. Я был безумцем, когда решил, что мы сможем совершить это путешествие, просто развернувшись лицом в сторону столицы и твердя себе, что мы потихоньку-полегоньку туда доберемся. Но есть и третий путь, который избавит Вендрит и остальных женщин, да и моих друзей тоже, от одинокой смерти в пустынных землях. В тот день, между тремя небольшими холмами к северу от форта, Сержант показал мне, как это делается. Я выхожу из палатки. Капитан закончил совещаться с Интендантом и Конюшим и теперь стоит в одиночестве на краю лагеря, словно он находится один на какой-то иной планете.
Я окликаю его:
— Капитан!
Когда он оборачивается, мой нож уже наготове.
Затем, стоя перед потрясенными людьми, я негромко произношу:
— Теперь Капитан я. Возражения будут? Отлично.
И я указываю на северо-запад, обратно в ту сторону, где стоят подпоясанные змеями идолы, а за ними лежит пересохшее озеро, а за ним — красные утесы.
— Мы все знаем, что никогда не отыщем империю. Но форт по-прежнему там. Ну так пошли! Сворачиваем лагерь и выступаем. Мы возвращаемся. Возвращаемся домой.
Дэвид Болл
Бывший летчик, изготовитель саркофагов и бизнесмен, Дэвид Болл объехал пятьдесят стран на трех континентах, четыре раза пересек Сахару в процессе подготовки к написанию своего романа «Империи песка» и путешествовал по Андам на «Фольксвагене». Другие исследовательские поездки приводили его в Китай, Стамбул, Алжир и на Мальту. Он водил такси в Нью-Йорке, устанавливал телекоммуникационное оборудование в Камероне, реконструировал старые викторианские дома в Денвере и качал бензин в Гранд-Тетоне. В число его приобретших популярность книг входят масштабное историческое полотно «Железное пламя», упоминавшаяся выше «Империи песка» и современный триллер «Прогулка по Китаю». Дэвид Болл живет вместе с семьей в доме, который они построили в Скалистых горах.
В вошедшем в этот сборник зловещем рассказе он переносит нас в Марокко семнадцатого века и показывает душераздирающую игру в кошки-мышки, в которой победитель, если ему очень повезет, в награду получит смерть...
Свиток
Пленник почувствовал, как что-то ползет по его животу, и, открыв глаза, увидел змею.
Это была гадюка; вялая и медлительная от предрассветного холода, она приползла на тепло его тела. Едва смея дышать, инженер медленно поднял голову и взглянул в угольно-черные глазки, бесстрастные, холодные и пустые, как его собственные. После первого тошнотворного приступа страха, прокатившегося по жилам, он глубоко вздохнул, с трудом веря в собственное везение. Всего лишь неделей раньше один из его людей, повернувшись во сне, придавил подобное создание — быть может, это же самое. Да, мучился он ужасно, но затем навеки освободился от этой жизни. После всего, через что пленнику пришлось пройти, — неужто наконец все решится так легко?
Инженер почувствовал, как колотится его сердце, когда он передвинул руку, предоставляя змее удобную мишень. Воздух был душным, почти что жидким.
Мелькнул раздвоенный язычок.
«Господи, пожалуйста, забери меня!»
Змея не обратила никакого внимания на протянутую руку. Подняв голову, она неотрывно глядела на инженера. Инженер смахнул ее. Змея уползла. Так и не укусила. Злясь все сильнее и твердо решившись спровоцировать змею, инженер ударил ее. Он почувствовал холод чешуи под рукой, но ни ожога укуса, ни прилива яда. Это был сон, всего лишь сон. Быть может, это султан снова жестоко насмехается над ним. Еще одна запись в султанском свитке, еще одна часть его судьбы, которую он не в силах изменить.