И все то время, пока Батист пытался поверить в это, он не прекращал сопротивляться. Он устроил диверсию в одной из печей для обжига, поставлявшую бесконечно требуемые кирпичи. Он сделал это очень ловко, так, чтобы следы ни к кому не привели: при помощи кирпичей направил поток раскаленного воздуха на верх тыльной стороны печи, так, чтобы стена рухнула. Инженер составлял этот план много дней напролет, мысленно рисуя себе все подробности, затем нарисовал чертеж на грязи, в которой стал, потом снизошел до того, чтобы проинспектировать внутреннюю часть печи, когда делал вид, будто проверяет кирпичи, и наметанным глазом сразу же определил толщину и упругость стены, а затем, когда присматривал за перекладыванием кирпичей при чистке печи, все и проделал под внимательным, но невежественным взглядом Тафари. Батист знал, что потребуется минимум день жара, прежде чем произойдет авария. Печь обеспечивала работой четыре сотни человек, трудившихся на западной стороне стены нового дворца. Люди текли потоком, поднося глину и солому и унося готовые кирпичи. Утрата печи могла отдалить султана от достижения цели всего лишь на час, или на день, или, самое большее, на пять дней. Возможно, султан вообще этого не заметит. Но он, Батист, будет знать, что было сделано.
Печь рухнула точно в соответствии с планом. Для ее починки нужно было привезти особую глину из Феса; ремонт затянулся почти на неделю. Султан в это время отсутствовал, но после возвращения сразу же наведался к печи; лицо его исказилось от ярости и подозрительности при виде этой неудачи. Он отмахнулся от ревностных научных объяснений Батиста, заявив, что за пятнадцать лет строительства такого происшествия не было ни разу, но он не обвиняет инженера в саботаже — во всяком случае, в прямом. Султан велел принести свиток, но и тот выражался расплывчато.
— «Произойдут странные события, которые не получится приписать никому», — прочитал писец.
Батист радовался, что сумел обмануть судьбу, но Исмаил был недоволен. Раз ответственность нельзя возложить на кого-то одного, значит, отвечать будут все. Четырнадцать человек, работавших у печи в тот момент, когда она развалилась, сожгли заживо в новой печи, дабы все запомнили, что султан не потерпит никаких задержек в работе. Инженер чувствовал запах дела рук своих на протяжении недели, поскольку из-за летней жары и неподвижного воздуха ужасное зловоние держалось долго. В метаморе он молотил ногами, стонал, и каждое утро просыпался весь в поту из-за ночных кошмаров. Впервые в жизни он стал помнить кошмары после пробуждения, но ни один из них не был ужаснее его бодрствования.
Бесконечные дни тянулись, складываясь в месяцы, а месяцы — в годы. Батист не мог сосчитать дни, ибо это было мучительное, растянутое во времени самоумервщление. Он работал, пребывая в каком-то оцепенении, поддерживаемый лишь мыслями о семье. Его жене должно быть сейчас немного за сорок. Они знали друг друга с детства и поженились во время его первого отпуска. Иногда по ночам она приходила к нему и любила его, пока он лежал в одиночестве на своей циновке в метаморе. Он по-прежнему отчетливо помнил лица детей, застывшие во времени. Ямочки на щеках дочери, белую прядь в волосах сына. Аннабель, должно быть, уже расцвела и сделалась такой же красавицей, как мать, вышла замуж, родила детей. А Андре, зеркальное подобие отца — ему уже идет третий десяток, — помогает королю вести войны. Батист придумывал их жизни и молился, чтобы они были счастливы, и ловил себя на мысли: а предсказывает ли свиток их воссоединение? Он проклинал эту мысль. Как он может верить в свиток?!
Два-три раза в месяц над парапетом разносилось пение трубы, возвещая о прибытии пополнения. Батист поднимался на стену и смотрел на приближающийся караван. Картина всякий раз была одна и та же: пятьдесят-сто человек устало плелись сквозь ворота, дабы насытить собою алчную тварь, Мекнес: мужчины для работы, женщины для гаремов, дети для будущего. Некоторые были в отрепьях, другие — в некогда хорошей одежде, но все — изнуренные, голодные и полные страха. Рядом с рабами шли отцы-тринитарии, которым дозволялось приезжать в Мекнес, торговаться за освобождение некоторых рабов. Деньги иногда поступали от родственников узников, а иногда — от сострадательных людей из Испании, Франции или Англии, желавших избавить соотечественников от проклятия рабства. Тринитариям предстояли длительные и сложные переговоры, зачастую с самим султаном, ибо строительство постоянно опустошало его казну. Так продолжался этот цикл: тысяча человек входила в ворота Мекнеса, а два десятка ковыляло прочь.
Батист смотрел, как они приближаются. Интересно, умрет ли кто из них от его руки? И настанет ли день, когда он уйдет с освобожденными? Может ли у свитка быть такой конец? В это ему верилось слабо. Никакой выкуп не стоил султанской игры, никакая сумма не возместила бы потери инженера. Кроме того, Батист не мог получить даже письма от семьи. Тринитарии знали, что Исмаил питает особый интерес к нему, и передача его письма могла стать приговором для других. Единственной его надеждой на свободу было безумие или смерть. И так он убивал и строил, а Мекнес расцветал — великолепный город, вырастающий из песков пустыни, а свиток медленно разворачивался, намечая каждый шаг его жалкой жизни.
Город и дворец росли. Здесь были минареты и стены, казармы и пиршественные залы, башни и еврейский квартал, и великолепные конюшни. О, какое счастье быть лошадью! Батист увеличивал их жилища, где за каждым животным ухаживало по два раба. Он бывал повсюду в городе и во дворце, неизменно в сопровождении своего надзирателя Тафари, строя, отдавая указания, набрасывая схемы; работа была его единственной отдушиной посреди мучений. В те дни, когда Батист получал приказ убивать, он откладывал все свои чертежи и не отдавал никаких распоряжений, а вместо этого сам погружал руки в строительный раствор из извести, крови и песка. Как последний раб, он таскал ведра на шесте-коромысле, карабкался по лестницам, пока не сбивал ноги в кровь, мостил кирпичами дороги, работал, пока у него не начинало ломить спину от непосильной нагрузки, работал, пока солнце не покрывало его кожу волдырями и он не начинал терять сознание от изнеможения, работал, пока не падал без сил, и надсмотрщик относил его в метаморе, где его приходилось опускать на веревке в это преддверие ада, чтобы провести там еще одну мучительную ночь в обществе змей и отрубленных голов посреди черноты его снов.
Смерть приходила часто, но не за ним.
Однажды весенним днем алжирцы напали на Тессо, что в двух днях пути от Феса. Мулай Исмаил собрал некоторых узников-христиан, людей, хорошо знакомых с войной и тактикой, и пообещал, что, если они помогут отразить нападение, он даст им свободу. К удивлению Батиста, ему позволили присоединиться к ним, с вечным Тафари под боком. Они провели жаркие кровопролитные месяцы в пустыне и блестяще справились с делом, и Батист сидел, как прежде, посреди сражения — он не обращал внимания на вражескую стрельбу и остался невредим, — и помог добыть победу. Враги султана были побеждены. По возвращении в Мекнес многие христиане получили свободу — но не Батист. «Инженер сослужит огромную службу Марокко. Милостивый монарх вознаградит его за эту услугу». Так здесь написано».
— Твое время придет, — сказал Мулай Исмаил подавленному инженеру, когда писец ушел. — Не сегодня. Каким заброшенным будет выглядеть мой город без твоей службы! Какие у нас планы! Какую работу нужно проделать! Какая благосклонность будет тебе оказана сегодня!
После наступления сумерек Батиста вызвали из метаморе и позволили вымыться. Его провели сквозь ворота во внутренний двор, и там он почувствовал запах духов и благовоний. Евнух, видом напоминающий грушу, провел его сквозь череду коридоров в комнату, освещенную свечами и благоухающую ладаном. Там его ждала молодая рабыня-итальянка. Подарок султана. Первая женщина, увиденная им за двенадцать лет. Батист коснулся ее кожи и заплакал. Он не смог ничего сделать с нею, и девушка пришла в ужас, поскольку ее, если она не сумеет доставить ему удовольствие, должны были изувечить или убить. Они лежали рядом и шепотом согласовывали ложь, которую будут рассказывать, и ночь прошла без наступления блаженства.
Поутру девушка ушла, а позднее писец зачитал свиток:
— «Инженер останется непорочным перед лицом искушения». Так здесь написано.
Исмаил счел добродетельность Батиста весьма забавной. Позднее Батист услыхал, что девушку предали смерти. Единственным его утешением было то, что ее убийцей был не он. Или все-таки он?
Однажды к Батисту подошел продажный и жирный каид по имени Яйя, в чьем правом ухе красовалась серьга-кольцо, украшенная драгоценным камнем, и чья жажда наживы была безграничной. Он знал, что Батист часто получал деньги, манипулируя назначениями на работу. Ему самому перепадала часть этих денег. Он разработал для Батиста гениальный план бегства. Он сказал, что за определенную цену он может устроить так, чтобы другой узник свалился со стены в яму с известью, а другие при этом подумали, что туда якобы свалился Батист, а сам Батист благополучно выберется прочь в повозке еврея, собиравшего головы со стен. Султан же будет убежден, что его инженер просто погиб в результате случайности — на стенах это происходило постоянно.
— Я не стану заставлять другого платить жизнью за меня, — отрезал Батист. Яйя рассмеялся.
— Ты это делаешь каждый день, Инженер. Но пожалуйста — мы используем какого-нибудь человека, который уже мертв. Это нетрудно устроить.
— А как мы одурачим бокхакса? Тафари надзирает за мной непрестанно.
— Может, твой надсмотрщик и неподкупен, но этого нельзя сказать про всех них. Не бойся. В нужный день Тафари подмешает в еду наркотик. Его сменщик, человек, которого я хорошо знаю, будет наблюдать снизу, когда ты отправишься осматривать стены. Он поклянется, что ты мертв.
Батист решил, что обдумано все тщательно. План вполне разумный. Что же касается смертей, которыми по воле султана последуют за его смертью, Батист давно осознал тщетность всех своих усилий сберечь других. Султанские капризы, не говоря уже о его же свитке, срывали все попытки Батиста перехитрить парок. Если людям суждено умереть, они умрут, и он, Ба