Я посмотрел на цепочку изможденных пленников — и ничего не ответил.
По мере того как тянулось temptatio, я чувствовал себя все более и более чуждым страданиям остальных. По ночам я по прежнему спал в цепях, однако ужинал я в шатре Фабия, вместе с римлянами. Я пил их вино, слушал рассказы о битвах и далеких краях. Все они пролили немало крови и гордились этим, гордились оттого, что город, за который они сражались, был величайший город на свете.
Рим! Как загорались глаза солдат, когда они говорили об этом городе! В его великих храмах поклонялись богам с чуждыми, незнакомыми именами: Юпитеру, Минерве, Венере и в первую очередь — Марсу, богу войны, который любил римлян и всегда вел их к победе. На просторных рыночных площадях продавались предметы роскоши и диковинки со всех концов земли. В Большом цирке римляне собирались десятками тысяч, чтобы приветствовать самые быстрые колесницы в мире. На арене сражались насмерть рабы и пленные со всего света. В роскошных общественных банях римляне отдыхали, разминали свои утомленные битвами мышцы и любовались борьбой нагих атлетов. В буйных тавернах и публичных домах Субуры (района столь знаменитого, что даже я о нем слышал) они резвились с покладистыми рабынями, обученными удовлетворять любую прихоть.
Я начал понимать, какой убогой и жалкой была наша жизнь, жизнь беженцев в пустыне, прозябающих в страхе и безнадежности, преследуемых воспоминаниями о городе, которого больше не будет. От Карфагена теперь остались одни воспоминания. Рим же был величайшим из всех городов и стремился стать еще могущественнее: его легионы вот-вот должны были направиться на восток, навстречу новым завоеваниям. Рабам в Риме приходилось тяжко, но для свободных граждан там открывались бесчисленные возможности богатства и благоденствия.
И каждый вечер, когда меня уводили из шатра, хотя мне так не хотелось покидать его уютную прохладу, навстречу мне вели Линона. Я лишь мельком видел ужас в его глазах, потому что каждый раз отворачивался. Что с ним делали в шатре после того, как я уходил, я не знал и знать не хотел.
На четырнадцатый день temptatio Линон сбежал.
Ровная безжизненная пустыня наконец сменилась невысокими холмами, поросшими низкорослой травой и одинокими деревцами. С обеих сторон снова надвинулись горы. Вдали, на севере, они сошлись почти вплотную, открывая узкий проход, ведущий к морю. Река бежала в проход и растворялась в мутно-зеленой дали, обрамленной крутыми стенами ущелья, за которым далеко-далеко виднелось море — слабый отблеск серебра под лучами утреннего солнца.
Я впервые узнал о побеге Линона из перешептываний рабов. Когда рассвело, а он так и не появился из шатра, вдоль строя пробежал взбудораженный ропот. Их хриплые голоса звучали куда оживленнее, чем за все время с начала temptatio. В них слышалась сдержанная надежда, как будто мысль о том, что Линон бежал, отчасти вернула им человеческий облик.
— Он говорил, что сбежит! — шептал один из них. ― И сбежал-таки!
— Но как?
— Но как-то же ему это удалось в прошлый раз...
— А может, он все еще в шатре? Может быть, они наконец доконали его своими зверскими забавами?
Римляне пришли за мной. Когда меня вели вдоль ряда пленников, я слышал, как они бормочут «Предатель!» и сплевывают в траву.
В шатре я огляделся — но увидел только знакомые лица римлян, занятых утренними сборами. Так значит, то, о чем шептались пленники, — правда! Во время этой долгой ночи, наполненной пьяным хохотом, Линону каким-то образом удалось сбежать...
Один из римлян стянул с меня тонкую накидку и развязал мне руки. Я внезапно испытал жуткое предчувствие, что теперь я займу место Линона!
Но вместо этого передо мной бросили пару сапог для верховой езды, солдатскую тунику и бронзовый панцирь — ту же форму, которую носили они все. Мне вручили седельную сумку и показали, что в ней находится: веревка, бич, мех с водой, приличный запас еды и серебряный кинжал — тот самый кинжал, который дал мне Матон, с образом Мелькарта на рукояти. Поверх всего этого положили копье.
Я обернулся к Фабию, который возлежал за утренней трапезой. Он смотрел на меня с улыбкой: моя растерянность его забавляла. Он указал на предметы, разложенные передо мной:
— Это для твоего поручения!
Я тупо смотрел на него.
— Кролик сбежал, мальчик. Разве ты не слышал? Пора тебе отплатить добром за мою щедрость!
— Не понимаю...
Фабий хмыкнул.
— Temptatio почти окончено. До моря остался всего день пути. Там нас уже ждет корабль, чтобы загрузить на него пленников и отвезти их туда, где нынче дают лучшую цену. В Антиохию, Александрию, Массилию — кто знает? Но один из моих пленников сбежал. Далеко уйти он не мог, он же в цепях. На востоке река, на юге пустыня, я думаю, что он отправился на запад, надеясь спрятаться в предгорьях. Мои люди, скорее всего, сумеют разыскать его за несколько часов, но у меня есть мысль получше. Его разыщешь ты!
― Я?!
— Ты уже неплохо научился ездить верхом, поймать его будет нетрудно — у него же руки связаны за спиной. Если с ним будет слишком много возни, убей его — ты можешь, я знаю, я видел тебя в бою, — но тогда принеси его голову в качестве доказательства.
Я подумал о страданиях Линона, о том, что другие называют меня предателем... Но тут я сообразил, что могу сбежать сам. Однако Фабий увидел, как мое лицо озарилось надеждой, и покачал головой.
— Об этом даже и не думай, мальчик! Да, конечно, ты можешь взять коня, еду и отправиться обратно на юг. Если ты выживешь в этой пустыне. Если тебе не встретится другой римский отряд. Не думай, будто эта одежда поможет тебе притвориться одним из нас — ты ведь не говоришь на латыни. И даже если на этот раз тебе удастся уйти, рано или поздно я тебя найду. Вы не последние беглые карфагеняне, которых надо отыскать. Мы с моими людьми не успокоимся, пока не обшарим каждую щель, не заглянем под каждый камень. С каждым разом ловить их становится все легче: они слабеют, изнемогают от голода, теряют боевой дух. Они все меньше и меньше походят на мужей, готовых сражаться, и все больше и больше — на рабов, готовых смириться со своей судьбой. У Рима длинные руки, Гансон, и его мщение не ведает пределов.
Тебе не уйти от него. Тебе не уйти от меня! И к тому же ты еще не выслушал мое предложение. Вернешься сюда в течение трех дней и приведешь кролика — или принесешь на копье голову кролика, мне все равно, — и, когда мы доберемся до побережья, я сделаю тебя свободным человеком, римским гражданином! Ты молод, Гансон. Ты отважен. Латынь ты выучишь быстро. Да, на тебя будут косо смотреть из-за твоего выговора, но все равно: свобода, сильное молодое тело, немного жестокости — с этим в Риме можно далеко пойти. Подумай о том, что с тобой будет в противном случае, и выбирай сам!
Я посмотрел на блестящие сапоги, на копье, бич, моток веревки, кинжал с Мелькартом, или Геркулесом, как называл его Фабий. Я подумал о Линоне — Линоне, который явился к нам чужаком, Линоне, который предал женщин... Ведь если я его не поймаю, его потом все равно схватят и ему придется пройти temptatio в третий раз! В конце концов, чем я ему обязан?
— А что, если ты лжешь? — сказал я. — Почему я должен тебе верить? Ты солгал Линону: ты сказал ему, что он будет твоим орлом, так? А вместо этого ты сделал его кроликом!
Фабий вынул из ножен меч — тот самый меч, которым он обезглавил Матона. Он вонзил острие в свое предплечье и провел поперек него красную полосу. И протянул мне руку.
— Когда римлянин клянется на крови, он не лжет! Клянусь отцом-Юпитером и великим Марсом, что выполню свое обещание!
Я посмотрел на царапину, на кровь, что сочилась из раны. Я посмотрел в глаза Фабию. В них не было ни насмешки, ни обмана, только извращенное чувство чести. Я понял, что он говорит правду.
Я помню, какие лица были у пленников, когда я вышел из шатра, с каким изумлением они смотрели на мою одежду. Я помню их насмешки и язвительные замечания, которыми они провожали меня, когда я выезжал из лагеря, и удары бичей, которыми римляне заставляли их замолчать. Я помню, как повернулся к ним спиной и посмотрел на север, в ущелье, за которым осколком лазури сверкало далекое море.
Мне не потребовалось трех дней, чтобы найти Линона. Даже и двух не потребовалось. Его нетрудно было найти по следам, которые он оставил. По длине шага и по тому, как примята была трава, было ясно, что поначалу он бежал очень быстро, редко останавливаясь, чтобы отдохнуть. Но потом его шаг сделался короче, поступь тяжелее, и я увидел, как быстро он выбился из сил.
Я двигался по его следам шагом, не будучи уверен, что смогу выслать лошадь в галоп. Солнце начало опускаться за горы на западе. В сумерках идти по следу стало труднее. Но я ехал дальше, будучи уверен, что цель близко.
Я поднялся на гребень невысокого холма и окинул взглядом темную лощину за ним. Он, должно быть, увидел меня первым: краем глаза я увидел прихрамывающую фигурку и услышал звяканье цепи: он пытался спрятаться за низкорослым деревцем.
Я осторожно приблизился к нему, опасаясь, что он, возможно, каким-то образом сумел освободить руки, что у него еще остались силы, чтобы бороться. Но когда я увидел, как он, дрожа, прижимается к дереву, нагой, с руками, по-прежнему связанными за спиной, уткнувшись лицом в ствол, как будто это поможет ему спрятаться, я понял, что бороться не придется.
Тишину нарушал лишь шорох сухой травы под копытами коня. По мере того как я приближался, Линона трясло все сильнее, и в тот момент мне показалось, что он и есть кролик, как назвал его Фабий: трусливый кролик, парализованный ужасом.
«Он не такой, как я, — думал я. — Я ничем ему не обязан!» Повинуясь внезапному порыву, я вскинул копье, держа его под мышкой, как это делали римляне. Я кольнул его в плечо. Он вздрогнул в ответ — и меня охватило странное возбуждение, головокружительное ощущение собственной власти.