дот сознался, но, чтобы не выдавать истинных заговорщиков, назвал в качестве своих сообщников Фразона и некоторых других, также непричастных. Вполне возможно, что Фразон действительно был невиновен в подготовке переворота, но тот факт, что допросом руководил Адранодор, позволяет усомниться в утверждении Ливия, будто Феодот дал ложные сведения, так как был в силах вынести пытки и хотел отвести угрозу от своих друзей. Как бы то ни было, но такие его ответы устраивали Адранодора и Зоиппа как нельзя более. Гиероним поверил словам Феодота, и Фразон с остальными псевдозаговорщиками был казнен (Ливий, XXIV, 5, 7–14).
Теперь Адранодор и Зоипп могли уже без помех убедить Гиеронима в выгодах союза с Карфагеном. К Ганнибалу были отправлены послы: Поликлит из Кирены и Филодем из Аргоса. Пунийский полководец принял их очень доброжелательно, «много наобещал юному царю» (Полибий, VII, 2, 3) и сразу же выслал ответную миссию в составе начальника флота Ганнибала и служивших у него братьев Гиппократа и Эпикида, чьи предки происходили из Сиракуз. Прибыв к Гиерониму, они передали все то, что им поручил сказать Ганнибал, и договорились о заключении союза (Полибий, VII, 2, 3–6; Ливий, XXIV, 6, 2–3).
К тому времени о переговорах сиракузского царя с карфагенянами стало известно претору Аппию Клавдию, отвечавшему за ситуацию на Сицилии. Он, не теряя времени, отправил послов к Гиерониму – напомнить о союзе, который был у римлян с его дедом, и восстановить его. О том, как проходили их переговоры с юным царем, сохранились разные рассказы, по смыслу, впрочем, вполне близкие. По словам Ливия, Гиероним с усмешкой выслушал речи римлян и, издеваясь, спросил, насколько удачна была для них битва при Каннах, а то, дескать, рассказам карфагенян поверить трудно. Послы не пожелали продолжать беседу в таком тоне и ушли, заявив, что вернутся, когда Гиероним будет готов разговаривать серьезно (Ливий, XXIV, 6, 4–6). Рассказ Полибия более подробен и, кажется, более правдив: «Речь послов рассердила Гиеронима, и он отвечал, что ему жалко римлян, к стыду своему позорно униженных карфагенянами в битвах, которые происходили в Италии. Послы оцепенели от наглости Гиеронима и спросили, кто наговорил ему это о римлянах. Царь показал на присутствующих тут же карфагенян и предложил римлянам допросить их, не сказали ли они какой неправды. Послы отвечали, что не в обычае у римлян верить врагам, и убеждали Гиеронима блюсти нерушимо существующий договор: такое поведение, говорили они, будет и справедливо, и для него наиболее выгодно. Тогда царь продолжал, что он обсудит дело и сообщит им решение, но при этом спросил: а почему римляне перед смертью деда его дошли было на пятидесяти кораблях до Пахина и потом повернули назад. Дело было так: незадолго до того римляне получили было известие, что Гиерон умер, и выступили в море из опасения, как бы в Сиракузах не произошло переворота вследствие непризнания народом его малолетнего преемника; но потом римляне узнали, что Гиерон жив, и поспешили обратно в Лилибей. Поэтому теперь послы чистосердечно могли заверить Гиеронима, что римляне выступили тогда в поход с намерением охранить его же юность и помочь ему удержать власть за собою, и потому отплыли обратно, когда узнали, что дед его жив. В ответ на это юноша резко возразил: «Пусть так, но дозвольте же, римляне, и мне перенести теперь надежды на карфагенян и тем обеспечить власть за собой». Римляне поняли его намерения, не сказали больше ни слова и, возвратившись назад, передали слышанное претору. С этого времени римляне стали наблюдать за Гиеронимом и остерегаться его как врага» (Полибий, VII, 3, 2–9).
После открытого разрыва с Римом Гиероним отправил посольство уже в Карфаген для выработки союзного договора. Условия, которые тут же утвердили без особых споров, были следующими: пунийцы обязались помогать Гиерониму на суше и на море, а после изгнания римлян Сицилия должна быть поделена между союзниками по реке Гимере. Тем временем остававшиеся в Сиракузах Гиппократ и Эпикид сумели подчинить Гиеронима своему влиянию и умелой лестью добились того, что юноша всерьез уверился в собственном величии и отправил в Карфаген новое посольство с требованием уступки Сиракузам уже всей Сицилии. Карфагеняне с легкостью пошли и на это, прекрасно отдавая себе отчет в том, насколько серьезно можно воспринимать своего нового союзника и его запросы. Обещать они могли что угодно, лишь бы Сиракузы вновь не перешли на сторону римлян. Вместе с тем в Карфагене понимали, что необходимо как можно скорее развить достигнутый успех, и начали снаряжать в Сицилию экспедиционный корпус и флот (Полибий, VII, 4; Ливий, XXIV, 6, 7–9).
Узнав об этом, римляне вновь попытались убедить Гиеронима не нарушать прежних союзнических обязательств. По-видимому, тот все еще сомневался в своем выборе и созвал совет для обсуждения дальнейших действий. Большинство от страха ничего не решалось предложить, но присутствовавшие коринфянин Аристомах, спартанец Дамипп и фессалиец Автоной (Полибий явно не без удовольствия подчеркивает их эллинское происхождение в отличие от трусливых сиракузян) советовали остаться верными Риму. Однако Гиероним прислушался к мнению Адранодора и Гиппократа с Эпикидом, которые напомнили ему, что только в союзе с Карфагеном он может рассчитывать получить власть надо всем островом. Впрочем, Гиероним и теперь еще попытался не упустить окончательно шанс примирения с римлянами и предложил послам союз на таких условиях: пусть ему вернут все золото, продовольствие и прочие дары, которые Рим в свое время получил от Гиерона, и признают за Сиракузами территорию Сицилии, ограниченную рекой Гимерой, практически половину острова (Полибий, VII, 5). Однако, даже если бы римляне не считали такие требования слишком унизительными для себя, все равно выполнить их было технически невозможно. Война стала неизбежной, и в Сиракузах начали активно к ней готовиться.
Кампания 215 г. до н. э. в Испании, по признанию самого Ливия, имела гораздо большее значение, чем события, происходившие в это время в Италии, однако сведений о ней сохранилось очень немного, так что подробную картину боевых действий составить невозможно.
Для римлян дела развивались достаточно успешно, но к концу лета у их командования закончились деньги на выплату жалованья воинам и морякам, закупку продовольствия и снаряжения. Если средства на жалованье еще можно было взыскать с испанцев, то на остальное их хватить уже не могло, что грозило привести к отпадению союзных отрядов и потере всего завоеванного. Обо всем этом Гней и Публий Сципионы написали в сенат, поставив его в весьма затруднительное положение. Свободных средств в казне не было, особенно учитывая возможную войну с Македонией. Восполнить их тоже было неоткуда, так как количество плативших налог римских граждан за годы войны и так значительно уменьшилось, а подати с Сардинии и Сицилии целиком уходили на содержание расположенных на них войск. Для решения этой проблемы обратились в народном собрании с предложением к наиболее богатым гражданам взять подряды на соответствующие поставки в Испанию. На это откликнулись девятнадцать человек, которые поставили условием освобождение для себя от военной службы и государственные гарантии. Условия были приняты, и римская армия в Испании была обеспечена всем необходимым (Ливий, XXIII, 48, 4–12; 49, 1–4).
Тем временем в Испании борьба сосредоточилась вокруг принявшего незадолго до этого сторону римлян города Илитургис в верховьях реки Бетис. Его осаждали сразу три пунийские армии во главе с Гасдрубалом, Магоном и сыном Бомилькара Ганнибалом. Несмотря на то что город окружали три осадных лагеря, армия братьев Сципионов смогла пробиться к нему и доставить продовольствие. После этого римляне пошли в наступление на большой лагерь, занимаемый армией Гасдрубала, которому на помощь тут же подошли Магон и Ганнибал. В последовавшей битве шестьдесят тысяч карфагенян были разгромлены шестнадцатью тысячами римлян (соотношение войск весьма сомнительное). Были захвачены все три лагеря, пленено больше трех тысяч карфагенян, их потери превзошли количество сражавшихся римлян, трофеями которых стали также пятьдесят девять знамен и семь слонов (Ливий, XXIII, 49, 5–11).
Пунийская армия, восполнив потери среди местных племен, осадила город Интибилис, однако вновь была разбита в полевом сражении. На этот раз ее потери составили больше тринадцати тысяч убитыми, больше двух тысяч пленными, было захвачено два знамени и сорок девять слонов (Ливий, XXIII, 49, 12, 13). (Оценка потерь пунийцев в обеих битвах кажется завышенной, однако данных для ее опровержения нет.)
Следствием этих побед стал переход на сторону римлян почти всех местных племен в Испании, что в очередной раз до крайности осложнило положение там карфагенян.
Италия, 214 г. до н. э
Выборами консулов 214 г. до н. э. руководил Фабий Максим. В тот же день, когда он прибыл на Марсово поле, голосование в соответствии со жребием началось в центурии младших Анниенской трибы, и предварительные результаты свидетельствовали о том, что новыми консулами станут Тит Отацилий и Марк Эмилий Регилл, один из трех фламинов (жрецов) Квирина. Но тут произошло небывалое. Фабий Максим остановил выборы и обратился к собранию с речью, в которой подверг резкой критике кандидатов на должность. По его мнению, Тит Отацилий, командуя флотом, уже показал свою неспособность к военному делу, не сумев предотвратить подвоз в Италию карфагенских подкреплений. Было бы тем более опасно доверять ему вести войско против Ганнибала. Что же касается Эмилия Регилла, то жреческая должность, которой его нельзя было лишить, и связанные с ней ритуальные запреты меньше всего подходили для полководца. После этого Фабий Максим потребовал повторного голосования. Тит Отацилий пытался было возражать, говоря, что Фабий хочет быть избранным на новый срок (именно так и можно было понять его речь), но тот просто напомнил, что, поскольку он прибыл на Марсово поле, не заходя в город, то все еще сохраняет всю полноту власти. Ответить на это Отацилию было нечего, и выборы состоялись заново. Речь Фабия Максима возымела свое действие, он был избран консулом, а его коллегой стал находившийся в то время при армии Марк Клавдий Марцелл (Ливий, XXIV, 7, 10–12; 8; 9, 1–3). Наверное, если бы консульские выборы 214 г. до н. э. проходили в мирное время, они бы особо отмечались историками как один из первых случаев явного нарушения установленной процедуры, отчего было уже недалеко до попыток свержения демократического строя. Однако обстоятельства были таковы, что, по словам Ливия, никто из граждан (за исключением разве что Отацилия) не подозревал Фабия Максима во властолюбии, наоборот: «Его скорее хвалили за душевное величие: он знал, что государство нуждается в хорошем военачальнике, что он именно такой военачальник, больше думал об общей пользе, чем о том, что его могут за все это возненавидеть» (Ливий, XXIV, 9, 11).