Воины Новороссии. Подвиги народных героев — страница 17 из 20

Бывальщины десантника

1. Сын учителей

В конце 2022 года бывший директор Михайловского кадетского корпуса Голомедов рассказал мне:

— Еще один мой кадет Ярослав Черешнев воюет… Руку чуть не оторвало… Сейчас лежит в госпитале… Был знаменщиком в корпусе…

Я захотел с ним поговорить, взял телефон, звонил ему, но тот то откладывал разговор, а потом сказал: вот сделали операцию. Какая еще беседа. Одним словом, поговорить не получалось.

При очередном разговоре Голомедов:

— У Черешнева от взрыва пробило легкое… Он все еще лежит в Мандрыке… Операция за операцией… Но руку уже восстанавливают… Начал чувствовать… Ему повезло, он сразу попал к хорошим врачам, а так бы…

Он не хотел вспоминать печальный случай с другим кадетом, которого не спасли.

Время шло. Я уже стал забывать про Черешнева, как вдруг узнал, что он где-то в нашей области, и теперь снова попытался связаться с ним, снова возникали какие-то неувязки, но вот в очередной раз получилось.

30 марта 2023 года мы с Черешневым говорили.

— Ярослав — имя красивое, от него чем-то исконным веет, — вырвалось из меня, быть может, я вспомнил Ярослава Мудрого: — Вы сами из каких краев?

Черешнев:

— Я родился в 1984 году в Новосергиевском районе Оренбургской области. Мои родители учителя, и их после окончания института распределили туда. Отец преподавал историю, а мама — музыку.

— Занесло. Я ведь тоже в Оренбуржье жил в Домбаровке. Там папа служил, там ракетная дивизия… А родители откуда?

— Мама из Воронежа, а отец из Тамбовской области. Отец окончил ВГУ — Воронежский государственный университет…

— И как им после Черноземья оренбургские пески…

— Они, конечно, в шоке были. От государства дали им дом. Они говорят: «Это избушка. И мы, когда начали ее ремонтировать, а привезли с собой из Воронежа обои. Так вот отштукатурили, и в избушке начали обои клеить. И местные жители смотрели на нас, как на дураков». Потому что там обоев никто не видел никогда. Они там завели хозяйство, корову и жили как обычные люди.

— А работа в школе?

— Думаю, проблем не было никаких…

— Там моей маме от климата стало плохо, и ее отправили в Воронеж.

— У меня тоже как бы начиналась астма, и врач рекомендовал поменять место жительства, и мы переехали в Воронеж.

— Сколько лет они отработали в Оренбурге?..

— Четыре или пять лет…

— А чем стали заниматься здесь?

— Отец стал преподавать в ВГУ на спецфакультете, это для иностранцев. Преподавал неграм, вьетнамцам, северным корейцам… И ему дали комнату в общежитии. И мы жили там долго.

— А вы годики набираете…

— Набирать-то набираю, — рассмеялся Ярослав. — Трудности 90-х наступили. И мы потихоньку начали переезжать. Моя бабушка, мать мамы, сказала: «У меня участок большой. Можете взять половину и строить дом». И вот мы жили в общежитии, а тем временем строили дом в Воронеже. Дом построили и потихоньку туда перебирались. Родители, моя сестра — она старше меня, и я.

— И вы там пошли в школу…

— Да, в 20-ю. Она в СХИ (район в Воронеже, где находится сельскохозяйственный институт). Пошел в первый класс. Учился, а в седьмом классе ушел. Вернее, ушли. Я, честно говоря, вел себя не лучшим образом. Успеваемость никакая. Если тройка, то это уже хорошо. Не хотел учиться. Это же 91, 92, 93… Это годы, когда родители на двух работах, на детей у них времени нет. Им как бы семью прокормить. И мы сами себе предоставленные… А время-то какое. Наркомания, шайки, бандитские авторитеты.

— Разгул был…

2. В кадетке

Черешнев:

— А отец мой, он срочку служил на Байконуре, когда был солдатом. Он закончил военную кафедру. А был выбор: можно и офицером, и солдатом пойти. Ну и он пошел солдатом. А где-то внутри свербило, что вот не так поступил. И он мне: «Я тебя отправлю в кадетский корпус, будешь там к дисциплине приучаться». А я все это отрицал: ничего мне не нужно. Я буду тут… Ну, а как, в школе и курили, и… ну, пацаны… Но благо в милицию я ни разу не попал, никаких приводов у меня не было. Только вот с дисциплиной. И учителя вызвали родителей и сказали: забирайте документы, отправляйте куда хотите… Здесь он более непотребен…

— Это седьмой класс…

— Да.

— Самый шалопайский возраст… Мы же как над учителями только не…

Черешнев:

— А у меня одноклассник со мной учился, а он раньше ушел на год. Воробьев Саша, друг мой. Мы с ним вместе дисциплину нарушали. Но сейчас вспоминаю, и мне не по себе становится от того, что мы там творили. Мы покупали дешевый портвейн. Саша ходил в музыкальную школу, а я говорил: «Саш, пойдем, лучше портвейн купим…» И он ушел в кадетский корпус. Его не выпроваживали, как меня, его родители забрали и определили в кадетский корпус. И я его как-то встретил, и он говорит: «Я на отлично учусь. На выходные приехал в увольнение». Вот так разговорились, я родителям передал, что Воробьев — мой друг, там учится. И они буквально через неделю меня туда оформили.

— А как, там же экзамены?

— Как я помню, одиннадцать человек на место было. Тогда освободилось одно место. Тогда корпус был очень популярен. Много ребят пошло в кадетский корпус, потому что запрос на образование был, а вот где учиться… Тогда не было гимназий, куда можно пойти. А раньше была 20-я школа, 11-я школа. Вот выбирай из них и все… Мы туда пришли, и я не думал, что сдам. А получилось, что я сдал. Из одиннадцати человек они меня взяли. Получилось, что я счастливый билет вытянул.

— При школьных тройках… А что сдавали?

— Русский, математику. Физику. Физкультуру. Я попал в класс — меня определили, в котором было всего девять человек. Классы маленькие, по 9, по 12 человек. А потом учителя стали приходить в кадетский корпус, будем так говорить, «с идейной направленностью». Что мне понравилось, учителя были нацелены на результат. У них изначально была цель научить нас. Для меня это был шок. То есть учитель начинает меня учить. Раньше давали материал и учи его как хочешь. А здесь, если я выучил, он: на, вот это делай. И это была не школьная программа. Вот математичку мы называли «Надежда Гитлеровна». Она настолько жестким была учителем, что я вот вспоминаю ее с благодарностью, хотя мы во многих вопросах и не сходились. Она забирала у нас калькуляторы, на которых мы пытались посчитать эти корни, отбирала и бежала и топила их в туалете. Остервенение какое-то. И вот она начинала у нас устный счет: 27+79 будет?.. Разделить на 2. И она заставляла нас в уме считать. Гоняла, гоняла. Потом: дополнительные учебники. Говорила родителям: «Купите эти учебники, они будут решать». Дополнительные учебники, а в них какие-то корни… Это было настолько сложно, что думал, с ума сойду. А попал в новый коллектив и вижу: ребята «хулиганистые» тоже. Но когда их начинают спрашивать, они отвечают. И мне приходится тянуться, чтобы какое-то место в этом обществе занимать. Надо учиться. А то они все отвечают, а сейчас меня спросят, а я не знаю…

Черешнев со знаменем корпуса

— А сама жизнь. Там же казарма, ать-два.

— А были ребята, которые не жили в казарме, а приходили каждый день. А в казарме мало места. Там же постоянные ремонты. Это же не нынешнее здание, а старое здание на Торпедо. Старый детский садик. А рядом завод, куда уже наши футбольные мячи и улетали. А достать их было невозможно. Потому что у них сигнализация, колючая проволока. А мне велено было жить в казарме, потому что родители хотели по максимуму окунуть меня в дисциплину.

— И молодцы.

Черешнев:

— Разделение было. Потому что те ребята, которые жили в казарме, они не местные, сплоченные, разного возраста. Там и молодые ребята, и ребята постарше. И мы расходились по разным классам, а занятия кончались — и мы опять все вместе. И это взаимодействие потом сыграло свою роль, потому что мужской коллектив или даже юношеский — это особая организация. Этот опыт взаимодействия с ребятами со всеми в жизни пригодился неоднократно.

— А Саня Воробьев с вами был?

— Нет, он ездил домой. Он учился на отлично, и к нему никаких вопросов не было. И по дисциплине. У него открылись таланты и по математике, и по физике, хотя раньше — тройка, это максимальная его оценка. В 20-й школе я такого образования не получил бы.

3. «Основной метод воспитания — личный пример»

— А кем для вас был директор Голомедов?

Ярослав Черешнев:

— Ну это знаете, для тех, кто приходил туда на занятия, как в школу ходят, Голомедов один. То есть это строгий мужик. Самый строгий. Сам коллектив гонял, наказывал. Если он в коридоре появлялся, то просто исчезали люди. Встретить его на дороге — это было самое страшное. И причем он знал все про всех. Если кто-то, не дай бог, где-то покурил. Он знал, и ждали: «Сейчас будет кара небесная». Какие оценки, он знал. Ходил и: «Почему ты…» Может, он и не знал, но у всех нас было впечатление, что он все знает. Скрывать от него бесполезно. А для тех, кто жил на казарме… Мы же проводили с ним все время. То есть мы отучились, учеба закончилась. И вроде и для него работа закончилась, но он там живет, и нам скрыться от него невозможно, и он нас баловал тоже: иногда давал посмотреть фильмы по телевизору у себя в кабинете. Включал, мы смотрели. Но фильмы какие, которые он нам ставил. Не те, которые мы хотели, а те, которые он считает нужным нам показать. И этот воспитательный процесс был беспрерывный. То есть мы воспитывались от подъема до отбоя.

— А про способы воспитания подробнее…

— Достаточно было его строгого взгляда, и мы уже… Он мог ударить в душу. Он не часто этим пользовался. Но мы не боялись. Знаете, как я вам скажу, мы боялись его подвести.

— В душу, это куда?

— В грудь. Конечно, малышам он не ударял, а старшеклассникам перепадало… Знаете, как я вам скажу, я же закончил военное училище, и советская школа правильно готовила. «Основной метод воспитания, — это было большими буквами написано на одной из кафедр, — личный пример». То есть можно наказывать, в грудь ударить, но если ты не подаешь личного примера, успеха не будет. Вот он для нас был и остается, конечно, личным примером. Вот смотрите, он не курил, ни разу, хотя ходили разные рассказы, но я ни разу не видел его пьяным. И я сейчас сам не курю, и я сам не пью. Хотя отец у меня и курил, и выпивал… Тут нужно нам было так подать, чтобы мы могли различать, что брать: что полезное, что вредное.

Кадеты в храме с воспитателем Чеботком

— Вам выпала козырная карта: кадетка да с таким директором!

— Вот он как подавал? Он же историк. И он учил на конкретных примерах. Вот он говорит: «Ты здесь поступил неправильно, потому что так и так… Вот в истории такой пример был… И вот эти люди поступили вот так… а ты неправильно поступаешь…» Нам было стыдно всегда, и вот эти примеры исторические, а их тысячи было. И он постоянно нас как бы держал в тонусе. Тут долго можно рассказывать, сразу все не расскажешь. И мы до сих пор сохранили, несмотря на то, что прошло столько лет… Это знаете, вы если смотрели фильм «Хористы». Певцы, которые в хоре поют. Там как раз про педагога, который пришел в школу к «трудным» детям. И сделал из них хористов, то есть певцов, которые пели в хоре. Изменил их. И он как раз показывает, как отношением своим можно воспитать человека настоящего. И, кстати, у нас в корпусе был хор…

Я знал, что кадеты смотрели фильмы у Голомедова в кабинете.

Вот и способ воспитания!

— Вы учитесь в кадетке…

Черешнев:

— Восьмой, девятый, десятый, одиннадцатый… Интересно было…

— Вы в корпусе, а отец учительствовал?

— Нет, он через какое-то время оставил… И коммерцией занимался. Да чем он только не занимался. И какие-то телевизоры куда-то возил, продавал в деревню. И какой-то маслозавод. Ну, знаете, это собачья работа…

— Тогда доктора наук на рынке торговали огурцами…

Черешнев:

— Да-да…

4. Учителя

— Вы учитесь… А потом куда?

Черешнев:

— У нас учителя закладывали определенную градацию. Вот, например: «Учись хорошо, и тогда ты поступишь в ФАПСИ». Федеральное агентство правительственной связи. «Если ты языки хорошо знаешь, в лингвистическую пойдешь…» Переводчик. И вот эту направленность, буквально за два года или за год до окончания, они начинали нас подтягивать. То есть: «Ты куда хочешь сам?» — «Я хочу туда-то, туда-то». — «Вот у тебя здесь успехи, ты пойдешь». Или, наоборот: «Вот ты и хочешь сюда, но у тебя по математике тройка. Давай, в физкультурный готовься». И подтягивали. И я не помню, к моему стыду, как зовут по психологии преподавателя: «Давайте карточки решать по психологии. Тесты». Я думаю: «Зачем нам эти карточки?» — «Нет, давай решай. Ищи последовательности. Ищи цифровые ряды… Надо найти, какое число пропущено». И в итоге мне это очень помогло. Потому что когда я в училище пришел, там как раз профотбор и эти карточки. Кто бы знал, мы даже не думали об этом, а они нас уже готовили.

— С педагогами вам повезло…

— Да, у нас в корпусе самые первые педагоги, они замечательные. У тех, кто пришел им на смену, качество было не то. Физику у нас вел Прокопыч. Так мы его называли. Он вел математику, физику. И у него привычка: он в обед перекусывал. То есть он, не стесняясь, там большая перемена, мы пошли в столовую обедать, а он у себя на столе скатерку расстилал, хлебушек, сальцо…

— По-простому…

— Да, по рабоче-крестьянски. А мы голодные были постоянно. Все двадцать четыре часа голодные. И вот придешь, сядешь, смотришь на него. А он: «Угощайтесь».

— Нет чтобы к себе, пододвинет и жует.

Черешнев:

— «Угощайтесь»… И вот как он скажет: «Угощайтесь», мы у него все съедим. Ничего ему не останется. И понимаете, вот он… Ну, грубо говоря, были потом учителя, над которыми издевались. Которым делали всякие гадости. Ну как можно плохо относиться к человеку или сделать плохо человеку, который тебя подкармливает. Это же мы, как щенята были, как собачки. И он с нами делал что хотел. Он нам что ни выдавал, мы пыхтели, писали, и никогда не могли ему слова против сказать, потому что он нам сала не даст в другой раз!.. По русскому языку и литературе преподаватель, память подводит, не могу вспомнить фамилию. Смысл в том, что у нее сын — писатель. И она даже мне подарила книгу: «Вот мой сын написал, почитайте». Я книг-то отродясь не читал, а тут прочитал, и она мне понравилась… Потом у нас кто еще из преподавателей был… Математичка Кудренко. Тоже очень, я рассказывал. Очень строгий учитель. Так мы у нее даже дома были. Как бы она нас ни ругала, в итоге все равно любила…Хотя все это через такие слезы у нас… Потом по биологии вел занятия Солод. Молодой учитель, но так настойчиво он нам вкладывал, в такие подробности посвящал, что никакими пестиками-тычинками не отделаешься. Очень глубоко. То есть отдача учителей была очень большая…

— А физо?

— Вел Давыдыч. Аркадий Давыдович. Это мужичок в возрасте. Ему лет за шестьдесят. Ростом метр шестьдесят, но волосатый! В нем что-то кавказское, то ли примесь азербайджанца. Он в свои шестьдесят с хвостиком, начинаешь подтягиваться, а он: «Нет, мало», «Нет, мало». И: «Смотри, как надо». Тридцать раз он подтягивался вообще легко! И подъем с переворотом он нас заставлял делать. Сам он делал больше десяти точно! У нас спортивных снарядов-то с гулькин нос. Это потом Александр Иванович (Голомедов) доставал тренажеры, стали привозить гантели, штангу. У нас не было ничего. У нас были только канат и перекладина. И мы на этой перекладине, на этом канате. И на улице. Бег, отжимания, все, что можно было сделать. Он нас гонял по полной. И физкультура был самый трудный предмет, для меня, по крайней мере. Потому что если в школе можно было где-то с мячиком походить, я никогда и сменку не брал на физкультуру. Придешь, по кругу походим, а здесь он из нас выжимал все соки. Вот такая вот история.

— А кто воспитатель?

— Дорошенко, он военный. Но тогда первая чеченская кампания, и потом бывшие офицеры, запасники, в основном в своем большинстве участники. И они немножко по-другому, под другим углом нас воспитывали. В чем разница? Я не скажу, что неправильное воспитание, а оно другое. Оно более практическое. У Александра Ивановича (Голомедова. — Примеч. авт.) оно с налетом благородства. С примерами о героизме русской армии. Вот это все. А вот эти офицеры они не про благородство. Они про выживание. Тогда и национализм сильно был развит, помните, лозунги античеченские: «Чурки…» И в-третьих, они не могли быть примером. И они большей частью, к сожалению, примером для нас не стали. То есть они и давали определенные знания, но достаточно часто бывали выпивши, никто из них в корпусе надолго не задерживался.

— В них практичность, а в Голомедове космос…

— Ну вот возьмем плохого человека. Как вы себе его представляете, вот мы отправим его сейчас в окопы на полгода. Он в любом случае… Он пересмотрит свою позицию, он научится хорошо бегать, он получит боевой опыт, но хорошим человеком он вряд ли станет. То есть он как боец, как офицер будет с опытом большим, но не станет хорошим человеком. Он не станет образцом все равно.

— Понятно, вас вдохновляло благородство Голомедова…

— Да…

5. Самое трудное испытание: поступление в училище. «Партизаны»

— И вот вы в последнем 11-м классе. Куда дальше?

Черешнев:

— Тогда брали ребят постарше, не как потом, после 4 класса… Поэтому, выпустился в 2001 году… Родители сказали: «Куда ты хочешь пойти?» А я не знаю, как все получилось. Когда мы в классе в кадетском корпусе занимались, мне попалась в шкафу десантная эмблема. Я начал ее с собой носить и думаю: да вот пойду в десантное училище. Это такая блажь из блажей. То есть ничто меня не толкало, не тянуло, а пойду в десантное. И пошел…

— А родители не испугались, ведь с парашютом прыгать?

Черешнев:

— Нет… Стал я готовиться. Это юношеский максимализм, я стал готовиться и смогу или нет? Подтягивал физкультуру. Но и остальные предметы. Там же нет прежнего, сейчас все переформировали. А когда я поступал, там второе образование гражданское, инженерное. То есть мы получаем в училище среднее военное и высшее гражданское образование. По гражданскому нужно было сдавать физику, математику и черчение. И мне пришлось и по черчению много работать, с черчением тяжело… С математикой, физикой более-менее. Вот так у меня четверка и осталась по черчению. Я кадетский корпус окончил с двумя или тремя четверками. Остальные пятерки…

— А в 20-й школе знали об этом…

Где Черешнев не вылезал из троек.

— В 20-й школе, чтобы было понятно, тогда была большая проблема в образовании. Учителя, которые старые, они начали уходить, а приходили новые. А новые учителя были, скажем так, по-другому мотивированы. Они продвинутые, у них ориентация немножко другая. Капитализм пришел к нам и сказал, что теперь главное не люди, а главное — деньги. И все стали заниматься зарабатыванием денег, а не обучением. И получилось…

— Ученик стал хуже учиться, так учитель родителям: я могу позаниматься, только за отдельную плату…

— Да…

— Я знаю много примеров… В Рязанское десантное поступить — трудняк.

Черешнев:

— Трудняк. Я до сих пор вспоминаю, как самое сложное испытание в моей жизни. Мне было так плохо, что я не знаю… Те ребята, которые уходили оттуда, мы их даже не осуждали на самом деле. Сложнее этого трудняка было учиться там.

— Ну, а все-таки трудняк при поступлении в чем выражался?

— Во-первых, очень большой конкурс. Очень большой конкурс. Не знаю, как сейчас, но тогда был… Нас всех построили, было там, как бы не соврать, ну несколько тысяч нас было. Говорит нам полковник: «Ребята, вы приехали по сорок четыре человека на одно место».

— Как в МГИМО.

Ярослав:

— Сорок четыре человека! «Мы можем выбрать из вас лучших, и мы это сделаем. Зачем нам работать с худшими, когда у нас есть возможность людей выбрать лучших». Честно говоря, я не прошел. Я не сдал экзамен. Я завалил физкультуру.

— Вообще завалили или не добрали баллов?

— Я не добрал по физкультуре, и в общем там… Какая система? Мы сдаем русский, математику, физику — это из вступительных. Это я все сдал без проблем. Потом — физкультуру. Профотбор и что-то еще, я уже не помню. А, медкомиссия. Профотбор я тоже сдал. И основной момент, что большинство отброшено было именно на профотборе. То есть если там где-то можно было и тройку поставить, то у всех ребят, у которых были какие-то отклонения в ту или иную сторону, там родственники не те, всех отсеивали безжалостно.

— По родственникам я хорошо помню, как отсевались абитуриенты в моем чекистском вузе, кстати, и по окончании, если что выяснялось по родне, вылетали со свистом.

Черешнев:

— И у нас. Но это тогда было, а сейчас я не знаю, как. И физкультуру сдать — самый страшный экзамен мой. Там надо было: бег сто метров, подтягивание, что-то там приседание, отжимание. И бег три километра. В общем, я везде как-то протягивал, а вот на трех километрах все. Мы бежим, хотя я не курил благодаря Александру Ивановичу между прочим, и нас отбирают. Там три или четыре загона было. Прибегаешь, а нас загоняют в разные загоны. Скажем, первые десять человек пробежали на пятерку. Вторые на… И я получил то ли тройку, то ли четверку. Меня в этот загон (троечников-четверышников. — Примеч. авт.) засунули. А последним сразу сказали: «Можете дальше не сдавать, идите отсюда…»

— Отбирали.

— И я попал в последний загон, прыгнул в уходящий поезд и зацепился за край. И цеплялся изо всех сил… Потом еще было собеседование. С замполитом училища каждый проходил собеседование. Каждый рассказывал, почему он хочет поступить, что его толкает. Возможно, сыграло роль, что оценки у меня в аттестате неплохие: две четверки всего, а остальные пятерки. А во-вторых, я из кадетского корпуса, а суворовцам и кадетам при поступлении отдавалось предпочтение. И нас набрали больше, чем нужно.

— С запасом…

— Да, я не знал, что такая тактика у них. Но они набрали основных ребят и к ним набрали запасных. Вот нас поступило в мою роту 313 человек! А уже выпустилось нас 114.

— Вот тебе и отсев.

— У них уже этот опыт сложился, и они с тройным запасом нас и набирали. Так же они, кстати говоря, набрали и тех ребят, которые отказались уходить. Я не знаю, слышали вы об этом или нет, «партизаны» так называемые. Их, грубо говоря, не берут. Сказали: все, больше не берем. И ребята, основная масса уезжает к себе домой готовиться: кто на следующий год поступать. А есть ребята, вот они остались, выкопали себе землянки перед лагерем и живут. «Мы, — говорят, — не уйдем, пока вы нас не примете».

— Молодцы! Я знаю, что во ВГИК на режиссерский курс Соловьева именно так и поступали. Он назначит одну встречу с абитуриентами, а сам не придет. И назначит следующую. Кто-то плюнет, а кто и придет и ждет. И так снова — Соловьева нет. Кто-то уходит, уезжает, а у кого такая тяга к кино, что он готов бесконечно ждать. И Соловьев именно таких брал к себе на курс, самых-самых преданных…

Черешнев:

— А что, верно. Оставались самые верные. И этих тоже взяли в конце КМБ (курса молодого бойца).

— Добились!

— Доказали свое стремление волей. Ну, понятно, что не всех брали, брали у кого более-менее оценки позволяли, то есть все равно лучших из них.

— Из «партизан»…

— Потом, когда объявили всем, кто поступил, я счастлив был до небес! Не знал от радости, куда себя девать. Я ведь даже не верил, я думал все уже…

— Один из 44-х!

— Это как выиграть в лотерею.

6. «…Мы из вас начинаем делать офицеров…» Прыжок с парашютом

Ярослав Черешнев:

— Начался КМБ в Сельцах. Там учебный центр. Сказали: «Ребята, вы все поступили. Молодцы. Теперь мы все забываем, что вы знали до этого, и мы начинаем из вас делать офицеров. И начнем с того, что для начала сделаем из вас солдат. И с завтрашнего дня вы пешком не будете ходить вообще». И мы пешком больше не передвигались. Мы только бегом-бегом-бегом. А еще запретили всем курить. А ребята, которые курили: «Да как же мы теперь без сигареты…» И когда курить, все как кони. А сержантов брали из тех, кто поступал с войск. В основном это те, которые имели право на поступление с льготами. Чеченцы, в то время чеченцев было много (в смысле участники чеченской войны. — Примеч. авт.). И те, кто заканчивал учебки. То есть они на сержантов отучились и приходили сюда и их ставили сержантами. Ну и нам достались звери какие-то. Ну, во-первых, они и постарше нас. Мне было семнадцать лет, а в год поступления исполнялось восемнадцать, а этим по двадцать пять лет, они намного старше нас. Они с нас семь потов сгоняли. Они имели нас, как хотели. У них этот дух дедовщины, они от него еще не отошли… Одним словом, все копалось. Мы такие окопы рыли, с такой скоростью! Ночью, дай Бог, чтобы ночью немножко поспал. Вздремнул. Там просто ужас! — не прекращал фонтанировать Черешнев. — И гранату кидать. И под танками ползать. И катаются эти танки… Но мне очень сильно помогло. Во-первых, Давыдович меня научил гранату далеко кидать. Во-вторых, в кадетском корпусе мы уже учили устав. Даже суворовцы, которые с нами учились, они намного нам уступали. Но не все. Вот Казанское суворовское — там ребята очень подготовленные были. Умели разбирать-собирать автомат…И сержант Юрий Петрович Король…

— Король — фамилия.

— Да, Король. Он из интерната. Служил в разведроте. И весьма инициативный, агрессивный молодой человек. — Черешнев засмеялся, потом: — Был. Погиб он во время осетино-грузинской войны. Ну и начал он с чего? «Так, устав, вот эти статьи — учим». Ко мне подходит и, как в «Севильском цирюльнике», спрашивает: «А вы почему не учите?» А я говорю: «Я знаю». Он: «Докладывайте». Я ему раз-раз рассказал. Он: «Все. Ты можешь идти отдыхать, а вы копаете, пока не выучите». Ну я пошел, под елочку лег, отдыхаю, хорошо. Вот тогда удовлетворение испытал: не зря меня учили. Ну и с той поры я был на хорошем счету. Потому что я многое знал, что простые ребята с гражданки не знали. Я автомат хорошо собирал-разбирал, солдатскую школу хорошо знал. Немножко тактику в районе отделения мог отобразить, в общем, свой маневр знал и меня заметили. И уже из-за того, что я более-менее соображал, меня стали на какие-то ответственные направления ставить. Меня назначили секретчиком. Собирать специальную, служебную литературу. Тетрадки. Все то, что строгой отчетности. Чтобы там ничего не потерялось. Первые два года мы ходили, как солдаты, в сапогах. В форме не очень хорошей…

Курсанты бегут

— Ну, а первый прыжок с парашютом?

Черешнев:

— Первый прыжок я пропустил. Мы бежали на тактику куда-то в направлении полей, и я чувствую, что нога у меня начинает разбухать. Я не могу понять, в чем дело. Оказалось, там мозоль, воспаление. И рожа. Инфекционное заболевание. Я сержанту говорю: «Товарищ сержант, у меня что-то с ногой…» Сержант знал, кто косит, а кто не косит. Я ведь никогда не косил. Он говорит: «Покажи мне». Я снимаю, а там опухоль здоровая. Он: «Пойдем в санчасть». Он одного командира отделения за себя оставил, а со мной пошел в санчасть. А пока шли, она уже поднялась до лодыжки, эта опухоль. То есть буквально на глазах. В санчасти меня на скорую помощь и в госпиталь. А в госпитале она уже до колена поднялась. А на следующий день должен быть прыжок, и меня оставили в госпитале. Недели две я лечился, мне антибиотики кололи, облучали ультрафиолетом, жгли. Я пришел обратно, а уже все отпрыгали. А я как дурачок, без парашютика, — смеялся. — И начинаю спрашивать: «А где этот?» — «Отказался прыгать». — «А этот?» — «И этот ушел, не выдержал». И уже часть ребят отошла. Ну и получается, один прыжок, через две недели следующий, и я на него попал. Все уже деловитые, как будто они под сто раз прыгали, а тут… И мне тоже как лицом в грязь не упасть. Но страшно было неимоверно, честно говоря.

— Неужели?

— Страшно было так. Ой, я с жизнью прощался. Прыгал, ну все, думаю, теперь я, наверное, и погиб… Но сейчас со своих лет я могу сказать, что… Вы Льва Гумилева знаете?

— Сын Анны Ахматовой…

— У него есть теория пассионарности. И сейчас, я одного читал, он говорит: пассионарность — это генетическое творение. Оно существует во все времена у людей у разных. А в чем заключается это отклонение? А отклонение заключается в том, что они испытывают страх, как люди, но этот страх у них искажен. Не того они боятся, понимаете. То есть нормальный человек — у него есть инстинкт самосохранения. Вот за счет генов люди-пассионарии, они боятся других вещей, и они для них более страшные. И я вот сейчас понимаю, какой черт меня… Это же нормальные люди сами из самолета не выпрыгивают. А это получается, мне было страшно, что про меня скажут, что я трус. Вот это для меня было более страшно, чем не прыгнуть туда.

— В пропасть. В пустоту.…

Приземлился

— И, конечно, я прыгнул, все. А мне перед прыжком инструктор по подготовке к прыжкам говорит, матом, естественно: «Не дай бог, кто из вас, такие-сякие, потеряет кольцо от парашюта. Потому что я из вас все соки выжму». Он все, сказал, и я думаю, как сделать так, чтобы кольцо не потерять. А когда выпрыгнул, уже дернул это кольцо и куда-то оно улетело. И черт его знает. А высота приличная, не найдешь, естественно. Оно вниз у-у-х… И я все эти полтора километра летел и думал, что со мной будут делать. Как меня будут «расстреливать»… Вот. Я приземляюсь, упал, парашют собрал быстренько и соображаю, что я буду говорить. Меня будут спрашивать, а как я буду оправдываться, что я не дурак. И в этот счастливый момент прямо с неба на меня падает кольца три, наверное. Я, естественно, не растерявшись, схватил одно. И пошел, пришел, все у меня в порядке. Ну, конечно, там крайние кто-то остались без колец, но что — на ночную копку их отправили… Ну, а так, в принципе, все. Говорят, там второй прыжок, не знаю. Для меня первый прыжок был самый страшный. А второй, третий, там двадцатый, тридцатый, уже было не страшно.

7. Преподаватели в училище. Распределение

— Вот вы учитесь, в вас офицер зреет?

Черешнев:

— Да, зреет офицер. Но у нас очень хорошие преподаватели были. Мне второй раз в жизни повезло. В кадетский корпус попал. И там преподаватели старой школы. Все пенсионеры, все — полковники. И когда тебе преподает полковник, у него орден Красной Звезды, у него стеклянный глаз, понимаете, это такие персонажи, и они рассказывают важные вещи. То есть вот у нас по тактике, он рассказывал, ну — тяжело воспринимать информацию, когда она монотонная, нудная. А он мог нас взбодрить. Подать так материал, чтобы нам было интересно. Все это он обыгрывал. Но он говорит: «Ребята, вы можете, конечно…» А у нас преподавалась высшая математика, поскольку мы еще инженеры. И он говорит: «Я вам скажу честно, мне в жизни высшая математика здорово помогла, но один раз только». А мы: «Товарищ полковник, как же вам она помогла?» Он говорит: «Когда мы зашли в аул в Афганистане, я вижу колодец глубокий, а как ведро опустить туда, не знаю. И тогда я из проволоки сделал интеграл, привязал веревку и на веревке спустил ведро. И больше знания высшей математики мне не потребовались».

— Согнул из проволоки интеграл…

Смеялись мы.

Черешнев:

— «А вот тактика мне пригодилась много раз. Так что учите больше тактики, меньше математики». Мы так и учили. Образование действительно хорошее. Все, кто хотели, они научились, взяли свое. Те, кто не хотел, того заставили. Но ушло много ребят.

— Три сотни набрали, сто осталось… В 2001-м поступили, учились пять лет…

— Да, в 2006-м закончил.

— И как распределение…

— Значит, я закончил с красным дипломом. А те, кто закончил с красным дипломом и золотой медалью, те могут выбрать место назначения. Ну, я думаю: что, куда? Куда мне выбрать? А я хотел попасть в Крым. На море. Идея была следующая: там есть морская пехота, и училище туда тоже поставляло офицеров. В морскую пехоту. Потому что там тоже десант, но только — морской. И я хотел туда. Морская, черная форма. Но зашел к начальнику училища, генералу, когда нас распределяли. Он говорит: «Куда ты хочешь?» Я говорю: «Да вот 217-я бригада морской пехоты». Он говорит: «Нет. Туда мы направляем только троечников». И мне так обидно стало. Я думаю: «Ну, как же так, я учился, учился, хотел, как лучше. А теперь получается: куда я хочу, мне нужно быть троечником, чтобы туда попасть». А он говорит: «Любую десантную часть называй, я тебя туда отправлю. Только не в морскую пехоту, не в ФСО…» И я сказал: «Хочу в костромской полк…» Но я знаете, как скажу. Тогда же реформа началась в армии.

— Мебельщик-министр…

— Но я скажу, разложение началось и раньше.

— Летчики не летали, бензина не было…

— Мы, когда были на параде в Москве 60 лет Победе в Великой Отечественной… 2005 год… Там нам дали медали. Но дело не в этом. Мы поехали в Наро-Фоминск, там была рембаза ВДВ. И склады. И там были части. Вот те офицеры, которые были раньше, это вот как Александр Иванович (Голомедов. — Примеч. авт.) про старую русскую армию говорит, вот также я могу сказать про советских офицеров. Вот этих офицеров больше нет. Я их больше не встречал. Это уникальные люди. Где и как они воспитывались, кто их там чему учил…

— Седые бессребреники…

— Вот именно, бессребреники. Это монахи. Просто монахи какие-то. На что они рассчитывали, я без понятия. Но смысл в том, что эти части начали расформировывать. Была разница. В пехотных подразделениях разложение уже буйствовало. Там уже все разлагалось полностью. В десантных еще был тот клей, которым можно было все это склеить. Какая-то идея, аура. И заходит наш командир роты в Кантемировскую дивизию. Нас туда сначала привезли. А там стоит дневальный в тапочках, у него закатанные штанишки, и рукава закатанные, и руку в кармане держит. И вообще такой: у него жизнь сложилась уже. А командир роты, он работал, как автомат. У него не было лишних размышлений. Он действовал. Он говорил: «Не знаешь, как поступить, бей!» Его фраза. Это чтобы вы понимали, кто. И он заходит и молча как дал дневальному, тот сознание потерял. Все!

— Четко и ясно.

Черешнев:

— Прибегает дежурный по роте (рембазы. — Примеч. авт.), он говорит: «Где командир роты?» А тот: «Сейчас я позову его». — «Все». И все, сразу по-другому стало работать. А потом мы глянули, их командир роты такого же состояния был, тоже неопрятный. Пехотные офицеры. Я не поклонник, но меня так воспитывали.

— Приучали к порядку.

Черешнев:

— Хотя это и неправильно, но нам это десантное превосходство в училище вдалбливают. Что мы особенные, не такие, как все. И нам было разрешено не выполнять воинское приветствие, если офицер не десантник. Представляете себе уровень!

— Да, сильно…

Наверно, это исходило из особых требований к десантникам.

Черешнев откровенничал:

— И никто не мог нас остановить… Вот надо в самоволку сходить, и мы узнавали, кто стоит в патруле. И если патруль наш, то мы не ходили в самоволку. Свои могут поймать. А если патруль там связисты, автомобилисты, юстиция, мы их не боялись. У нас каждый второй был кмс (кандидат в мастера спорта. — Примеч. авт.) по боксу. Каждый третий рукопашник. Вот этот Харитонов. Я учился на первом курсе, а он на пятом. Сейчас он чемпион по смешанным единоборствам.

Многие видели бой, когда наш десантник Харитонов сбил и потом на полу добивал американского чернокожего чемпиона….

Черешнев:

— Ну вот… Но я не про это говорю. Вот эту часть в Наро-Фоминске расформировывали. И мы, когда туда приехали, зашли в роту к ним во время перерыва. А там в конце казармы, смотрю, женщина какая-то, и она раз, занавеску задвинула. А я потом спрашиваю: «А кто там живет?» А мне: «Там офицер со своей семьей». То есть они живут в казарме за занавеской. И представляете, что может человека заставить служить. Об него уже вытерли ноги, не платят зарплату, не дают квартиру, а он, паразит, все равно служит… И воинское знамя они уже в сугроб воткнули. Оно не нужно никому. Все, части нет десантной. Ну, много подразделений подсократили. Вот в Рязани было пять училищ военных, а сейчас только одно осталось. Десантное. Остальных нету. А потом спрашивают, почему же мы не можем логистику организовать? А кто ее будет организовывать? Там было автомобильное училище. Потом артиллерийское не в самой Рязани, а в Коломне. Училище по радиосвязи… Все эти вопросы были выброшены на помойку. И результаты мы видим…

Я повздыхал и потом:

— Министр обороны Шойгу два года назад сказал: «Наконец-то восстановили летный состав…»

Какой же урон нанесли стране, когда его зачистили.

8. В Костромском десантном полку

— И вот распределение.

Черешнев:

— Я попал в 331-й костромской полк. Вроде как недалеко ездить. Как мне сказали, он такой парадный. Там дисциплина. Но на самом деле я поехал по одной простой причине. В то время появились контрактные части. И вот этот полк первым перешел на контракт. И он образцово-показательный. И там контрактная система применена, и мне тогда казалось, что это профессионалы. То есть это будут опытные бойцы, могут решать задачи. Это не эти восемнадцатилетние парни, которых еще попробуй чему научить. Вроде они как взрослые, специалисты. Но когда я приехал, то все это было не так.

— И как дальше?

— Года два с половиной я отслужил и ушел. Сейчас я, конечно, жалею, что так поступил. Но тогда, наверно, у меня не было другого выхода, и там другие семейные проблемы. Все, как обычно, из-за денег. Потому что квартиру нам не дали. Пришлось жилье снимать. Вот за квартиру мы платили 5 тысяч, вот как сейчас помню. А зарплата у меня была десять тысяч. И за прыжки там еще платили, у меня 11 тысяч выходило.

— А квартирные?

— 800 рублей выплачивали, но они для 5 тысяч… Это не 100-процентная компенсация…

— Понятно.

— И что я хотел бы сказать: с одной стороны, я попал даже в лучшие условия. Потому что лейтенантам, которые попали в Тульскую дивизию в 137-й полк, им платили еще меньше — 7 тысяч 200 рублей. И оттуда, конечно, поубегали практически все.

Вот так разбазаривали ценнейший десантный костяк!

Черешнев:

— Из нашего полка офицеры тоже стали уходить, потому что мы чувствовали, что уже никому не нужны…

— У меня сын ушел из Кантемировской танковой, офицеры там зарплату комбату отдавали, а сами, чтобы выжить, занимались коммерцией…

Черешнев:

— Чтобы вы понимали, вот до третьего курса мы ездили на транспорте в Рязани бесплатно. По удостоверению военнослужащего. Потом эту льготу отменяют, проезд делают платным. Потом начали вводить контракт, и я, как понимаю, деньги брались из тех денег, которые предназначались нам на льготы. Начали поджимать. Это отменили, то отменили. И как вот это началось… Квартиру не дают нам. Вроде сделали, что ипотеку вводить. Я приезжаю, рассказываю, дайте мне ипотеку, а мне говорят: «У нас такого нету». Я: «Ну как я…» Прошу хоть однокомнатную, и жена уже гундеть начала. Ни денег…

— Да и дисциплина, наверно, шалила…

— Про дисциплину я вам скажу: поставили меня дежурным по лагерному сбору. А режим работы следующий: две недели мы занимаемся боевой подготовкой в полку, пишем конспекты, прыгаем — прыжки совершаем, одну неделю делаем выход в лес. Грубо говоря, на учения, на практику. За сто километров уходим пешком, все время пешком. Как я понимаю, на топливо нет денег в части. Нас не возили никогда. Там отрабатываем какие-то стрельбы и следующие недели… То есть две мы в полку, неделю в лесу, и неделю полностью закрываем все наряды. Постоянно в нарядах. Вся рота. Мы там по столовой, там-там, караулы, все. И получается, что дома я не бываю… Конечно, все было сделано правильно. Офицеры приходили на зарядку. Мы не к 9 часам приходили, как написано в каких-то регламентах по службе, а мы приходили на зарядку, на зарядке бегали с солдатами, также тренировались, а уходили мы поздно вечером после 9 часов, когда все эти совещания пройдут, и приходишь домой, уснул, проснулся, опять туда ушел. Служба достаточно напряженная.

— Напряжно…

Черешнев:

— Что я еще про дисциплину могу сказать? Стою я по лагерному сбору дежурным и приезжает машина — привезла продукты на кухню делать закладку. И подъезжает командир батальона, я понимаю, что все получают копейки, всем хотелось заработать денег. И подъезжает командир батальона, эту тушенку, которую привезли, перегружает в другую машину, и увез. Все. В продажу пошла. И приезжает проверяющий. Говорит: «А ты на закладке продуктов был?» — «Был». — «А почему я попробовал еду, а в ней тушенки нет?» А я же не буду покрывать, я говорю: а вот так и так, полковник наш, командир батальона, приехал и ее увез в неизвестном направлении. Он говорит: «Да?» Я: «Да». — «А, ну ладно тогда». Ну и все. И ничем это не кончилось…

— Тушенку не заставили вернуть…

Черешнев:

— И не подумали. То есть там своя мафия уже сложилась. Деньги-то у людей… Все по капле накапливалось, накапливалось… Закончилось тем, что дивизионные учения, и я понял, что России армия уже не нужна.

Не нужна чиновникам, которые присосались к России.

9. Переживания лейтенанта. Холостой патрон

Черешнев:

— Россия не хочет больше иметь армию. Потому что, когда… Вот я принял… Стоят боевые машины в ангарах. На них на всех печать командира роты. Они опечатанные. Ночью приходит сигнал: «Тревога! Выезжайте!» Машины в пункт временной дислокации выдвигаются. Они же воздухом танки заводятся. Раз, бур-бур-бур… Какая-то ерунда в двигателе. Вторую боевую машину. Бур-бур… С роты выехало две машины. Машина командира роты и машина связи. Все! Остальные машины, вскрываем баки, вскрываем пломбы, там вода. Солярки нету, там вода в баках. То есть солярку слили, украли… Ну и все… Потом уже поехали на полигон, приехали на полигон, и командир полка говорит: «БМД-3, там новые радиостанции стоят». Командир: «Кто умеет настраивать радиостанции?» Вот с полка… Черт меня дернул: «Я умею настраивать». Он: «Ну, иди настраивай». Я пошел, настроил свою роту. Подходит ко мне комбат: «Настроил, молодец, иди следующую роту настраивай». Я пошел настраивать. А это зима, декабрь. Я настроил на батальон связь. На всех машинах, какие в батальоне были. Почему нельзя было сказать офицерам: иди посмотри, как он делает, я не знаю. Заставили меня делать, ну, как обычно, в армии. Кто везет, на том и едут. В общем, я простыл, пока прыгал по этим машинам. Потому что сидишь настраиваешь, а металл студеный.

— Холод…

— А они незаведенные машины, ни прогрева, ничего. В общем, я на следующий день слег и к командиру роты подхожу и говорю: «Так и так, у меня температура. Я сейчас умру», — говорил, горько смеясь. — И он мне: «Ну, а я чего могу сделать?» — «Отправь меня куда-нибудь, в наряд засунь. Я сейчас поеду: как я на учениях по полю буду бегать с температурой». Он: «Иди в санчасть. Там фельдшер» Я к фельдшеру подхожу, он мне пишет: да, температура есть 39. Но у него ни таблеток, ничего нет. «Я тебе даже жаропонижающего не могу дать. Ничего нету». И он говорит: «Поступай как хочешь. Езжай в Кострому, лови машину где-нибудь на трассе. Я тебя прикрою. Скажу, что ты заболел». Я поехал в Кострому. Приезжаю в госпиталь, а врач дежурный мне говорит: нет мест. Я: «Ну, а как же так. Куда мне идти?» Она: «Иди домой». Я: «Домой пойти не могу, потому что скажут, что я с учений скрылся». А зачем мне это надо, мне надо лечь в госпиталь. В общем, они говорят: «Ну, ложись в коридоре…» И все. И я плюнул на это дело, рота вернулась с учений… Ладно, денег не платят — бог с вами; ладно, живешь неизвестно как, но уже никакого желания не было. И я написал рапорт. Говорю: «Увольняйте меня». А они говорят: «Мы тебя не будем увольнять. У нас приказ никого не увольнять». Я говорю: «А что ж мне делать теперь?» Они: «Ну если хочешь, переводись куда-нибудь в другое место». И тут пришел новый командир полка, а он в училище у меня командиром батальона был. А я уже рапорт написал. И он мне говорит: «Да что ты это самое. Давай вместе возьмемся, здесь порядок наведем. Что ты так распереживался». А у меня уже отрицание: я ни в какую не хочу. И он все сделал, он мне помог уволиться. Благодарность ему большая. Хороший мужик. А получилось как? Я уволился, а через какое-то время солдат умер в казарме от передозировки наркотиков. И моего бывшего комбата турнули с армии. Написал он рапорт. Понятно, если бы я там остался, ничего бы не светило. Сейчас он работает в администрации Петербурга.

Лейтенант Черешнев

— Так в госпиталь положили?

— Ничего не положили. Я говорю, у меня тогда завышенная самооценка была — я же офицер-десантник, как я буду в коридоре лежать. Я пошел в платную больницу. Меня положили, пролечили. В то время платные клиники начали появляться. И я пошел, потратил деньги где-то в районе 2,5 тысячи отдал я за все. И остались у меня копейки. В итоге я уволился, меня ребята с кадетского корпуса позвали в Воронеж работать в одной организации. И я уехал с семьей в Воронеж.

— Но ты же заточен на армию… Многие уходили, но…

Ярослав:

— У меня тесть военный, и мы с ним часто обсуждаем военную тематику, делимся воспоминаниями, и я говорю: «Дмитрий Иванович, мне постоянно снится военная тема. Училище, армия. Постоянно. И через каждую ночь, что я не могу…» Он: «О! Мне 65 лет и снится». То есть это хронический военный. И, конечно, такая аллегория, что я, как холостой патрон себя чувствую. Я должен, должен свое применение найти. И, конечно, мне все это время без армии плохо.

— И как потом жизнь складывалась?

— Занимался бизнесом в Воронеже. Не то что разбогател, но жил нормально. Если в армии получал 11 тысяч рублей, а на гражданке я получал уже 30 тысяч через полгода. Разница в три раза. У нас система выстроена таким образом. Это называется отрицательный отбор, когда в армии остаются только те люди, которые не в состоянии заработать больше 11 тысяч рублей. Понимаете?

— Да…

— Советские офицеры дослужились до пенсии, и они ушли. А новые офицеры пришли, на все это посмотрели, на эти реформы…

— Горе-реформы…

— И ушли. С моего выпуска осталось очень мало. Вот последние мои товарищи. Ну, во-первых, погибло много. Потому что Северный Кавказ, потому что там официально и закончилось, но все равно тлело. Когда я выпускался на 5 курсе, 2006 год, а с Чечни людей везли. Всех десантников хоронили на десантном кладбище в Рязани. Их везли в Рязань, прощались в училище, в определенные моменты каждую неделю везли, это только офицеров. И это были лейтенанты. То есть недавно я его видел в училище, он еще бегал по училищу, он выпустился, а через полгода его привезли и прощались. Потом эта Грузия, и последний мой однокурсник, отвоевал он в Грузии, и он пришел оттуда и написал рапорт. Его не могли отпустить, и тоже с судами… С моего выпуска…

Мне горько было слушать историю про ребят, которым не протянули руку. Самой армии тогда доставалось.

10. Доброволец. «Все, что могу сделать, я должен там сделать»

— Ну вот мы живем. С 2014 года началось на Украине. Болезненная тема. Обстрелы Донбасса. Убивают людей… Как вам эти события?

— С 2014 года все через себя пропускаешь. Смотришь новости, думаю, вы так же. Это ужасно. Для меня два события не давали покоя. Я видел девочку, которая вышла на 9 Мая с бабушкой своей, и у нее георгиевскую ленточку срывают. И она плачет. Это одно событие для меня, когда я понимаю, что себя можно не пожалеть в такой ситуации. Обостренное чувство справедливости. И второе событие, когда в Малой Рогани — это уже современное, расстреляли наших ребят. Ноги простреливали…

— Кстати, в Малой Рогани погиб и первый воронежский Герой России за СВО, Александр Крынин…

Черешнев:

— С этого момента я понял, что уже не могу по-другому. У меня нет выбора, я уже себе не хозяин. Жена сказала: «Я вижу, ты уже все…» Я собрал вещи и уехал. Сразу же. Но больше всего печалило, что наши не отреагировали должным образом. Представьте, это были американцы. Сейчас американца в Сирии ранили, там скандал целый: мы сейчас будем бомбить все. Защитников просто убивают на камеру, их же всех сожгли потом.

— В Малой Рогани…

— Да, их всех тела обугленные потом нашли… Я понял для себя, что я должен. Честно скажу, что пошел не за Россию, за Путина там, нет…

— За народ. Как Роман Филипов крикнул уродам: «Это вам за пацанов!»

— И я понял, что я должен разделить судьбу этих ребят. Я должен поехать туда и сделать все, что я могу. Все, что могу сделать, я должен там сделать. Какие-то знания, какие-то навыки, я должен их проявить, потому что если я хоть чем-то могу быть полезен, я должен быть там. Вот собственно и все. Вся мотивация. Если бы я этого не сделал, я бы себя никогда в жизни не простил. Я бы и сейчас уехал, в любой момент. Я и сейчас говорю докторам, давайте скорее снимайте у меня эту конструкцию, потому что там что-то происходит, и я понимаю, что ничего они там без меня не решат (его ребята. — Примеч. авт.) в положительном ключе.

— Ну вот вы поехали туда и что там?

— Значит, я приехал, мне в военкомате сказали: «А какую должность вы готовы занять?» Я говорю: «Я готов занять любую должность, какую вы мне назначите. Есть свободная должность?» Они говорят: «У нас на выбор сейчас есть две вакансии: командир танковой роты или начальник штаба пехотного батальона». Я сказал: «Мне все равно в принципе, но я в танках, в танковой стратегии вообще ничего не понимаю». То есть танковые войска, командир роты — это десять танков. Я не знаю даже тактики, как ими управлять. С людьми еще куда ни шло, а с танками… И они говорят: «Ну, давайте начальником штаба вас направим, а вы там определитесь». Направляют меня начальником штаба, я приезжаю туда. Захожу, даю направление, мне говорят: «Вы знаете, должность уже занята. Вот офицер приехал раньше».

— Ситуация, как у Героя России Марата Ахметшина. Его часть расформировали, ему предложили должность в Гюмри, он туда приехал, а та уже занята…

Черешнев:

— Они меня отправляют обратно в Воронеж. Я говорю: «Я ни за что не поверю, что у вас нет ни одной свободной должности». Они: «У нас есть, пойдете командиром взвода?» Я говорю: «Пойду».

11. Требовательный командир взвода

Ярослав:

— Они меня поставили. А, получается, полк уже тренированный, они тренировались. А я прибыл к шапочному разбору. Последняя доукомплектовка и через две недели отправка. И они говорят: «Ну, пойдешь?» — «Пойду». И все, я поехал.

— А не ущемляло? Я вот писал в своей первой книге про СВО о старшем лейтенанте Ненахове, майоре Вакулине. Они увольнялись, а потом не смогли, вернулись. Все их однокурсники полковники, а они: один — старший лейтенант, другой — майор…

— Я вам как скажу. Один генерал сел за штурвал, и во время полетов, в общем, со вторым пилотом они разбили самолет…

— Так это про генерала Боташева. Тоже в книге о нем. Он поехал на Донбасс и простым летчиком. Когда я узнал про него, я писал взахлеб. Он не штабная, извините, крыса, он летчик, что и требовал от подчиненных. Ему сверху звонят: что летаешь, ты в штабе должен сидеть… А он, нет: учил… Вот его ученики сейчас и дают жару укропам…

Черешнев:

— Я про то говорю, кто хотел быть полезным, тот оказался полезным. Там много офицеров пришло. Второй командир взвода был капитан. Он пришел еще позже, чем я. Он с Оскола. Пограничник. И один парень молодой пришел — лейтенант. Много офицеров в то время, когда я туда пришел добровольцем, уже получили звания офицерские лейтенантов из солдат. Из солдат стали лейтенантами. Высшее образование есть, и они уже участвовали. Это июль. С февраля время прошло. Они как-то себя проявили, и лейтенант на должности командира роты. Не моей роты. Это я как пример привожу, из командиров взводов у него прапорщики и сержанты. То есть офицеров нет. Некомплект ужасный. Но я с этим лейтенантом, командиром роты поговорил, он положительный парень. Мне так понравился. Тоже не пьет, не курит. Спортсмен. И он, как бы вам сказать, высоко мотивирован.

— Вы все-таки собаку в военном деле съели… Пришлось чему учить ребят?

— Я себя не нахваливаю, понимаю, это неприлично.

— А что нахваливать? Что есть, то есть.

— Вот чему я мог научить? Первое, что я сделал, собрал взвод и сказал: «Ребята, у нас наступает сухой закон. Никакого употребления, пока мы не победим, пока мы на фронте, не будет. Будет жестко все пресекаться». Дело в том, что контингент разный прибыл. Военкоматам поставили разнарядку набрать, они и набирали. С деревень выгребали все. Почему мы говорим, что очень много «пятисотых», так называемых, которые бегут оттуда. Потому что людям рассказали, что вы будете получать огромные деньги. За это делать ничего не надо. Только поддерживать температуру тела в районе 36 градусов, там будете вы стоять, все будет нормально. Когда пришли на передок, люди, которые не были мотивированы или мотивированы деньгами, они оттуда сразу ушли. То есть это отсев одного дня.

— Очищение…

— Поэтому людям, которые говорят: заработать туда поехать, я им говорю: «Вы там не заработаете деньги. Туда люди едут не за этим. Потому что никакая жизнь этих 200–300 тысяч не стоит. Когда вы увидите своими глазами, что вас сейчас просто могут убить, вы увидите, как товарищ рядом мертвый упал, вы сразу поймете, что деньгами это не оценить никак». Поэтому я эту картину представлял и ребят к этому готовил. Во-вторых, когда я понял всю трагедию. Почему я понял? Потому что очень много пьющих офицеров. Очень много пьющих солдат. Я понял, что их боеготовность отразится на том, выживем мы или нет. И я сразу же собрал такой коллектив, это я скажу без прикрас, именно то, чем я могу гордиться, который мотивирован и не пьет. То есть всех пьющих ребят, кто выпивал из солдат, я отправлял сразу. Говорил: «Идите или увольняйтесь куда угодно». Потому что это не бойцы. Они не будут воевать. Они занимают штатную единицу. Скажем, пулеметчика. Но в ответственный момент они там не окажутся. Просто лучше на них не рассчитывать сразу. Вот…

— По крайней мере балласт…

— Потом, когда я прибыл туда, технику, которую мы получали новую… А нам дали БМП-4. Я пошел, сделал приемку, посмотрел, что внутри. Что работает, что не работает. И все замечания, которые я сделал, они устранены не были. Приезжали представители завода, я говорю: «У нас не работает радиостанция», «У нас течет масло в коробке». У нас то, у нас се. «У нас нет бронелистов». Брони нету! Машина без брони. Я говорю: «Машины новые, они должны на 100 процентов быть укомплектованы». Они: «Ну, мы подумаем, что можно сделать». Но, в общем, до скандалов. Мы сейчас поедем воевать и как мы будем без связи! Ну, в таком ключе.

Черешнев давал жару горе-поставщикам.

12. Законодатели моды

Черешнев:

— Я понимаю, что вся эта штабная культура, она проросла корнями. И отчеты писать. Я говорю: «Дайте нам на солдата пострелять. Дайте нам нормальные, полноценные стрельбы». В общем, выбил боеприпасы. На сто солдат и даже с других батальонов, они мне так благодарны были. Подходит солдат: «Вы вроде как соображаете». А я сам — гранатометчик. Пять лет в училище. Они говорят: «А мы не умеем стрелять. Меня назначили с гранатометом, а я…» Я собрал всех гранатометчиков, пошел получил десять ящиков гранат, и комбат говорит: «Что ты хочешь делать?» — «Я хочу сделать полноценные занятия с гранатометчиками. Потому что сейчас выйдет танк на нас, а они даже не смогут выстрелить». Понимаете, эта неготовность. А комбат говорит: «Я тебе даю полтора часа». Говорю: «Я управлюсь». Так за полтора часа мы десять ящиков отстреляли. То есть я их поставил в ряд пятнадцать человек — пятнадцать гранатометчиков. И поставил помощников. Они как на биатлоне, стреляли с гранатомета и были жутко благодарны. Второе, со стрелкового оружия… То есть у них мотивация была, но умения было очень мало.

— Если людей повыдергивали…

Пресса много писала о запущенном состоянии военкоматов.

— Вот. То есть, может, кто-то и воевал, но ничего не помнит. Да и учились в армии кое-как. Но дело не в этом. Моя главная заслуга в том, что я вот этот коллектив собрал непьющий, мотивированный и слаженный.

— То есть вы бойцов подготовили к боевым действиям… Когда я учился в Москве в военном вузе, то снимал квартиру у полковника, который свой батальон тренировал. В соседних — тишина, а этот: подъем… Бегом… На стрельбы… И его батальон отличился на Курской дуге…

— Вот у меня такой заряд и был, что я должен все это сделать…

Беспокойный человек!

Черешнев:

— Но, к нашему общему сожалению, не все офицеры так себя повели. Прямо скажем, были офицеры мотивированные, обученные, а были, которые пришли. Вот у нас один был с внутренних войск. Они пришли, и они не понимают, куда они пришли. Не понимают своей задачи. А были люди, у которых, кроме этого, вус не та. — военно-учетная специальность не та. Вот как меня хотели поставить командиром танковой роты, а я не соображаю в этом… Абсолютно. БМД, БМП они по вооружению схожи. Я по крайней мере могу проверить, как боеприпасы загружаются. Как там лента, я все это знаю. А с танками я вообще никак… А были офицеры, которые соглашались на эти должности.

— И толку от них? Больше бед принесут…

— Грубо говоря, он матрос, моряк, а ему дают гранатометный взвод. И он не знает, он ума не даст, как ему взвода организовать работу. Потому что офицер в первую очередь — организатор. Ему надо организовать: «Вы на эту машину садитесь. Вы — на эту… Это так. Это так». А этого-то и нету. В итоге получается что? Мы приезжаем туда. Совершаем марш на передок. И ко мне подходит командир гранатометного взвода и говорит: «Слушай, у меня машина не заводится. БМП». А я говорю: «Там, наверно, реле сломалось. От зарядки». В общем, технические моменты. А он мне говорит: «А у тебя нет механика, который мог бы посмотреть?» А потом: «Может, себе заберете эту машину? Нам она не нужна. Нам вот ее дали в нагрузку, а она нам не нужна». А я думаю: как это, машина, и ему не нужна. Казалось бы, парадокс. Я говорю: «А ты на чем будешь ездить?» — «А я попрошу ГАЗ-66, и мне дадут». Я думаю, он дурачок, наверно, на войну ехать и…

— ГАЗ-66. Она же никак не защищена…

— Он от боевой машины отказывается, а хочет ГАЗ-66… В итоге у меня получается: три машины моих во взводе и я забираю с его взвода еще две машины… Там такая махновщина творится, что просто мама не горюй! И каждый суслик в поле агроном. Поэтому я без всяких документов, без передачи. Он мне эти машины отдает, я туда сажаю… А у меня уже ребята подготовленные есть, которые могут ездить за механика. Потому что первый принцип обучения у нас, это личным примером, а второе, самое главное, взаимозаменяемость солдатами в бою. Солдат должен не только уметь из гранатомета стрелять, но должен еще и на машине уметь ездить. Поэтому я всегда готовил одного механика и к нему еще сменщика, который мог, если что, сесть и поменять. Потому что механика контузило, убило, и что, машина вышла из строя. Нет, надо заменять. Были ребята запасные, и мы набрали — у меня, получается, пять машин. Это полроты. Я пошел к комбату и говорю: «Как мы будем танки поражать? Там есть ракеты, но нам еще нужны средства приданные». В общем, выклянчил у комбата, и он мне дал еще один танк. Т-82. Танк выпросил.

— Вооружился до зубов…

Черешнев:

— И я ехал туда не воевать, я ехал побеждать. Я не собирался там сидеть и, как говорят, «в попу лить какао». Мы на войну ехали, а значит, надо готовиться, собирать вооружение, а если кому-то не нужно, я сам заберу и буду проявлять инициативу. Вот то же самое с боеприпасами. Боеприпасов нам выгрузили — мама не горюй. Вот бери боеприпасов, сколько влезет. Собственно, я столько и взял, сколько влезло. Там напихал и гранат, и ракет противотанковых — битком набил. На меня солдаты злые были, страх. Я всех переборол, застращал всех. Солдаты злые почему, потому что я личные вещи из машин выкидывал. А личные вещи выкидывал почему, потому что как на корабле: горючего в машине не должно быть ничего. Если машина загорится, там будет рюкзак какой лежать, он начнет тлеть-гореть. Все будет в дыму, вы люк не найдете. Вы там погибнете. Это, во-первых, а во-вторых, если товарища ранило — на мину наехали, механика ранило, — его надо вытащить оттуда. А через эти рюкзаки не проберешься никак. В общем, я все эти мешки повыкидывал. Загрузил полностью боеприпасами. Почему? Потому что разгрузим, когда приедем, и у нас будет своей бк (боекомплект. — Примеч. авт.). Потом я заставил солдат прикрутить решетки кумулятивные, но они сопротивлялись. Комбат смотрит: «Глянь, чего это они делают?» А мы прикручиваем решетки… Мы были, как законодатели моды, и все стали прикручивать решетки. Если бы мы не прикрутили, никто бы и не стал прикручивать. То есть такая халатность была, как шапкозакидательство. Как будто мы на туземцев едем охотиться.

13. На передовой

Черешнев:

— В общем, прикрутили мы эти решетки, туда солдаты и свои рюкзаки. Ну, на улице пусть будут. И поехали. Сначала прибыли в Лисичанск. Нас ночью помещают в какое-то многоэтажное здание, в какое-то офисное помещение. И говорят: так и так, хотели мы вас накормить, но «хаймерс» прилетел прямо на кухню и убил повара. У нас ни еды, ничего нет. Вот хлеб можем дать, да и только. Мы: «Ну, ладно». Дали нам хлеба. С какого-то завода привезли. Там от линии фронта буквально километры в то время было. И значит, приходит начальник разведки, местный. Майор. Луганский. Тогда они еще были ЛНР. И доводит информацию до комбата. Я вижу комбата со встревоженным лицом. Что-то слушает. Потом командир роты, а командир роты — молодой парень, вызывает нас командиров взводов. И такой: «Я не знаю что делать». А я: «А что за проблемы?» Он говорит: «Да вот данные разведки и там сорок тысяч украинцев плюс десять тысяч польских наемников и какая-то невероятная куча техники, и все это движется к нам». И это было, когда из Харькова… А наши уходили…

— Балаклея, мы оставили Изюм…

Вспоминал печальные дни отступления российских войск.

Черешнев:

— Я говорю: «В чем же проблема… Где мы их хоронить всех будем?» А он говорит: «Нам дают семь километров на роту». Семь километров фронта. Я говорю: «Ну, ладно». А по нормативам на роту положен километр. Ну бог с ним, полтора мы можем взять, промежутки побольше сделать. Но семь километров на роту, это как? Вот если взять десять машин, это что, по семьсот метров между машинами боевыми? То есть могут даже не видеть друг друга, хотя они должны друг друга поддерживать огнем. Мы понимаем, что нами затыкают какую-то огромную дырку. Просто какая-то трагедия намечается. А командир роты, он старший лейтенант, он выпустился года три или два назад. Совсем молодой парень, ему 27 или 28 лет. И он у меня как у старшего товарища спрашивает: «Что же ты думаешь по этому поводу?» Я говорю: «Давай сейчас соберем сержантов и с ними обсудим, потому что если личный состав наш побежит, то сколько бы нас ни было смелых и храбрых, мы там все ляжем». Вот. «А если личный состав будет стоять насмерть, надо понять, какое у него настроение…» Потому что солдаты видят и слышат, от них же не спрячешь. Им надо доводить все это. А как им объяснить, что твое отделение будет на триста метров растянуто. Надо это как-то объяснять. Мы собираем сержантов, и, к моему удивлению, сержанты говорят: надо, так надо. То есть они полностью готовы. Я говорю: «Ваши солдаты готовы стоять при таких условиях?» Они говорят: «Да. Мы готовы. Даже насмерть». И конечно, даже сейчас я могу сказать, что там были и выпивающие, недисциплинированные, но никто из них в той ситуации не оказался трусом!

— Коллектив слаженный…

Вспомнил, как первый раз прыгал с парашютом Черешнев, уже попрощавшись с жизнью, но не мог упасть лицом в грязь перед товарищами и струсить.

Черешнев:

— Вот мы пошли вокруг этого здания обойти кругом. Я иду, солдаты меня сопровождают, и я у них спрашиваю: «А вы готовы стоять, потому что семь километров вы, может, не до конца понимаете, но это много для роты». Они: «Да мы не знаем, мы подумаем». И в это время появляется женщина, она на колени падает, умоляет: «Ребята, пожалуйста, только не уходите. Только не уходите». И я вижу, глаза у солдат мокрые, и они: «Ну конечно, куда мы уйдем. Мы не уйдем. Вы не переживайте». И, конечно, после этого никто… Хотя я вам как скажу, уже в то время было страшно. Потому что если представить себе семь километров на роту, это как куропаток разгонят. Тем более при таком количестве техники у них и личного состава. Но деваться уже было некуда. Тут над нами появился беспилотник, летает украинский. Мы все попрятались. Я сразу говорю: «Все в подвал!» А здание четырехэтажное. И вот мы в подвале всю ночь и просидели. Прямо на бетонном полу. Тут комбат меня зовет, он видит, что я возрастом постарше и не совсем глупый (десантная закваска. — Примеч. авт.), и меня отправляет: «Сейчас езжай в Луганск и там заберешь нашу бронегруппу». Танки. «Заберешь и привезешь их сюда». Хотя это работа начальника штаба по большому счету. Вот он меня отправляет. Я поехал с этой бронегруппой, а это три ночи, и там кое-как, как зайцев, пособирал приданные танки, и мы приехали в пункт дислокации, где указал начальник разведки. Я туда все привез. По кустам всех расставил, по расстояниям, все правильно. И первое столкновение с фронтом. Меня удивила разбитая техника, деревни. Я еду впереди, за мной колонна. И я вижу: корова на цепи — она лежит мертвая. Убило ее. И у меня мысль: «Вот какое горе в семье. Ее убило, наверно, осколком. И как ее хозяева ненавидят и нас, и украинцев, и все это, и войну». И тут же выезжаю из этого поселка, и на лугу целое стадо павших коров. Целое стадо! Немерено, видать, их там. Они все мертвые… Так вот приехали мы туда, технику рассовал. Охранение выставил. Начинается артобстрел. Я иду на пункт элэнэровский, где связь. И хочу доложить своему комбату, что технику расставили там, там и там. Ждем личный состав. Жду, когда ребят подвезут, они подойдут или как. А мне говорят: «Личный состав твой отправили на передовую». Я говорю: «А как? А машины? А боеприпасы?» А у нас получается, все боеприпасы, ну носильные с собой — у кого из ребят по четыре рожка, у кого восемь запас. Ну и все. А что такое восемь рожков? Это на полдня боя. «Их увезли на передовую». Я тогда начальнику разведки: «Давайте мне технику. Три машины. Моталыгу бронированную. Сейчас отвезем им хотя бы боеприпасы, как они там будут?» Он: «Ты не переживай». Я: «Как не переживать, у нас боеприпасы…» Начинается дурдом откровенный. Я загружаю боеприпасы с механиками, мы загружаем гранаты, пулемет, они уезжают. Уехали машины, нас оставили без боеприпасов, а тут приходит команда: «Личный состав снимается. Возвращается сюда». Я говорю: «Вы как это, мы только что боеприпасы отправили…» И вот это все ежедневно… Значит, радиостанции. Они только китайские. Связи нету. Когда мы еще были в Таганроге, остановку делали, я купил себе в прикуривателе зарядку, и мы ее переделали, чтобы от танка можно было радиостанцию заряжать. Больше связи ни у кого. То есть у нас есть радиостанция, мы ее подзарядим. У остальных, у кого разрядилась, связи нету. А как без связи? Без связи все, это хана… Привезли личный состав, я уже начал ругаться: «Тогда везите боеприпасы обратно». Привезли боеприпасы и начали нас гонять, как сидоровых коз. То мы в одном месте дырку заткнули, заняли позицию, отстояли ночь там, допустим, на другое место. И гоняли нас. Мы там отстоим. По нам постреляют чуть-чуть. Два раза нашу колонну обстреляли, мы там чуть все не погибли. Как мы оттуда уехали, даже не знаю. История долгая. Война была вялотекущая. Были артиллерийские обстрелы, были диверсанты, но такого, чтобы бой, такого не было.

14. «Все позиции засыпаны “лепестками”, как осенними листьями»

Ярослав:

— Ну и в одно прекрасное утро, а нам, как обычно, ничего не доводили, карты никакие не показывали, ничего. Лил дождь проливной. И все забились в машины, чтобы не промокнуть. Осталось на улице, может, несколько человек. И в часа три ночи приезжает комбат. «Так, выдвигаемся срочно. Сейчас будем отбивать атаку на нефтеперерабатывающий завод» под Лисичанском. Такой есть на горе. Я: «А как же мы там будем? Опять по семь километров дадут?» — «Да ты не бойся, сейчас там рота ЛНР стоит, а вы ее будете усиливать». Я думаю: две роты, это уже не одна рота, можно и отбиться. Поехали. А пока ехали, ночью забыли командира роты — парня молодого. Он как в машине своей уснул, он так там и остался. Вместе с машиной, экипажем. В общем, с роты, получается, я, как за командира роты остался. Ну, мы приезжаем на позиции. Я подхожу, там бойцы местные. Я говорю: «Где командир ваш?» Они: «Вон в землянке лежит. Спит». Я: «Ну, будите его, сейчас будем организовываться». Вот мы разбудили этого командира. Я у него спрашиваю: «Сколько у тебя людей?» А этот командир Серый, вот, по-моему, убили его. Сказали, все, кто там был, их уже нету. Все они погибли. Он был учителем то ли физики, то ли математики. Я: «Сколько людей. На карте написано, здесь рота стоит» Он: «У меня девять человек». Я: «Да как, а где остальные?» Он: «Убили всех…» Я: «Ну ладно, у тебя есть противотанковые средства?» Он: «Да. ПТУР есть». А комбат нам сказал: «Машины туда не везите, потому что квадрокоптер летает и вас артиллерия поперебьет. Машины оставьте здесь, бронегруппу, а сами идите пешком на позиции. Ну где-то километра два идти». Все, мы боеприпасы забрали, пошли на позиции. Чего за позиции? Никто ничего не объяснил. Чтобы вы представляли, все позиции засыпаны «лепестками» (минами. — Примеч. авт.), как осенними листьями. Вот есть одна тропа, по которой можно пройти. Шаг влево, шаг вправо — все. Точно, взрыв будет. И только мы всей гурьбой идем, знаете, как туристы, с сумками-коробами, и тут бах — мина летит. Как она шандарахнула, я только успел в окоп запрыгнуть. А обратно выглянул: есть раненые? Вот представляете, в роте 74 человека, так из 74 не осталось не одного, все исчезли, как сквозь землю провалились. Уж кто какую щель нашел, тот в такую щель и забрался. Одна мина прилетела, и вроде тишина. Потом минут через десять начался обстрел. Видать, они нас нащупали, начали обстреливать. Стреляют, стреляют, минами кладут, кладут. Земля трясется, но, как вам сказать, вот когда я туда шел — меня часто спрашивают: страшно было или нет, — когда я подходил туда на передовую, было страшно. И у меня такая мысль была: «Ну сегодня, наверно, меня здесь и убьют». Вот я так думал. Но делать нечего, потому что на мне ответственность. Я же не могу развернуться и уйти, даже если очень захочется. Во-вторых, я сейчас развернусь, уйдет еще кто-нибудь. А если еще кто-нибудь уйдет, то какой я урон вообще нанесу нам. Правильно? Поэтому, конечно, у меня такие мысли были. Я пошел вперед. И мы залегли в этих окопах. А эти окопы — старые позиции ЛНР, их выкопали. Проходит какое-то время, и ко мне солдаты выходят не из моего взвода, а со второго. И они мне говорят, получается, офицеров больше нету, ты один офицер. А другие два офицера — командира взвода где-то в окопе лежат, и никто не знает, где они. Я командир первого взвода, а там второго и третьего. Но командир первого взвода в отсутствие командира роты всегда за него остается. И они мне говорят: так и так, ситуация такая. Второй взвод ушел туда дальше вправо на крайние позиции. И там до позиций украинцев двести метров уже остается. И до них есть участок, который неприкрытый. Там ни леса нету, ни окопов, ничего нет. И их там хорошо простреливают. То есть надо пойти туда посмотреть, какая там ситуация, чтобы какие-то решения принять. То ли усилить или отступить. Как-то поступить. И в это время, пока мы с ними рассусоливали рядом с окопом, выезжает танк и начинает там ездить. Его не видно, но слышно. Я иду к командиру роты Серому и говорю: «У тебя ПТУРы есть?» — «Есть». — «Ну так давай, там танки ездят». Он: «Не может быть». Я: «Ну как не может, я сам слышал, старый дизель. И он там работает. Точно, танк есть». А он говорит: «Это тебе показалось». И только он сказал «показалось», фугас танковый рядом как жахнет. В общем, нас начинает обстреливать танк. А я пошел на позицию, в бинокль смотрю, выезжает танк и за бугорок прячется. И стреляет. Ну, может, километра полтора. Я говорю: «Давай, артиллерию наведем на него». А у наших артиллерии нету, ее куда-то отправили под Херсон. В то время Херсон еще наш был. И дивизион наш туда уехал. Я говорю: «У вас артиллерия есть?» — «Есть». — «Давай, артиллерию наведем и разобьем его. Хотя бы выезжать не будет». — «Да разве его вычислишь? Пока я наведу, он уже уедет». Когда он отстрелялся — бк отстрелял, он уехал. Я секундомер беру, засекаю. 41 минута проходит, то есть ему нужна 41 минута, чтобы зарядиться и приехать обратно. А ПТУРом, я с ПТУРщиком разговаривал: «Возьмем мы его?» — «Нет, не возьмем». Там получается промежуток между двумя посадками узкий. И он появляется на таком расстоянии, когда ПТУР не долетит до него. То есть пока он долетит, он заедет за посадку уже. Все, мы его не возьмем так. Танк отстрелялся второй раз. Я опять, 41 минута, и он отстреливается. И я понимаю, что там ребята и пройти к ним не могу, потому что сейчас начнет танк стрелять, мины будут лететь. Я туда не дойду просто. А они, получается, отрезанные остались. Потому что участок простреливаемый.

15. Под обстрелом

Черешнев:

— И тогда я подождал, когда он отстреляется и поедет за бк. И тогда я взял солдата, взял радиостанцию, потому что связи с ним тоже нет. У нас только радиостанции во взводе были рабочие. Думаю, одну радиостанцию отнесу и заодно узнаю, как у них дела. И мы с солдатом вдвоем пошли туда. Идем, идем, прошли этот участок страшный, где ползком, где кое-как. Прошли мы участок простреливаемый и доходим до их позиций. А когда до позиции дошли, смотрю, а они раненого несут одного. За ним еще и второй… А у меня получается, я взял еду с собой, мешок, радиостанция. И вот солдат. Мы вдвоем. Я еду эту хлеб, тушенку все это бросил. Жгут достал, дал ему жгут. Забинтовал ногу. Один раненный в ногу. Один в живот навылет. И еще в задницу. В ногу, получается, раненный — сын, а второй — его отец. Их, получается, два Кунаковых было. Сыну лет двадцать, а отец — лет пятьдесят. Молодой орет, нога болит. Я глянул, видно, осколок между двух берцовых костей застрял. Тот, который в живот, он бледный весь с лица — понятно, что внутреннее у него кровотечение. Этого раненого двое несут. Их там было двенадцать человек на позиции. Этого несут двое. Я тогда говорю, который с ногой, они его несли и уже метров двести пронесли, я им говорю: «Вы бегите вперед и скажите, здесь раненые, и чтобы эвакуацию, чтобы нам маталыгу подогнали, носилки.

Я слушал и не перебивал.

Маталыга

Черешнев:

— И скажите командиру, что сейчас сюда танк приедет, и чтобы по этому месту обязательно ударила артиллерия. Я понимаю, что наш отход надо прикрыть. Потому что я рассчитывал на 41 минуту, а с ранеными за это время уже не успею вернуться. Я их не доволоку. И если мы не спугнем этот танк, он нас размотает здесь и все. И мы берем этого раненого второго. И получается, трое раненых. И нас шесть человек, и мы все этой гурьбой идем. Я по радиостанции запрашиваю, чтобы артиллерия ударила. Причем это место, с местным командиром роты мы определили его координаты. Вычислили. Оно пристрелянное. Это перекресток, и туда можно было ударить. Мне никто не отвечает по радиостанции, молчат. Нет связи. Нету! И все. На комбата не могу выйти, на командира роты не могу. Ни на кого не могу выйти. И мы тащим этих ребят. А у меня надежда, что те, которые побежали вперед, налегке пошли, что они хотя бы сообщат, что мы в таком затруднительном положении, что нас надо прикрыть. Ну по итогу что? По итогу мы дошли до этого участка чужого, я у Кунакова-младшего спрашиваю: «Ты себе промедол вколол?» — «Нет». — «А что ж ты, такой дурак, не вколол промедол и идешь на всю округу орешь». Я ему свой промедол достал, вколол ему. Все, ему полегчало. Он уже развеселился. И мы тянем дальше. Доходим до того участка, где нужно скрытно передвигаться. Потому что деревья все выгорели, окопов нету. Даже не прилечь нигде. А участок метров двести. Длинный. И я говорю: «Ребят, сейчас, если гурьбой пойдем, они нас точно заметят. Давайте малыми группами через этот участок передвигайтесь. Потому что, если они увидят, что два человека раненого несут, они, может, его и отстреливать не будут. А если увидят, что нас идет двенадцать человек, они точно нас положат здесь всех. В общем, они начали выдвигаться. Первая группа ушла. Но я же не могу в первой группе пойти, правильно…

— Правильно.

— Капитан же последний покидает тонущий корабль. Поэтому я последний. Первая группа ушла. Пошла вторая группа. И они увидели, что нас здесь больше, чем шесть человек. И полетели мины в это место. А в этом месте не спрятаться, не укрыться. Нигде. Эти ребята бегом уже убежали. Пробежали в посадку, спрятались. И остались мы втроем. И как теперь выбраться из этого места. Мы сначала думали: давай по одной стороне посадки отбежим, потому что там уже начал танк стрелять. Он уже выехал, время прошло, и он начал стрелять. А стреляет, чтобы вы понимали, он же нас не видит, в посадке и осень еще не наступила, лиственная. И он фугасы кладет один к одному от края до края. Просто вот так. Чистит посадку. И он начинает чистить с того края, где мы только что были, откуда мы ушли, и в нашу сторону разрывы приближаются. Я понимаю, что разрывы все равно придут сюда. И надо что-то решать. Тогда мы пытаемся быстро посадку пробежать. Мы выскакиваем, и по нам справа начинает пулемет бить крупнокалиберный…

— Как в западне…

— И такой свист идет. Как сказать, душещипательный свист. Пули свистят. Я говорю: «Давай на другую сторону». Мы на другую сторону только выбегаем, а там танк уже, то ли у него тепловизор стоит, и видно стало и он еще быстрее стрелять начал. Наращивает. Еще ближе разрывы. И они увидели, стали мины кидать плотнее. То 82-мм кидали мины, а то пошли 46-мм польские. Вот если наша мина летит, мы ее не боимся. Она 82-мм и ее слышно, как она летит. Они свистит, и всегда можно за секунду успеть спрятаться куда-то. А польская мина, она беззвучно рвется. Только щелчок слышишь, как разорвалась. Свиста никакого нету. Вот в чем вся опасность. Ну и все. Танк лупит, мины летят. Я говорю: «Ребят, расходитесь в стороны». Чтобы нас одним снарядом хотя бы не убило. В общем, мы рассредоточились. И теперь я ими командую: «Я когда крикну, ползем вперед по посадке. Когда крикну: “Ложись!”, ложимся, чтобы разрыв прошел». Мы проползли. Мы ползем какое-то время. Мина только разорвется, мы проползаем. Метров пять проползли, залегли. Еще мина разорвалась, еще метров пять проползли, залегли. И тут я вижу, уже фугасы танковые рвутся в поле моего зрения. Я его не слышу даже, а вижу уже. И вот я поворачиваю голову, вижу, как он, знаете, огненный шар разрывается метрах, может, в пятидесяти. И поросль молодая, вот эти деревца раз — и виснут, их как скостило осколками. И вот, а посадка узкая, и вот он идет. Первый метрах в пятидесяти разорвался, следующий метрах в тридцати разорвался. И я понимаю, что сейчас ударит сюда.

У меня замерло сердце.

16. Ранение. Спасли свои солдаты

Черешнев:

— Я им кричу: «А теперь ищите деревья и прячьтесь за дерево в сторону взрыва». Чтобы осколком нас хотя бы не накрыло. Может, минует нас. Здесь ударит, а за нами уже. Мимо пройдет. И все попрятались: Артист и Кунаков-младший. Попрятались за деревьями. А я что-то глянул по сторонам, а мне такая осина досталась сантиметров десять и ползти некуда больше. Все! И вот я за эту осинку лег и думаю: придет разрыв. И уже понял, сейчас конец мой будет. И он разорвался передо мной. Я уже ребятам крикнуть успел: «Все, прощайте парни». И он разорвался, и мне руку вывернуло, не знаю, как оно так вышло. Раз и ее вперед. Чувствую, что жжение есть. Руку уже не чувствую. Я понимаю, что сейчас у меня шок будет, и кровь, как знаете, масло из рукава бьет струей. А ранило, получается под мышкой, в плечо. И жгут, я понимаю, жгут уже никак не наложу. Вспоминаю, что я жгут свой отдал. И я начинаю кричать: «Жгут есть у кого?» А получилось, он выстрелил фугас последний, и все, тишина. Больше он не стреляет, бк кончился у него. Он загудел, поехал к себе заряжаться, только мины летят. Больше ничего. И тут Артист ко мне подбегает. Я спрашиваю: «Жгут есть?» Он: «Есть, есть». А сам плачет, трясется. Ему страшно. А я вида не подаю, что мне больно и страшно. «Давай, мы поставим его». Он мне раз, два, замотал. А у самого слезы текут. Я говорю: «Беги вперед, пока тишина, пока не рвет, танка нету. В первый окоп, какой есть, прыгай. И там лежи и не вылазь. Понял?» — «Понял». Кунаков этот, который раненый, тот уже как лань, как ломанулся и убежал. Его только и видели. С ногой раненной. А я руку в руку взял и потихоньку побрел. Я уже как бы не рассчитывал особо ни на что. Думаю, сколько сил есть, пройду, а не хватит, так не хватит. Что случилось, того уже не вернуть. Когда я до позиции сам дошел, мне сказали, что Артист погиб. В общем, он в окоп запрыгнул, а в окопе еще один парень лежал. Он добежал до наших самых ближних позиций, прыгнул в окоп и прямо в него мина попала. Прямо в него. И разорвало его. Парень молодой. Почему Артист? Потому что родителям сказал: поехал в кастинге сниматься в фильме. Его в сериал пригласили какой-то. А сам поехал на войну. И когда снимали технику, сгоняли с эшелона, я у своих ребят спрашиваю: «Парни, нам нужен еще пулеметчик. Кто знает хорошего пулеметчика, чтобы мы себе стоящего взяли». А они мне говорят: «Вот Артист, классный парень. Надо его брать. Он не пьет, не курит. Спортивный и молодой, и все такое». Я к нему подхожу: «Артист, пойдем ко мне во взвод, будешь пулеметчиком». А он говорит мне: «Я не против, товарищ старший лейтенант, я даже за. Вы не подумайте, но я одного только боюсь, что в бою облажаюсь. Давайте, первый бой пройдет и после первого боя я перейду». То есть «первый серьезный бой, чтобы я себя проверил. А то боюсь вас подвести». И вот получилось: первый серьезный бой и он погиб.

Бедные родители.

Черешнев:

— И вот Артист погиб и еще один без вести пропал. Видать, тоже его разорвало. А остальные раненые. Много. Но я дошел, добежал. Появился там командир роты. Я пришел на позицию, там командир роты сидит. Я говорю: «Какие указания? Чего делаем? Отступаем, наступаем, прикрываем». Он говорит: «Я без связи. Ничего не могу сделать. Вызываю комбата, нету связи. Чего я сделаю?» Ни машин, ни эвакуации, ни медицинского пункта, ничего нету. Я вот с этой рукой, мне жгутом перетянули, а ротный мне говорит: «Беги в сторону, где машины стоят. Может, там что-то найдешь». Мол, кто-то отвезет тебя. А рука болтается у меня, и мины-то летают все. Думаю: какая-то рука! Если я оттуда выбрался, значит, надо жизнь сохранять себе. А получается, там где-то километра полтора и здесь два километра — большое расстояние я прошел. И мины рвутся. Я в окоп прыгаю, рука у меня болтается. А она, получается, на коже на одной. И только подходить, я, может, метров двести прошел, и мои парни, они уже сбегали за машиной. Они: «Командир, командир, давай на машину!» И вот они меня отвезли. То есть какой итог? Когда меня в больницу привезли, я уже в полуобморочном состоянии. С меня бронежилет сняли, там оказался осколок, он под бронежилет попал и грудь пробил. И я задыхаться начал. Задыхаться — пневмоторакс. Когда они мне наркоз вкололи, я уже видел галлюцинации. Я думал: умер уже, это мне предсмертный бред снится. А, оказалось, я на аппарате искусственного дыхания. Потому что мне сон снится, а я думаю, почему же я не дышу. Никаких усилий не делаю, дыхания нету, а оказалось, я на искусственном дыхании. Но это не суть дела. Смысл в том, что я смог такой коллектив подготовить, мне жизнь спасло. Потому что они дружно сообразили: раз-раз. Машину подогнали. Если бы они не подогнали машину, я бы медпомощи не дождался. Парень готовился к стрельбе с колен с пулеметом, хотел позицию занять. И коленом наступил на мину, на «лепесток». И ему колено разворотило, ну, а все в атаку шли и думали, атаку закончим, кто-нибудь за ним вернется и отвезет его. Потому что атаку никто же не будет прерывать. Парни вперед уже ушли. Вот. А оказалось, когда вернулись, он истек кровью… Поэтому нужна своевременная помощь. Так что я живой остался благодаря Артисту, который мою глупость исправил и свой жгут дал. Потому что свой жгут никогда нельзя отдавать. Нужно жгут брать у раненого… Из этого подразделения осталось восемнадцать человек. Там кто раненый, кто погиб, кто сбежал. А мои ребята в основном ушли в «Вагнер». И мне приятно, когда сейчас они мне звонят и говорят: «Командир, ты был прав во всем. Что и технику (требовал содержать в готовности!). Что рюкзаки заставил убрать (боекомплект доставили)». Потому что мы в Лисичанск приехали, нужен пункт боепитания. А нам: «Пункта боепитания нету». Он был на одном складе. Туда “хаймерс” прилетел, все взорвалось». Боеприпасов нету. И хорошо, у нас боеприпасы в машинах, и мы со всеми поделились. А так что делать? Нет боеприпасов, что делать? Как воевать? И, конечно, это приятно. И вот тот Кунаков-старший, он десантник. Он мне на Новый год (2023. — Примеч. авт.) звонил и говорил: «Спасибо тебе, что ты сына моего вытащил оттуда. Что мы живые остались». И конечно, за это никаких наград не надо. Уже исходя из этого не зря съездил.

— В госпиталь звонил?

— Да… К нам в госпиталь приходят люди… Они приходят без погон, без званий. Помогают нам. Кому поесть, кому таблетки, кому протезы…

— Люди совести… Будем молиться за твою руку…

Черешнев:

— Я еще поеду на одну операцию, а там…

Я понял, что он дома не усидит.

17. Боль воина

Черешнев:

— Я вот вам скажу непопулярное мнение. Там уродов (имел в виду вэсэушников) не так уж и много, к сожалению, нашему. Там есть нацисты, есть фанатики. Есть разные люди. А есть, вот ты никогда не подумаешь, что он украинец. Мы же были один народ.

— Самый ужас, что славян столкнули…

Черешнев:

— И попадает парень восемнадцатилетний в плен. И вот что ты с ним будешь делать. И по-русски он говорит. Я лежал сначала в госпитале в Луганске. История такая: раненых подбирали, и он доехал аж до Волгограда, а в Волгограде пришел следователь из следственного комитета. Они всех опрашивают на предмет применения запрещенных методов войны украинцами. Спрашивают: ты с какой части, ты зачем… А он ни бе ни ме. Оказалось, он украинец. Вот так вот с поля раненого подобрали, а их там не угадаешь. Поэтому… Я ехал туда убивать нацистов, националистов украинских вот этих вот. Но я понимаю, что стреляя в них, мы, по сути, убиваем себя.

— Славян… Эти сволочи (америкосы, европейцы)…

Черешнев:

— Они добились того, чего и хотели… Но я думаю, что там много людей, которые ждут нашего прихода. Но пока они нас ждут, на фронте мы убиваем их детей…

Мы постоянно слышим: бьются до последнего украинца.

Это же страшно!

Черешнев:

— Ничего с этим сделать не могу…

— Вот, ваша чисто солдатская жизнь… А ваши ребята?

— У части закончился контракт. Они в подвешенном состоянии. Им не платят зарплату, они в пункте под Ростовом. Часть в «Вагнере». Часть ушла. Столкнулись с неразберихой и сказали: мы умирать готовы, но за просто так… Просто так умирать никто не хочет. Я сам, честно говоря, если мне повезет и мне этот металл снимут с руки и рука будет работать, я туда уже не поеду. Я поеду с другим подразделением…

— Понятно…

Черешнев:

— Я вот с другими разговаривал в госпитале офицерами: там порядок. Там дисциплина, снабжение… Там можно воевать… Понимаете, это наша профессия. Мы должны это делать. Но когда, грубо говоря, не дают с чем работать, это тяжело…

Я понимал офицера, который столкнулся со многим неприглядным, но не струсил, он вправе требовать порядка от других.

— Вы и ваши ребята молодцы, у вас друг за друга… Это кадетское воспитание…

Я вспомнил корпус, где взрос Ярослав.

— У вас какие наставники в корпусе… Училище… Один Голомедов чего стоит…

— Александру Ивановичу (Голомедову) не могу звонить… Мне как-то стыдно… Стесняюсь…

— Я с ним часто разговариваю…

— Передайте ему привет… Если бы не он, я бы не поехал в эту Украину… Во всем виноват!

Я услышал высшую оценку корпусу, взрастившему достойных сыновей Отечества.

Мы переживали за тех, кто честно исполнял свой воинский долг.

9 апреля 2023 года

Младший сержант Никитин