Неделю Авенир не вспоминал о старике и все-таки в субботу приехал сюда. На этот раз слежка не удалась: у лотка с мороженым старик резко повернулся, сказал негромко:
— Доброе утро, — и протянул эскимо.
— Добр… — бормотнул Авенир, замотав головой. — Нет, нет… Извините…
— Для вас купил. Обидите. — Старик с веселым, почти восторженным вниманием оглядывал акселерата конца двадцатого века и вдруг цепко ухватил его ладонь, вставил в нее мороженое. — Прошу! — И указал рукой вдоль тротуара, чуть подмигнув на мороженщицу: видишь, как любопытствует, отойдем, пройдемся.
Они зашагали рядом — спортивный, тяжеловатый Авенир Авдеев и сухонький, легкий старик, — эскимо холодило ладонь Авенира, ему хотелось съесть его, остудить пересохшее горло или выбросить в бетонную, пыльную, еще более горячую урну.
— Вы следите за мной? — спросил старик.
— Как вам сказать…
— Прямо.
— Интересуюсь…
— На подозрении?
Тут наконец Авенир ожил, крупно откусил мороженое, проглотил, ощутив ободряющий холод внутри себя, и заговорил. Прерывисто, с пятого на десятое, но довольно толково, как ему показалось, изложил суть своего интереса к старому человеку на старой улице, добавив придуманное оправдание:
— Извините, не познакомился сразу. Боялся нарушить ваше привычное, естественное поведение.
— Считайте, не удалось. Я вас в первый вечер приметил: шли точно привязанный, потом в окно заглядывали.
— О, у вас чутье! — Авенир отступил на шаг, словно желая лучше рассмотреть старика. — А кажется, ничего вокруг не замечаете.
— Верное слово — чутье. Я нового человека за квартал угадываю на нашей улице.
Старик остановился, тоже всмотрелся в Авенира, но без веселья и восторженности, сказал:
— Что ж, давайте знакомиться. Поласов Андрей Михайлович. — Он не подал руки, лишь слегка поклонился. Отдернув зависшую ладонь и ругнув себя: «Чертова привычка — лапу совать!», Авенир назвался именем. Старик пожелал узнать и фамилию, повторил затем вполголоса: «Авдеев, Авдеев…», спросил:
— Не ваш ли отец пишет в защиту природы?
— И он тоже.
— Не мой профиль, так сказать. Но иногда читаю — доказательно, умно.
— Возможно. Из города виднее природа.
— Не одобряете, значит. А сами по его стопам.
— В другую сторону.
— Ах, да! У вас ведь «экология города». Я первый подопытный. Хорошо, послужим науке. Назначаю встречу: среда, шесть вечера. Мой дом, квартиру знаете.
— Да.
— Всего доброго. — Усмехнулся жесткими коричневыми губами: — В среду поговорим о среде обитания.
Авенир постоял минуту и словно бы по привычке пошел следом. Старик Поласов догадливо оглянулся, погрозил ему пальцем. Пришлось повернуть к метро.
Дома Авенир доказывал отцу, что спасением природы вокруг городов не спасешь города. Пора заняться самими городами, средой обитания в них. Не так уж она страшна, если не пугаться ее. Может, как раз беспрерывные перемещения из города в природу и обратно изнашивают человека: не зря же пожилым запрещают поездки на юг. Мать, многоопытная журналистка, но скромно одаренная и потому, вероятно, всегда единодушная с отцом, ужаснулась: «Ты собираешься всю жизнь просидеть в квартире?» Авенир заверил ее в своей антипатии к крайностям, она, полууспокоенная, ушла «соображать» обед, а с отцом еще поспорил, будучи почти уверенным, что он, любящий зеленую и просторную периферию, желает сыну того же: жить в столице — путешествовать по стране. Тем и хороша, мол, профессия эколога.
В среду вечером Авенир сидел в квартире Андрея Михайловича Поласова, настороженно озираясь, пока хозяин готовил кофе на маленькой, в три шага, кухне справа от входа. Белые шкафчики, сушилка для посуды; чисто, опрятно, по-холостяцки пустовато. И все-таки лишь кухня напоминала здесь о привычном человеческом жилище. Большая высокая комната, как и запомнил ее Авенир, глянув с улицы в окно, была по-библиотечному застроена стеллажами. Хозяин довольствовался самым малым: кожаная кушетка у стены, письменный стол около окна, стул, кресло. Правда, все это старинной штучной работы, из темного дерева, неизносимого качества. Даже кресло, с высокой резной спинкой, кожаным сиденьем, не скрипело, не досаждало продавленными пружинами.
Поласов поставил на край стола лаковый поднос хохломской работы с двумя дорогими фарфоровыми чашками, серебряным молочником, хрустальной сахарницей, горкой сухариков в плетеной мельхиоровой корзинке. Вещи были словно нарочито разностильны, но красивы, изящны, подобраны так, чтобы оживить казенную унылость квартиры. И еще можно было подумать: здесь живут небогато, оттого и умеют ценить дорогие вещи.
Кивком пригласив взять кофе, старик подсел к столу, рукой повел в сторону стеллажей, заставленных пронумерованными папками.
— Разного цвета стараюсь, глазам веселее. К тому же цветом определена тема материала.
— Что у вас там? — спросил негромко Авенир, не слишком надеясь выведать тайну.
— Вырезки. Из газет, журналов. История Москвы от возникновения до наших дней. Конечно, моя история. Собираю по своему вкусу и разумению.
— В красных, извините…
— Войны, убийства, перевороты.
— В зеленых?
— Бульвары, парки, пруды, реки…
— В желтых?
— Строительство. Все самое интересное: первый деревянный Кремль, архитектурные стили, последние параллелепипеды из стекла и бетона. Церкви, соборы. В серых — разное, вплоть до курьезного объявления о потере собаки.
— В серую и я могу попасть?
— Можете. Если покажетесь мне интересны для потомков. Но при одном условии: вы что-нибудь напечатаете, я вырежу, приложу кратенькие сведения о вас. Совершенно беспристрастные. Ведь я не пишу историю Москвы, собираю ее по написанному.
— Хобби?
— Как сказать. Вернее будет — архивариус Поласов не смог прожить без архива. Теперь личного. Хотя и сейчас подрабатываю, разбирая архивы, когда просят. А свой двадцать второй год коплю.
— Значит, вам восемьдесят второй?
— Шестой. В шестьдесят четыре ушел на пенсию. Да и то из-за этого увлечения.
— О, я не ошибся! У меня тоже чутье, телепатия! — Авенир вскочил, зашагал по узенькому жилому пространству, едва не тыкаясь лбом то в стену, то в крайний стеллаж. — Увидел вас — и щелкнул какой-то контактик внутри: «Стоп! Узнай этого человека!..» А это… это что? — Авенир остановился у черной доски, к которой были прикноплены газетные вырезки.
— Пропускной пункт.
— В историю?
— Да. Если за две недели эти вырезки не поскучнеют для меня, отправлю на вечное хранение.
— Как у вас строго. И вы такой…
— Бесстрастный.
— Ага, — по-мальчишески торопливо, будто уличенный в недоброй догадке, кивнул Авенир.
— Все оттого, что «мы истории не пишем».
Выдернув из тесного ряда серую папку, Авенир спросил:
— Можно?
— Нельзя. — Поласов приблизился, бережно взял папку. — Доступ к архиву запрещен: он не зарегистрирован. Рано. еще. Но раз вы прикоснулись, прочтем что-нибудь наугад. — Он развязал тесемки, поднял верхнюю корку с надписью «Дело № 124»; под ней на чистые листы были наклеены, плотно сброшюрованы тусклые газетные и светлые журнальные вырезки. — Вот, почти для вас:
«В 1795 году в Петербурге вышла книга под длиннейшим, по тогдашнему обычаю, названием: «Новейшее повествовательное землеописание всех четырех частей света, с присовокуплением самого древнего учения о сфере, также и начального для малолетних детей учения о землеописании. Российская империя описана статистически, как никогда еще не бывало. Сочинено и почерпнуто из вернейших источников, новейших лучших писателей, учеными россианами. Иждивением книгопродавца Ивана Глазунова. Спб., при Императорской Академии наук».
Через несколько месяцев до сведения Екатерины II было доведено, что это сочинение содержит весьма вольные мысли. Императрица велела запретить его продажу и отобрать у книгопродавцев все выпущенные экземпляры.
В Москве полиция конфисковала 359 экземпляров «Новейшего повествовательного землеописания», и от всех книгопродавцев и содержателей типографий отобрали подписки с обязательством не продавать эту книгу, «яко запрещенную», под угрозой строжайшего взыскания. Продано до этого было только 36 экземпляров. Конфискованные были по приказу императрицы доставлены для хранения в Академию наук.
Этим дело не ограничилось: власти велели допросить цензора Князева, уже находившегося в отставке, «почему он сию книгу с таковыми выражениями пропустил для печатания…».
Он перелистнул страницу, блеснул голубенькой водицей глаз.
— Здесь веселее.
«Отец Николай, преподаватель духовной семинарии, на вопрос учеников, что такое «позорищная», ответил:
— Дети мои, бойтесь театра и искушений его: «позорищная» — это участница в цирковых играх, а также театральная актриса… Но только, — спохватился о. Николай, — отнюдь не артистка императорских театров. Они все непозорищные, так как состоят на государственной службе…»
Вместе рассмеялись, и старик смеялся с удовольствием, по-юношески забывчиво, даже впалые щеки его слегка порозовели; будто намеренно он показал свои зубы, желтоватые от долголетия, но почти полностью уцелевшие. На минуту в нем ожили все возрасты: он — пожилой, медлительный, осанистый мужчина, он — молодой, вихрастый, спортивный парень, он — широкоглазый, жаждущий всевозможных познаний подросток в гимназической форме, он — свежий, пухленький, русокудрый ребенок, умеющий до слез смеяться, веселить всех, кто рядом с ним… И вот он опять старый, усохший Андрей Михайлович Поласов.
Поместив папку в свой ряд, на свое порядковое место, он долил чашки остывшим кофе, спросил хрипловато, чуть ворчливо:
— Перейдем к основному вопросу, так?
— Да, да, — заторопился Авенир с легким страхом. — Хотел узнать… Очень важно… Вы родились?..
— Здесь, в этом доме.
— О, мне потрясающе везет! Если можно, немного биографии.
Поласов не удивился просьбе, однако с явной неохотой начал рассказывать, будучи, вероятно, одним из тех жадно живущих каждым днем людей, для которых личное прошлое интересно лишь в поучительно-деловом плане, да и то не каждому.