Он вдохновенно дорисовывал третий том Жуковского, когда залаяла Клара, выбежала в прихожую, вскинулась лапами на дверь и заскулила, виляя хвостом: значит, кто-то свой припожаловал. Веря собаке, Буркало не глянул в глазок, отщелкнул три мощных замка с секретами, распахнул гостеприимно дверь и увидел Капитолину, смущенно теребившую кончики капронового платка, подаренного ей на день рождения Буркало. Она вымолвила, потупляя глаза:
— Извините… Я просто так… Сижу и думаю: надо пойти к вам… будто вы зовете меня.
— Одобряю, Капочка, сердце твое — вещун! Денек у меня был тяжеленький сегодня, я и вспомнил тебя: пришла бы Капа, что ли, утешила, примирила своего возлюбленного с жестокосердным человечеством. Ну, раздевайся, давай-ка я тебя поцелую в губки. Вот и зацвела, как розочка. Бутон ты мой с огородной грядки!
Поняв, что нужна и ожидаема, Капитолина расторопно, уже не стесняясь, сняла легонький плащик, туфли, босиком прошла на кухню, выложила из сумки сладкий сырок с изюмом и два песочных пирожных, любимых Буркало. Спросила, сияя серенькими, мокрыми от недавнего волнения глазами:
— Что прикажет приготовить мой господин Буркалетдинов?
Капитолина была наполовину татарка, и Буркало придал своей фамилии татарское звучание. Какая разница? Кто без подмеса на круглой Земле? А девушке приятно, она нежно и с удовольствием называет его только по фамилии. Удивительное существо Капитолина — негаданный подарок ему от милостивой судьбы. Познакомились они и не придумаешь как необычно, хоть сюжет для кино продавай: на ветеринарном пункте, куда Капитолина привезла жирного кота Барсика, а Буркало — Клару. Он предложил ей проехаться в машине, она из благодарности позвала его на чашку чая (вполне вероятно, надеясь, что он откажется), но Буркало умеет ловить ценные мгновения жизни, и Капитолине пришлось знакомить его со своей девяностолетней двоюродной бабушкой, которая вызвала ее из волжской деревни в столицу, прописала на свою однокомнатную жилплощадь как опекуншу. Старуха оказалась сущей ягой, служила когда-то давно надзирательницей в Бутырской тюрьме, до сих пор в каждом видит уголовника, и все шипела на Буркало, ядовито-желто, по-кошачьи зыркая, а потом спросила: «Ты давно освободился?» Он со смешком ответил, что вообще не сиживал. Старуха будто не услышала этих его слов, прошепелявила: «Надо бы еще тебя подержать годочков с пяток». Вспотев от чая и такой «содержательной» беседы, Буркало, наскоро простившись, выметнулся из сумрачной квартиры, заставленной комодами, цветками в горшках, пропахшей кошачьим духом. Но о «ценном мгновении» помнил, телефон записал и утром следующего дня позвонил Капитолине…
— Ничего готовить не надо, — сказал восхищенный Буркало. — Ты мне себя приготовила. — Он обнял Капитолину, привычно и нетерпеливо тиская ее маленькое упругое тело, словно проверяя, в прежнем ли оно порядке, повлек Капитолину в гостиную, бывшую у него и спальней.
Девушка шла, чуть упираясь, с опасливо занемевшими глазами, вздрагивающими кончиками забыто приоткрытых губ: она любила Буркалетдинова, но побаивалась его в постели, он делался просто яростным и так наламывал ее, что после его ласк ей надо было не менее получаса лежать неподвижно, как бы по косточкам и частичкам соединяя себя, распавшуюся. Она понимала: Буркалетдинову нравится даже ее неловкое изнеможение — и, не зная чего-либо интимного о других женщинах, терпела, все позволяя своему первому мужчине.
Спустя какое-то время — Капитолине казалось, долгое — она лежала, мутно глядя в обитый некрашеными плашками потолок, улавливая взглядом коричневый большой сук, мнившийся ей глазом отца, колхозного механизатора, добрым глазом, вовсе не осуждающим ее, а просто грустным: отец хотел сына и не хотел, чтобы Капитолина ехала в Москву. И еще будто бы она слышала его тихий, прокуренный дешевыми сигаретами голос: «Раз уродилась девкой да из дому убежала — всякого натерпишься». Капитолина работала приемщицей белья в бытовом комбинате, видела, с какими ухажерами пивбарными дружат кое-какие девушки, приятельницы по комбинату, и Буркалетдинов был для нее выдающимся человеком, истинным интеллигентом, хотя она не знала, чем именно он занимается и сколько ему лет. «Сорок, наверное, пожилой, — рассуждала Капитолина, все более обретая свою утерянную цельность, — и не женится на мне, конечно, что я ему — бывшая доярочка, раз в неделю квартиру убираю, пятерку платит, стыдно, а беру — умеет внушить, подчиняюсь… С ним город узнала. И не уйду пока. Главное — не забеременею, он умный, знает, как уберечься». Правда, постыдны для нее эти убережения, но он говорит — так и другие делают, в постели ничего стыдиться не надо, книжку французскую давал читать…
— Капа, Капка! — наконец пробился к ней голос Буркалетдинова. — Начисто отключается. Ну чувствительная! Ну бабенка со временем вызреет! Жалко в люди отпускать — дураку какому-нибудь достанешься!
— Вы радуетесь?
— Радуюсь и печалюсь. И спросить хочу: ты читала «Похождения бравого солдата Швейка»?
— Не проходили по литературе.
— Зато Швейк все прошел. Знаешь, почему он с господ офицеров за необразованных девиц дороже брал? Нет, понятно. Простые больше удовольствия доставляют.
— У меня десять классов…
— И одиннадцатая — ферма с коровками. Но ты — бутон, я же сказал. Расцветешь — кандидаты наук за тобой набегаются. Вставай, оформляйся, давай примем по рюмочке, восстановим потраченные на удовольствие силы. Загадка природы человек — на все силы свои драгоценные тратит. На вкусную еду даже. Теперешний человек гибнет не за металл, а потому, что лишнее в себя заметал. Бур-ла-ла! Какой я остроумный. Ну, бегом в ванну, красотка, а я приготовлю а-ля фуршет.
Настроение у Буркало, облегченного положительными эмоциями, было возвышенное, вдохновенное, он начисто позабыл о генеральской вдове, ибо счел себя, вполне убежденно уже, глупо обиженным ею: ведь хотел угодить, понравиться, потрясти своей исключительностью. Буркало не любил, чтобы его не любили или хотя бы не уважали. Он, например, сумел подружиться даже с двоюродной бабкой Капитолины, потихоньку угощая наглого Барсика валерьянкой; вытащит пузырек, накапает на пол, кот лижет, трется возле его ног, выпрашивает еще, а потом свалится, опьянев, и вальяжно помахивает хвостом, сонно мурлычет. Старуха долго не верила этой нежной привязанности нелюдимого Барсика, слепо присматривалась, тупо принюхивалась, наконец сказала Буркало: «Знать, на пользу пошла тебе отсидка, Барсик только шибко честных жалует, сам лучше любого человека». Правда, какое-то время спустя прибавила: «Поправить бы тебя надо еще, шибко глаза бегучие». Но это лишь рассмешило его и Капитолину, которую он мог обнимать и целовать при неприступной, казалось ранее, родственнице: яга была сломлена морально и умственно.
Он делал бутерброды, открывал банки, украшал блюда зеленью, все поторапливая Капитолину:
— Скоро ты, доярочка молочно-парная? Коньячок прокиснет!
А Капитолине нравилась просторная голубая ванна, в ней столько нежной воды, что можно было лежать на спине, не касаясь краев, и вообще — вся ванная комната сияла, как в заграничном кинофильме, цветным кафелем, никелем, эмалью, а в зеркале смотри себя хоть во весь рост. Здесь Капитолина восстанавливалась и чувствовала себя девчонкой, только что приехавшей из деревни.
Проходя мимо кабинета, она глянула в открытую дверь, прочла знакомый плакатик на стеллаже: «В доме без книг, как без окон, темно. Пословица», заметила недорисованный том Жуковского, сказала:
— Смотрите, Буркалетдинов, у вас одна книга снизу порвана.
Буркало умиленно простонал, не будучи в состоянии расхохотаться — таким восторгом переполнилась его душа: Капитолина не подозревала, что вся библиотека нарисована! Это не просто утверждался его редкий талант, это признавалась его гениальность.
— Починим, Капочка, источник знаний. Книга — не человек. Человеку лучше не жить, чем капитально ремонтироваться. Значит, лечись смолоду. И учись жить с пеленок, а то дураком помрешь.
В гостиной Капитолина занемела от удивления: на ковре, около расстеленной, уставленной тарелками скатерти, величаво восседал человек в азиатском халате, с тонкими, хищно свисающими усами, жиденькой бородкой, раскосый, с бровями, стрелами взлетающими к вискам. Он властно повел рукой, указывая ей место напротив себя, сказал голосом Буркалетдинова:
— Мы приглашаем тебя откушать с нами.
— Ой, вы на кого-то очень похожи!
— На Чингисхана.
— Точно!
— Вот и подгибай ножки, садись за ханский дастархан, сегодня ты первая жена в его гареме.
— Как вам удается так изменяться?
— Чтоб собой оставаться.
— Вам бы на коня…
— Мне бы с ордой хорошей по Европе погулять. Ха-ха и бурр-ла-ла!
Они смеялись, ели. Но пили мало, это Капитолине нравилось: ее господин был не похож на многих других, безразборно потребляющих, знал норму: «Не допивая, больше выпьешь». Потом он сказал, что современные ханы любят эстрадную музыку, и поставил диск с Челентано. Аппаратурка у него импортная — стерео, видео, квадро. Вся гостиная из дорогой красной мебели, одна люстра хрустальная — тысяча рублей. В ценных вещах Капитолина уже разбиралась. Буркалетдинов умел интересно рассказать даже о своей французской зубной электрощетке.
— Почему задумалась, Капитолина-ханум? «Меравильозо» — прекрасно поет итальянец. А знаешь, что такое «аморэ»? Любовь. Везде любовь, во всех народах. Один умный классик сказал: человечество спасается любовью и красотой. Ты красивая и любишь меня. Я спасен…
— До новой любви?.. — спросила, испугавшись своей смелости, Капитолина.
— Любовь всегда новая, — не заметил ее смущения Буркалетдинов. — Старыми бывают люди. Вот твоя двоюродная бабка всегда была старая. Она бы все человечество за решетку засадила и стерегла со своим подлым Барсиком. Яга и вправду его выхолостила?
— Чтоб не бегал, всегда около нее был.
— Да. А тебя гоняет каждое утро за свежей речной рыбкой и телятинкой для него. Эх, люди! Ради своего пещерного удовольствия сами