нение набирало мощности, его опять славили газеты, и что такое один человек, к тому же явно чудаковатый (кто согласится жить в одиночестве на болоте?), в скоростное время небывалых индустриальных достижений?
Но был он — человек. И потому не мог заведовать тем, что никому не нужно, да еще получать за это деньги. Он здесь работал. Он и пришел сюда — работать.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Выбив мотыгой лунку, Иван Алексеевич ставит в нее маленькую колючую сосенку, осторожно приваливает землей. Делает два шага — и все повторяет сначала. Работа невеселая. В лесхозах на весенние и осенние посадки нанимают сезонных рабочих. Там большие объемы, лесникам не справиться. Но хорошо ли работают сезонники? Лишь бы план перевыполнить. Забрел он как-то на такие посадки: дубки то с макушкой засыпаны землей, то лежат, белея голыми корешками, — разбросали по лункам и забыли прикопать.
Пошел в лесхоз, рассказал про это лесничему. Тот только головой сердито помотал: «Где я наберу хороших работяг, пьянь одна безработная нанимается… На том участке лесник болеет, вот они и потрудились ударно!.. Зову вот: иди к нам, не занимайся индивидуальщиной, так у тебя идеи высокие, а вернее сказать — дурость просто». Иван Алексеевич ответил: «Да ведь соглашаюсь, зачисляйте к себе, только оставьте на болоте». — «Ты эту пропаганду брось, — крутил лохматой головой лесничий, — ту загубленную землю пусть восстанавливает «Промсоль», нам своих площадей хватает, в болото еще не лазили. Заставим!» — «Десять лет заставляете, а калийщики знай себе промышляют. Видел, что они с новой территорией сотворили? Хиросима настоящая». Повздыхал тяжко лесничий, сказал, что видел, знает, посадки гибнут даже в пяти километрах от шахт, солевых отвалов, да что он может поделать, если сверху слышит одно: занимайся своим делом, нам отсюда виднее перспективы, государству и на экспорт нужны калийные удобрения. И выматерился: «Мать иху… с их «эликсирами плодородия»! Отрава от них одна».
Высадив шесть десятков сосенок по мелкому березняку, он сел на сухую кочку передохнуть.
Солнце четким оранжевым шаром проступило по ту сторону долины, над низким, темно синеющим лесом. Чахлым лесом, подтопленным болотными водами, но живым, растущим, скрепляющим почву корнями, и есть надежда, что не слишком капризное то разнолесье выстоит: в прошлом году Иван Алексеевич уговорил совхозного бульдозериста (за хорошее угощение и банку своего, «пронинского» меда) прокопать канаву по краю трясины. Честно потрудился бульдозерист, канаву протянул километра на полтора, и теперь она подсушивает лесную почву.
Туман развеялся, лишь кое-где в глубоких впадинах лежал он нежной белой кипенью, будто туда опустились большие лебединые стаи. И вон как засияли солеотвалы, солнце окрасило их свежей розоватостью по вершинам, четко отразило в широких, стеклянно гладких разводьях под ними. Сказочно красивы эти громоздкие серокристаллические холмы, похожие на айсберги в океане. Ветер принес от них сквозь болотные испарения чуть уловимый, прохладный запах фиалок.
Иван Алексеевич загляделся на это великолепие красок, оттенков, полутонов… Боже, природа не бывает безобразной даже убитая!
Взяв мотыгу, он принялся пробивать канаву от ранее окопанного и засаженного ивняком участка, чтобы хоть немного подсушить его: саженцы ивняка удивительно влагостойки, он их просто колышками втыкает в разжиженный грунт, но и они могут вымокнуть, если корням их не за что будет зацепиться. Воду по канаве он отводит к уже укрепившейся, семилетней тополиной рощице и там разветвляет канаву на мелкие протоки, называемые им капиллярами. Тополя хорошие испарители, в жаркие дни, что твои насосы, тоннами перекачивают воду из почвы в воздух. Под их кронами бывает душно, как в парной.
Он бьет и бьет мотыгой в сырой и цепкий дерн, осторожно переступая, нащупывая ногами твердые кочки, — все зыбко здесь, на краю долины, и можно ухнуть вдруг по плечи, а то и с головой в неприметную сверху бочажину. Иной раз думается Ивану Алексеевичу: эти провалы — в пустоты выработанных и залитых водой шахт.
Вспомнился прошлогодний случай: угодил в такое вот «окно» лейтенант Федя. Раскинул руки, держится за чахлый камыш и вместе с ним все глубже вязнет в трясине да еще шутит: «Алексеич, может, не будешь спасать, а? Может, моя судьба такая — погибнуть в твоем болоте?.. Ага, чувствую, кто-то за ноги меня ухватил, тянет, тянет… Я ж до самого ядра планеты могу провалиться! Интересно, правда, какой там состав вещества?..» Кинул он Феде веревку с петлей, велел продеть петлю под мышки, другой конец взял себе на плечо и давай тащить по-бурлацки; хорошо хоть ноги не вязли, земля в посадке успела затвердеть. Вытащил, конечно. Лейтенант был крепок, тренирован, но веса «бройлерного», как сам подшучивал над собой.
Одинокий дом у болота Федя нашел случайно, блуждая по здешним лесам «для душевного отдохновения». Попросился погостить денек-другой «вдали от шума городского», да и прожил на подворье Ивана Алексеевича больше месяца.
Поначалу был молчалив, задумчив, до смешного рассеян: закурит сигарету — и забудет о ней, истлеет — новую берет; протянет козе Дуньке кусок хлеба, та съест, а он все держит руку протянутой; или еще чуднее: первое время спал на диване одетым.
«Нет, нет, — говорил вполне серьезно хозяину, — вдруг тревога, а я в неглиже».
О себе рассказал коротко, с явной неохотой: мол, приглядись — и сам поймешь, кто я и откуда. Был он ранен и контужен в Афганистане, у него слегка подергивалась левая рука, виделись ожоги на левой щеке и шее. Награжден медалью «За отвагу», орденом, после госпиталя в Ташкенте получил трехмесячный отпуск. Побывал у родителей в Москве, решил навестить родную тетку, а вернее, набродиться по лесам вокруг ее районного городка. И вот увидел подворье с чудным обитателем. Залаяла собака, вышел хозяин. Забыв поздороваться, Федя спросил его:
— Вы здесь живете?
— Живу, — ответил Иван Алексеевич.
— Не может быть. Иду. Туман. И вдруг среди пустоты — дом, деревья, зелень… Нет, это мне мерещится. Я же того слегка… — Он покивал головой. — Дайте вашу руку.
— Пожалуйста.
— Живая вроде.
— Благодарю за эти слова, — сказал Иван Алексеевич. — А то порой мне самому кажется: жив ли я?
— Интересно как… — рассуждал лейтенант Федя, держа руку Ивана Алексеевича в своих обеих. — Ушел от людей, чтобы отдохнуть. Я ведь их, людей, перестал как бы видеть: люди, люди, все на одно лицо… И вот вижу — человек. Давно не видел так близко человека. Спокойно стоит, никуда не торопится, у него глаза смирные и засиненные, как у младенца, он не бреет бороды… Ему, может быть, и колбасы московской, и джинсов «Суперрайфл» не надо?
— Угадали, не надо.
— И можно войти в дом к этому человеку?
— Прошу.
Недели две Федя не покидал подворья. Ему все здесь было интересно, всему хозяйскому он хотел научиться, и как был рад, когда сам подоил козу Дуньку и та не ударила ногой по ведру. К нему на колени вползал подремать уж Иннокентий, а еж Филька принес и положил у его ног задушенного мышонка, желая, вероятно, поделиться добычей с новым жильцом двора. Это почему-то возмутило Варфоломея (устыдился, пожалуй, своей котовьей нерасторопности), и он принялся загонять Фильку в нору под сарай, укалывая лапы о его колючки и страшно воя. Федя вполне серьезно разнимал их уговаривал:
— Ну, правильно, все правильно, от меня мира не может быть, от меня войной, раздором пахнет, вот вы и подрались. А ежик трусишка и подхалим. Понял: я ведь и придушить запросто могу, подумаешь, личности какие четырехлапые… В Афгани ребята из нашего батальона всяких зверушек кушали, когда их душманы в диком ущелье заперли. В основном ежей. Жирные, говорят, только без рукавиц шкурку не снимешь… Ладно, потерпите я скоро уйду. Вот тут в вашей первобытности наберусь живого духу и к людям, вариться в котле прогресса. А может, мне здесь остаться? Запишусь к Ивану Алексеевичу в работники, будем болото осушать, и тогда вы меня примете в свою семью непорочную. Мне нужно грехи замаливать, а я неверующий. Значит — только в храме Природы. По-язычески. Мне наш майор, он из сибирских староверов, говорил, что это ерунда — кому и как молиться, главное — от души. Чтоб душе легче стало…
Он увидел хозяина, открывающего калитку, спросил:
— Правда ведь, Иван Алексеевич?
— Думаю, да.
— А скажите, вон до той вашей церкви, что в трясине увязла, можно добрести?
— Зачем тебе это архитектурное излишество?
— А вот почувствую облегчение заберусь на колокольню и ударю вон в тот главный колокол. Там и маленькие остались. Почему-то не сняли. Их же слышал, коллекционируют?
— Не успели — засмеялся Иван Алексеевич серьезному любопытству и детски наивной непонятливости лейтенанта Феди, человека большого города, асфальта, домов со всеми удобствами, автомобилей, людских толп и войны. — Земля быстро осела, бежать пришлось.
— Понятно. Земля везде может осесть, провалиться. Удивляюсь, почему она под городами терпит, там ведь такая нагрузка?..
Как-то Иван Алексеевич вернулся с работы в сумерках и удивился: дом темен, Федя занемело сидит на крыльце. Приблизившись к крыльцу, он услышал настороженный шепот Феди:
— Тише. Садитесь и молчите.
Пришлось сесть. Молчали минут двадцать. Наконец со стороны затонувшей деревни донесся хриплый, с прищелком звук.
— Что это? — спросил Федя.
— Лягушка, должно быть.
— Вот! Я так и подумал! Там же их не было, лягушек?
— Не было.
— Первая, значит?
— Первая.
— Елки-моталки, так она что, в этой отраве соляной поселилась? — Федя даже привстал возмущенно. — Живое ведь существо!
— Ну, не совсем отрава, — успокоил его Иван Алексеевич. — Там я камыш, осоку высеваю уже не один год. Значит, очистилась сколько-то вода.
— И она жить будет там, лягушка? Вот, опять квакнула, да смело как!
— Наверно. Раз понравилось.
Федя соскочил с крыльца, заходил рядом по песчаной дорожке, размахивая руками.