до отвлеченностей? Это так… Ну, я опять отвлекаюсь. Приезжайте, товарищ Петренко, пока не захолодало. Попадаются белые, много подосиновиков, а груздей-волнушек хоть лопатой греби. И вёшенок дам, я их сам выращиваю на этих стружечно-дровяных отвалах, освоил, так сказать, технологию — хорошо растут на прели древесной. Знаете такой лесной гриб, в жарку, парку, сушку идет, и сырым его кушать можно, подсолив, конечно? Летчиков угощаю, чтоб не забывали нашу дыру таежную. Иной раз и по мутной погоде — зудит «Аннушка», летят мои воздушные друзья, надо рыбы поджарить, вёшенок надрать… До чего только человек не додумается, если времени много и непьющий. У нас электростанция перестала работать, так мы тут ветряки приспособили, горят в жилых домах лампочки. И телепередачи принимаем… Алло? Кто это смеется?» А, Вероника Аристарховна! И давно вы меня слушаете? Минуты две-три? Петренко — что, не выдержал? В стройотдел вызвали. А вы взяли трубку и помалкиваете? Заслушались, говорите? Спасибо, вы добрая. Ваша клюква ждет вас. И дозревает. Приезжайте!
Конфуз какой, а, Аверьян?! Ведь ты слушал меня, почему не остановил? Или тебе интересно все наше, теперешнее — какая-никакая информация? У меня времени вдоволь, у тебя — вечность. Куда нам торопиться? Хотя мне надо кое-что успеть. В жизни этой, моей.
Ты заметил — я меняюсь, когда беру трубку? Вроде тот же — и не тот уже. Лебезю, подсюсюкиваю. Зачем? Какую выгоду лично для себя хочу иметь? Никакой! Так чего же сгибаюсь вместе с трубкой? Привычка. Всеобщая. Может, всемирная? Я, конечно, думал об этом и знаешь, как решил? Всегда, во все времена были просители — несчастные, бедные, больные, хитрые, подлые, жадные, льстивые… Одни просили, чтобы не умереть с голоду, другие — получить чин, разбогатеть. Они-то, эти просители, — а им несть числа! — и приучили всех кланяться вельможам, баям, президентам, начальникам… С генами нам передается чинопреклонение. Вот и не для себя просишь, а подловатенькая угодливость голос твой умягчает, и в телефонную трубку улыбаешься, будто улыбка твоя на другом конце провода видна. Выходит: все равно — просишь.
Скажи, Аверьян, с тобой такого не случалось, хоть ни перед кем и никогда ты не принижался? Внешне не принижался. А внутренне? Просто воли в тебе было достаточно, мы и видели чаще всего ее, она в тебе как бы не замирала ни на минуту. Я тоже могу быть волевым, и бывал, ты это уже знаешь. Но меня надо разозлить, обидеть, возмутить несправедливостью — тогда уж покажу характер. Как говорится, «пока не требует поэта…» или проще: пока жареный петух в одно место не клюнет, — я тише, молчаливее других и лучше угожу ради общего дела, чем стану требовать по закону и праву. Понимаю: покуда будет так — нечего нам надеяться на всеобщую перестройку жизни. Что же делать? Конечно же выдавливать из себя раба.
Согласен ли ты с моей философией «лично для себя»? Таежной к тому же? Ну, тогда не кори меня слишком уж сурово за мои человеческие (может, общечеловеческие?) слабости. И я поведу тебя дальше по своей здешней жизни.
Окинь прощальным взглядом кабинет Мосина — помещение времени кабинетомании. Ничего, что в такой дали и посреди тайги, — оно не уступит по емкости, оснастке ни столичным, ни заграничным: селектор, телевизор, кнопочный телефон, прочие приспособления для вызова и руководства на расстоянии. Мосин мечтал о видеоаппаратуре и уже «прорабатывал» возможности ее приобретения, чтоб, как говорится, наблюдать подчиненных «в упор», не выходя из кабинета; и о таком телеэкране импортном, который показывал бы ему цеха тарного завода и всю жизнь Села: нажал кнопку — и вот они, мастера, сколачивают ящики, выстругивают бочки; нажал другую — наблюдай за подозрительной деятельностью предсельсовета Яропольцева… А я мечтаю открыть в кабинете Мосина музей. Да, не удивляйся. И назвать его «Логово бюрократа». Первый в мире такой музей. Далеко от культурных центров? Как раз это и будет впечатлять: по соседству с медвежьими берлогами такой очаг кабинетомании! Прилетят, приедут любопытные, туристы теперь в любую глухомань проникают. А для начинающих руководителей можно будет спецэкскурсии организовать. С наглядным обзором из окна — горами затоваренной бочко-ящикотары.
Все, выходим, запираем мосинский дух в обжитых и обожаемых им стенах. Бережно сохраним. Благодарные потомки скажут нам за это спасибо.
7
Ну вот мы опять на воздухе, на просторе нашем сельском, и пока идем в гости к бондарю Богатикову, я расскажу тебе, Аверьян, о директоре нашего рыбозавода Антипе Тимофеевиче Сталашко — личности примечательной, ты это поймешь, если мне удастся хорошо рассказать.
Помнится, я уже говорил, он был из казаков, добавлю только — уссурийских, дальневосточных, значит. Воевал конечно же, и, судя по двум орденам Славы, многим медалям и нескольким ранениям, неплохо воевал. Да и мог ли иначе воевать этот прирожденный здоровяк — рубака, с упруго закрученными усами, отчаянной голубоглазостью, лихой чуприной и всегдашней поговоркой: «Оседлаем, пришпорим!»? Приехал к нам весной сорок шестого в погонах старшины, со значком гвардейца, в офицерской диагоналевой гимнастерочке, туго перетянутой широким, офицерским же, ремнем, в синих галифе — икры в обтяжечку, и лакированных трофейных сапожках. Для полной впечатлительности не хватало шашки, но она легко воображалась, ибо Антип постоянно ощупывал левый бок, точно ища эфес этого привычного для казака холодного оружия. Стакан водки принимал двумя пальцами, выпивал не морщась и не закусывая, лишь улыбчиво крякнув в усы и промокнув их надушенным платочком. Семью оставил где-то в уссурийском селе, прибыл, так сказать, оглядеться, устроиться, принять дела, а потом уж… И чуть ли не в первый день приметилась ему наша одинокая учительница Корякина. Ты ее помнишь, Аверьян, в пятых-седьмых классах ботанику и зоологию преподавала, очень уж старалась понравиться тебе, даже сцены ревности какие-то устраивала (не удивляйся, мы и это знали, и вообще, взрослым только кажется, что дети ничего не видят, ничего не понимают), а когда ты уехал, женила на себе школьного завхоза Шкуренкова и, как сказал бы сам завхоз, «нехорошее происшествие произошло»: запил он страшно, вероятно тоскуя по оставленной где-то в России семье (завербовался-то на время, а тут — война…), и зимой околел у порога их общего дома. Так и не удалось выяснить: Корякина ли его не пустила, пьяного, или сам он не решился постучать грозной молодой супруге?.. Словом, к приезду Сталашко она была в том вдовье-бабьем возрасте, о котором говорят: «И дед в женихи годится, если мужиком глядится». А тут на́ тебе, нежданный подарочек — бравый Антип-фронтовик, истосковавшийся по женской ласке. Ну и закрутились они в любовном дурмане: весна, все цветет, зеленеет, а эта парочка на моторной лодке — был такой у директора трескучий «лимузин» — по реке, на острова, Антип со всеми орденами и медалями, Корякина в девичьей вуали этаким шлейфом на ветру, — красиво, ничего не скажешь, особенно для нашей глухомани, совсем оскудевшей за войну… Вспомнил вот и даже сердце потеплело: знаю, ничего в той любви возвышенного не было, но красота сама по себе, наверное, некая ценность. Осталось яркое, праздничное, отчаянно-безоглядное… Кого это не очаровывает, в детстве особенно? И столько пряников, конфет пораздавал Антип детворе! До сих пор не пойму, где он их брал? Вернее, догадываюсь, где-то на складе продуктовом, но ведь все по карточкам тогда было. Знать, сумел недавний боевой старшина и новый хваткий директор рыбозавода — не то приказом, не то уговором — заставить неподкупного старца Трошина, заведующего складом, распечатать ящики и мешки с довоенными припасами. На все такое: достать, выбить, взять нахрапом, — у него были просто выдающиеся способности.
Недолго, впрочем, красиво гулял ветеран войны. Кто-то из сельчан, думаю, директриса школы Охлопкова, да, та, Аверьян, старушка с гимназическим образованием и дореволюционными учительскими курсами (сколько раз она спасала тебя от дурных наговоров!), поторопила письмецом жену Сталашко прибыть на новое место жительства. Казачка Ульяна явилась незамедлительно, с двумя детьми и налегке, как говорят в таких случаях, «в чем была» — уж не знаю, какими словами приглашала ее Охлопкова, но наверняка вполне убедительными, — сразу все правильно оценила и при первой же встрече с Корякиной молча вцепилась в ее завитые локоны, да так, что та завизжала на все Село и послушно позволила провести себя из конца в конец главной улицы Таежной. Сбежавшиеся бабы едва расцепили пальцы Ульяны. Через день-два Корякину тихо, незаметно увезли на директорской моторной лодке в район, и она навсегда затерялась в неизвестных мне лично краях. Так решительная казачка спасла мужа от любовной пагубы, сохранила семью, чему, кажется, радовались все сельчане: вот уж красавица была урожденная, темноокая, с косой до пояса, статная (до сих пор, если слышу или читаю о женской стати, вспоминаю Ульяну), с румянцем сквозь легкую смуглоту и улыбкой щедрости необъятной — на всех людей, на весь свет. Что против нее Корякина? Курица.
Да ведь кому неизвестно: если бы волочились только за красавицами и красавицы соблазняли только красавцев, разве кипело бы так человечество от любовных страстей? Но тема эта особая, обширно изучаемая всеми писателями мира, и я не буду касаться ее — едва ли смогу прибавить что-либо полезное к накопленному опыту. Мне бы попроще, понятнее о жизни нашего Села… Словом, Антип Тимофеевич Сталашко был умиротворен и под присмотром Ульяны занялся исполнением обязанностей директора рыбозавода и главы нашего таежного поселения, так как тогда не было здесь еще сельсовета. Позже, правда, она не уберегла своего Антипа от Мосина, но это не ее вина: даже цепкие пальцы Ульяны не удержались бы на жестком бобрике Мосина.
Смотрю, Аверьян, тебя заинтересовал вон тот бело-стеклянный терем. Как светится на солнце! Прямо-таки хрустальное чудо посреди тайги. Сказка. Фантазия. К нам зампредоблисполкома прилетел как-то, вышел вон из того перелеска, за которым «Аннушки» приземляются, остановился и очки давай протирать: туманец был, а сверху солнце — и сияет неправдоподобно Дворец Ерина (так мы называем терем, по фамилии строителя). Почудилось это гостю видением, не верил моим словам, пока вплотную не подошел и не убедился, потрогав руками, что перед ним самое реальное строение. Ну, Дворец мы еще осмотрим и с Ериным познакомимся, а пока договорим о Сталашко.