Константин все еще не верил тому, что услышал, — выхватил из рук Васены газету, стал снова лихорадочно перечитывать статью.
— Как же это так получается, товарищ парторг? — раздался голос молодой доярки, полный вызова и еле сдерживаемой злобы. — За нас подумали и за нас решили?
— Я… — Константин поднял голову и натолкнулся на острые, неприязненные взгляды доярок. — Я так же, как и вы, узнал об этом впервые…
— Вы нам глаза не замазывайте! — крикнула, выбегая вперед, высокая жилистая женщина и подняла костистый кулак. — Вы все заодно с Аникеем! Под одну дудку пляшете!
Ее дружно и напористо поддержали:
— Им лишь бы перед начальством хорошими быть, а слова они подыщут! На все гвозди забьют, так что и не оторвешь!
— Сызнова сели на брехню и брехней погоняют! Жилистая доярка подступала ближе, Константин видел ее налитые яростью глаза.
— Да что ему до нашей беды, бабы? — кричала она, открывая темный, наполовину беззубый рот. — У него что, дети есть-пить просят? Они с Аникеем давно оглохли на оба уха и нашу беду не слышат!..
— Да замолчите вы! — закричала Васена и подлетела к пожилой доярке. — Вы с ума сошли! Он же вам правду говорит, нра-а-авду! А вы, как овечки дурные, сами не знаете, что делаете!..
— Заткнись, вертихвостка! Много ты понимаешь! У тебя еще материно молоко на губах не обсохло!
— Нынче все обучены говорить — заслушаешься вас, да слово подешевело, за бесценок идет!
Доярки, повскакав с мест и окружив Константина плотной, гневно дышащей толпой, гомонили рассерженно и запальчиво.
— Постойте, — тихо сказал он и поднял руку. — Послушайте.
Он сам еще не знал, что скажет им, и удивился, что женщины стали затихать и в красном уголке нежданно наступила полная тишина.
— Хотите — верьте мне, хотите — нет, — язык с трудом повиновался ему, — но я даю вам честное слово, что Лузгин все скрыл и от меня, и от всех коммунистов… Не смотрите на меня так — я говорю что есть. И никто, — слышите! — никто не заставит вас делать то, чего вы сами не захотите… Иначе мне здесь делать нечего… Вот так!
— Ну, что я вам говорила? Что? — Васена торжествующе оглядела доярок.
Ей, наверное, казалось, что Константин пристыдил наседавших на него женщин, но у самого Константина было такое Чувство, что он ни в чем не убедил их и они по-прежнему не верят ему.
— Ладно, бабы, из пустого в порожнее переливать, — буднично и вяло прозвучал чей-то голос. — Саввушка вон захворал — молоко везти некому.
И тишина опять взорвалась злыми выкриками:
— А пускай киснет, нам-то что!.. Нашли дураков богу молиться!
— Тут душу наизнанку выворачивает, не то что… Константин вдруг взмахнул рукой и пошел к двери.
— Давайте я отвезу!..
Он тут же подумал, что доярки могут решить, что он поступает так потому, что чувствует себя в чем-то виноватым перед ними и хочет загладить свою вину, но отступать было поздно.
Когда четверть часа спустя он подкатил на телеге к ферме, женщины еще не разошлись по домам. Не говоря ни слова, он поднял первый четырехведерный бидон и понес его к телеге. Высыпав на улицу, доярки молча смотрели, как он загружает подводу, таскает бидон за бидоном, как будто никогда не видели, как это делается.
Закрепив бидоны толстой веревкой, Константин тронул вожжи, прыгнул в телегу и оглянулся. Доярки все так же молча и угрюмо смотрели ему вслед. Сдав на сливном пункте молоко, Константин составил в телегу пустые бидоны, связал их снова веревкой и не спеша поехал обратно на ферму.
Телегу мотало, трясло на ухабинах, колеса тарахтели по ледяной, густо унавоженной кромке, сползали в жирную, сочно похрустывавшую грязь. Бренчали за спиной бидоны, звякали друг о дружку, и стоило телеге чуть накрениться, как они валились на Константина, он хватался двумя руками за грядку, напрягался, сдерживая спиной тяжелый напор.
И словно в лад этой тряске сшибались и разбегались мятущиеся мысли Константина. Обманул! Обошел, как мальчишку! Даже не посчитался с тем, что в колхозе есть коммунисты, парторг, правление!
Уже прошел первый, отчаянный приступ беспомощности и гнева, но Константин все еще не мог успокоиться. Он ждал от Лузгина любого подвоха, был все время настороже, но ему и в голову не приходило, что тот может так нагло пренебречь всеми черемшанцами.
Значит, он решил действовать в обход — вначале заручиться поддержкой руководителей области и района, соедать шум вокруг своего имени, а затем уж сводить счеты с теми, кто будет противиться ему в колхозе. Хитер, ничего не скажешь!
Какую же роль он уготовил ему? Или он думает, что Константин волей-неволей должен будет согласиться с тем, что уже свершилось, и станет помогать проводить эту затею в жизнь или уступит свое место тому, кто будет более послушен? Судя по всему, Лузгин не принимал его слишком всерьез.
«Где же выход? — спрашивал Константин. — Нет, не затем я приехал сюда, чтобы сдаться на милость этому проходимцу! Что я, один, что ли, здесь? А коммунисты? Не будут же они молчать, когда беда подступила к самым избам!»
Жизнь в деревне шла своим чередом, и казалось, не было причины для тревоги: мычала по дворам скотина, просясь на волю, купались в пыли завалинок куры, бежали в школу ребятишки, крича и размахивая сумками, толпились на крылечке сельпо мужики, густо дымили махрой.
— Тпр-ру! Стой, старая!
Через улицу, наперерез подводе, бежал Егор Дымшаков в распахнутой стеганке, без шапки. Он схватил под уздцы лошадь и, щуря диковатые глаза, навалился на край телеги.
— В жмурки играть не будем, Константин Андреевич, не малые, чай, ребята, — тяжело проговорил он, не сводя с парторга испытующего взгляда. — Какое имеешь касательство к тому, о чем гудит деревня?
— Такое же, как и ты, — тихо сказал Константин. — Сам сегодня прочитал в газете…
— Я так и знай, — облегченно выдохнул Егор. — А народ тебя уж одной веревкой с Аникеем связал… Спасибо и на этом.
— Не за что…
— До чего живуч, подлюга! — помрачнев, глуховато говорил Дымшаков. — Люди думали, что он уже не выпря-мится больше, а он опять на ногах и опять вожжи в руках держит] Теперь его запросто не скинешь…
— Не отчаивайся, — жалея мужика и вместе с тем чувствуя себя уже не таким одиноким, сказал Константин. — Дело, видимо, не только в нем…
— Это я понимаю. — Егор нагнулся ближе, голос его звучал тише. — Потребовался кому-то такой гриб, и вот он тут как тут, и хотя все видят, что гриб-то поганка, да кладут в корзину заместо настоящего… — Он зло сплюнул, под темной кожей перекатывались, как камни, желваки. — Была б церковь, забрался бы на колокольню и ударил в набат!..
— Ну, сбежится народ, а дальше что?
— Тогда б я Аникея перед миром и поставил! — со злым остервенением сказал Дымшаков. — По отдельности он никого не боится, а как все вместе соберутся, так до трясучки может дойти…
— Как же его переизбрали тогда?
— Страху на людей нагнали, вот и голоснули! — Егор сокрушенно махнул рукой. — И прокурор за столом сидел, и сам секретарь пужал, и хотя всяк в душе проклинал Аникея, а руку поднять против не посмел. От такого враз не излечишься, годами приучали… В пятках, в требухе сидит эта хворобина!..
Он пошарил по карманам, дрожащей рукой выловил из пачки папиросу, закурил, окутывая лицо дымом.
— А что бы ты стал делать на моем месте? — Константин потянулся к нему за папиросой. — Ведь если сегодня хоть один решится руку поднять, завтра это сделают двое, а там уже стена встанет, и нет такой силы, которая заставит людей отступить от правды!..
Дымшаков бросил на него быстрый оценивающий взгляд, в уголках губ дрогнула слабая, едва заметная морщинка улыбки.
— А я б его все же спросил, почему он так самовольничает, — твердо сказал он. — В наших это правах?
— В наших. — Константин подумал и решительно досказал: — Ну так вот что… Заходи вечером в контору. Вернется Лузгин, и мы с ним поговорим. Скажи Черкашиной, Цапкину…
— Добро! — Дымшаков отвалился от телеги, шагнул в сторону.
«Да, только так, — сказал себе Константин. — Нельзя упускать ни одного дня». У него не посветлело на душе после разговора с Егором, он как-то даже посуровел, непривычно замкнулся и, вглядываясь в каждого встречного, заранее примерял, как тот станет вести себя в крутой для всех поворот. И выходило, что все годилось ему, чтобы утвердиться в собственном решении, — и смышленые, быстрые глаза конопатого парнишки, засмотревшегося на новую скворечницу, которую его сверстники ладили на березе, и хриплый лай лохматой дворняги, увязавшейся за телегой, и смех женщин у колодца, и курившиеся белым, почти призрачным дымком темные, освободившиеся от снега крыши. У правления, возле длинной, до белизны изгрызенной коновязи, Константин дернул на себя вожжи, крикнул:
— Доброе утро, Анна Тимофеевна!
Работавшая у крыльца Нюшка выпрямилась, локтем откинула со лба наползший платок.
— А-а, парторг… Наше вам!
Она была в голубеньком ситцевом платье, в калошах на босу ногу, полные белые руки ее были по плечи голыми.
— Простудитесь! Разве так можно? — строго сказал Константин, невольно любуясь ловкими и гибкими движениями Нюшки.
— С меня не убудет! — Нюшка засмеялась, сверкая ровными зубами, озорно прижмурила левый глаз. — Мы, русские бабы, из хорошей глины деланные: хоть в жар нас ставь, хоть на мороз, только звончей делаемся!
Она подошла к сохранившейся в тени крыльца куче снега, резким взмахом сбила лопатой грязную, спекшуюся, как шлак, корку и выбросила на дорогу зернисто-крупные, хрустальные россыпи снега. Он так вспыхнул на солнце, что стало больно глазам.
— Лузгин не появлялся?
— Звонил из района, обещался скоро быть. — Нюшка понизила до таинственного шепотка голос, зыркнула взглядом по сторонам. — На радостях чуть не заикался, меня за Серафиму принял. Потеха!
— Что же за радости у него? — спросил Константин, не зная, зачем он прибегает к этой ненужной хитрости.
— Ай не слыхали? — недоверчиво протянула Нюшка, и левая бровь ее изогнулась. — Да сегодня радио с утра его славит, на всю область гул пошел! Может, сумел начальству очки втерет