— И не собиралась! — стараясь быть спокойной, сказала Ксения. — Просто случайно оказалась здесь и была свидетелем вашего свидания. И не скрою — мне стыдно за тебя! Никакой гордости, никакого самолюбия!
— Довольно, Ксения Корнеевна! — повелительно и резко остановила ее Васена. — Я могла бы сильнее обидеть вас, но пожалею. Что вы со своей гордостью сделали, вспоминать не буду. Не вам меня учить и наставлять.
— Да уж, во всяком случае, не увлекаюсь каждым встречным! Выдумает себе очередной объект и воображает, что не может жить без этого человека!
— А чего ты злишься? — Васена в упор смотрела на нее. — Если тебе все равно, то и говорить не о чем… Хочешь — верь, хочешь — нет, а Константина Андреевича… я и вправду люблю! Еще ни один человек…
— Перестань! — Ксения вдруг сразу ослабела и, чтобы не упасть, ухватилась рукой за ветку, — Боже мой, какие мы все глупые!.. Это ужас какой-то!.. Ну что ты в нем нашла? Что?
— А это не твое дело! Буду я еще тебе разбирать его по косточкам!.. Люблю, и все!
— Он и с тобой поступит, как когда-то со мной. И ты еще пожалеешь обо всем.
— И не подумаю!.. Будь что будет!.. Считай его хоть извергом, мне безразлично.
— Девчонка! Дурочка набитая! — не выдержав, крикнула Ксения. — Ты ничего не понимаешь!
— Где уж мне!.. Ты одна у нас умная и такая правильная, что всех тошнит от тебя…
Лицо Васены было так искажено ненавистью и презрением, что Ксения невольно отстранилась от нее, словно боясь, что она не совладает с собой и ударит ее.
Кто бы мог подумать, что между ними вспыхнет слепая и безрассудная вражда, что они будут говорить друг другу обидные и грубо ранящие слова, забыв, что еще вчера они жили мирно и тихо, не помышляя ни о какой ссоре, предупредительно и чутко относясь к любому обоюдному желанию и просьбе? И вот достаточно оказалось встретить обеим Мажарова, как все позабылось, и они стояли друг против друга, разделенные глухим раздражением и злобой: словно в позабытый, припорошенный пеплом костер бросили сухую веточку, и она мгновенно вспыхнула, и уже не было силы погасить это неподвластное воле пламя…
— Ну хорошо, оставим этот разговор. — Ксения уже взяла себя в руки, говорила жестко и сухо. — Выходи за него, делай что хочешь, но я предупреждаю тебя — ты покаешься.
— Если согрешу, то с радостью и покаюсь!
Васена круто обернулась и быстро пошла через осин-пик, давя сухие ветки. Ксения почти бежала за нею, но скоро отстала — сестра легко перепрыгивала через колдобины и ямы, играючи перепорхнула но жидкой перекладине, брошенной через речушку.
— Обожди меня? — попросила Ксения. — Слышишь? Мне тяжело…
— Сама дойдешь! — Васена даже не оглянулась. — Мне некогда. Мне нужно киношку крутить…
Она появилась на вершине косогора, махнула на прощанье рукой, вспыхнула, облитая угасающим светом; ее белая шапочка. Ксения ухватилась за ближнее деревцо, пережидая, когда отпустит тянущая боль внизу живота, потом стала осторожно переходить речушку. Речушка тоже погасла, текла лениво, отливая маслянистым блеском, и голос воды звучал угрюмо и чуть печально…
В кабинете председателя, где шло бюро, было угарно и душно. Зимние рамы еще не выставили, между ними белела пыль- пая вата с разбросанными по ней угольками и высохшими, сморщенными гроздьями рябины; две откинутые настежь форточки не вытягивали стлавшийся под потолком табачный дым. Открыли дверь в коридор, но легче не стало — там тоже за день накурили, надышали, так что неоткуда было ждать свежести.
Сидели кучно вокруг стола, затянутого кумачовой, в чернильных пятнах скатертью. На председательском месте, где обычно восседал Лузгин, сейчас уселся Мажаров, а Аникей устроился напротив, развалясь, почти полулежа на стуле, подпирая рукой щеку, отчего щека наползала на нижнее веко и прикрывала глаз; рядом с Лузгиным, держа на коленях пузатый портфель, сел со скучающим видом бухгалтер Шалымов, изредка морща, как от зевоты, пухлое бабье лицо.
Стоило Аникею повести бровью или что-то буркнуть, как Шалымов щелкал замком портфеля и, порывшись, доставал нужную справку. Он не был членом бюро, но, когда Лузгин привел его с собой и заявил, что он без бухгалтера как без рук, никто не стал возражать — пускай сидит, никаких секретов на бюро обсуждать не собирались. Было совершенно очевидно, что Аникей хитрит, что он захватил Шалымова вовсе не для того, чтобы тот снабжал его необходимыми цифрами, — председатель среди ночи, спросонок мог назвать любую цифру, если бы она потребовалась районному начальству. Просто ему был нужен сейчас лишний свидетель, который при случае подтвердит каждое его слово, а если потребуется, то и напраслину отведет, и сошлется на удачный закон — память бухгалтера хранила все параграфы и пункты получше, чем память председателя…
С краю стола расположились Егор Дымшаков и Прохор Цапкин. Первый мрачновато отмалчивался и шарил глазами по газете, стараясь всем показать, что углубился в чтение; второй явился на бюро прямо после бани, был настроен празднично и благодушно, будто его пригласили на гулянку: светлый, румяноскулый, он встряхивал влажным, в крупных кудрях чубом, смеялся, удивленно вскидывая по-детски открытые, яркой синевы глаза.
Председатель сельского Совета Черкашина уселась в сторонке от всех, поставила на подоконник пепельницу и гасила о ее дно недокуренные папиросы. Будто обжигаясь, она отдергивала руку и тут же вытаскивала из пачки новую папиросу, сжимала ее тонкими и бледными губами. Ксения поставила стул за спиной Мажарова, сбоку от стона, чтобы можно было спокойно наблюдать за всеми и в случае чего вмешаться.
Но пока все шло ровно, без крика и ненужной суеты. Ксении была по душе та простота, с которой Мажаров вел бюро, никого не останавливая, давая каждому свободно высказаться. Он то и дело спрашивал: «А вы что думаете? А вы?» — как будто не само дело, а прежде всего точка зрения любого являлась для него самым важным.
По словам Лузгина выходило, что, не запоздай весна, можно хоть завтра выезжать в поле, все наготове — и люди, и машины, отремонтированные раньше срока, и семена, проверенные на всхожесть. Дело лишь за теплом…
Он кончил говорить и, победно оглядывая всех, откинулся на спинку стула.
— А вам уже ясно, где и какие культуры надо сеять? — спросил Мажаров.
— Севооборот, по правде, у нас подзапущен, — признался Лузгин, недовольный тем, что он должен отвечать, а не спрашивать сам, как привык это делать при старом парторге. — Ну да как-нибудь разберемся…
— Но все же какой-то план у вас имеется? — допыты-нался Мажаров. — Не засеваете же вы поле одной культурой несколько лет подряд?
— Это смотря по тому, какие нам сверху спускают задания. Отсюда и пляшем, — раздраженно отвечал председатель, которого явно выводила из себя манера нового парторга выспрашивать все до мелочей, — Прикинем на глаз, и будет в самый раз.
Мажаров не принял шутку.
— И давно у вас такой порядок?
— Скажи лучше так: там, где кончается всякий порядок, там начинается наш колхоз, — не отрывая глаз от газеты, заметил Дымшаков, — Травополку еще Степан Гне-вышев вводил, он далеко вперед глядел… А в войну все поломалось, а там уж не о земле радели, а как бы этой землей друг дружке пыль в глаза пустить!..
— Что значит ввели травопояку? — возвращая Дым-шакова к тому, что его беспокоило, спросил Мажаров. — Прошли хотя бы одну ротацию?
— Один круг замкнула, на другой завернули…
— А под ларами сколько земли держите? Один частый пар или есть и занятый?
— Отдыхает земля, конечно, но маловато, — вяло отвечал Лузгин и скосил глаза на бухгалтера.
Шалымов пошарил рукой в портфеле, выудил бумажонку, поднес ее к глазам.
— По нашим данным, под чистыми нарами двести гектаров, под занятыми сто девяносто…
— А кроме ваших, разве есть еще какие-то данные? — Удивился Мажаров.
— В районе имеются свои цифры, там ведь за нами и бросовая земля числится, которая давно не пашется и заросла березкой…
— А поставки и налог начисляются со всей площади?
— А как же! — Шалымов иронически хмыкнул, недоумевая, что парторг не осведомлен о самых простых вещах.
— И кормовой севооборот вн тоже не соблюдаете? — спросил Мажаров и, не дожидаясь ответа, возмутился: — Как можно жить одним днем!
Ксения вдруг догадалась — Мажаров был отлично осведомлен обо всем и задавал вопросы не для того, чтобы услышать какие-то уже знакомые ему цифры; он, видимо, добивался одного: обнаружить перед всеми лезшую несостоятельность Лузгана.
— Что думают об атом, члены бюро? — спросил Мажаров.
Он остановил взгляд на Цаикине, и тот, как норовистый конь, которого подстегнули, встряхнул гривистым чубом, выгнул широкую грудь в желтой сатиновой рубахе.
— Я так ио-ла-гаю, — важно растягивая слова, многозначительно проговорил Прохор и оглянулся на председателя. — Я по-ла-гаю, ошибки не будет, если в принципе решим это дело… Создадим комиссию, чтобы она подработала этот вопрос в правильном разрезе… Чтоб, значит, за дальнейшее развитие и успехи…
— И откуда у тебя такие пустые слова берутся? — впервые за вечер повысил голос Дымшаков. — Лезут они из тебя, как клопы из старой кровати!.. Ты туману не напускай, а скажи: ломать нам такой порядок или дальше сеять хлеб на хлеб? Ты же, Прохор, не глупый мужик, а каждый раз выламываешься, как будто тебе язык чем-то смазывают, чтоб он болтался гладко и ни за что не задевал во рту!..
— Да чего ты на меня критику наводишь? — обиженно хмыкнул Цапкин и расстегнул верхнюю пуговку на воротнике. — Разве когда я против?
— Ты так разливаешься, что любой тебе другом может стать, — настойчиво долбил Дымшаков. — Нечего посередке болтаться, пора приставать к берегу…
— В принципе я «за»! — Прохор загнул указательный палец на руке и тут же разогнул. — Но вот имеются у нас на сегодняшний день условия для севооборота, я не в курсе… Так что пускай комиссия разберется и доложит.
Вскинула руку Черкашина, сделала шаг к столу, но закашлялась, давясь дымом.