— Я не понимаю, Аникей Ермолаевич, почему вы не хотите созвать общее собрание, — сказала она, сама не узнавая своего изменившегося голоса. — Неужели вы не сумеете дать отпор нескольким лодырям, если коммунисты поддержат вас? Надо, разумеется, только хорошо подготовиться…
— А я не забыл еще и то собрание, которое вы готовили, товарищ Яранцева! — ухмыльнулся Лузгин. — Я по горло сытый вашей поддержкой! Так что не с того краю вы начинаете…
— Но послушайте!.. — Ксения сделала шаг навстречу Аникею. — Вы не сможете этот план выполнить один, без людей! И, наконец, товарищи правы! Разве партийная дисциплина обязательна здесь для всех, кроме председателя?
— Дружно вы на меня навалились! Слышишь, как они спелись, Шалымов, а? — Лузгин положил руку на плечо бухгалтера, и тот встрепенулся, готовно осклабился. — Похоже, они шьют мне уже персональное дело за то, что я проявил высокую сознательность! На совещании мне все хлопали, сам секретарь обкома лично жал руку. А они, чего доброго, за это еще исключат меня из партии! Не на того напали, баламуты! Закрывай портфель, министр финансов, нас дома бабы ждут!..
Шалымов послушно встал, и они чуть ли не в обнимку направились к двери.
— Не явитесь — будем проводить собрание без вас! — Мажаров стоял суровый и непреклонный.
— Вольному воля! — Пропуская бухгалтера вперед, Аникей задержался в дверях. — Каждый будет хлебать то, что сварит!
Дверь взвизгнула па петлях, и в кабинете наступила тишина.
— Давно я его таким смелым не видал, — задумчиво протянул Дымшаков. — Не иначе — крепко заручился…
Завтра жди грома из тучи! — Он повернулся и пристально посмотрел на Ксению. — Скажите, товарищ инструктор, кому не дают покоя наши коровы? Что это за новая че-сотка такая?
— В тоне зубоскальства я об этом говорить не буду…
— Тогда давай как можешь.
— Если вас интересует мое мнение, то пожалуйста. — Она говорила, взвешивая каждое слово, чтобы не задеть Дымшакова и не вызвать его на новый спор. — Мне кажется, что это здоровая идея. Давно пора свести коров в одно место, чтобы каждый не держался за хвост своей буренки.
— Особенно это понятно тем, у кого своей коровы нет и вместо хвоста он держится за свою зарплату! — не вытерпел Егор, но, видя, что Ксения нахмурилась, миролюбиво добавил: — Ладно, не буду тебя подъедать… Какая, скажи, и кому выгода от этого? И как мы будем жить с ребятишками, ты подумала? На одной картошке да на хлебе?
— Когда колхоз закупит коров, оп обязан продавать молоко по дешевой цене своим колхозникам.
— Цена, может, будет и дешевая, да деньги в колхозе дорогие! — сказала Черкашина и не сдержала глубокого вздоха. — А если полна куча ребят в доме, то разве напасешься на них денег?
Дело, которое затевалось в районе, было для Ксении новым, о нем только начали писать в газетах, и сама она не получила еще ясных указаний и могла попасть впросак. Однако оставить людей без ответа она тоже не имела права… Не будь здесь Мажарова, она бы отмахнулась или отговорилась тем, что еще недостаточно разобралась во всем, но его присутствие вынуждало ее не только отвечать на вопрос, но и отстаивать свое мнение.
— До каких пор колхозник будет так непроизводительно тратить свои силы? Когда он наконец отдаст всего себя общественному труду? — сухо и чуть назидатально начала она. — Мы стремимся приблизить колхозника к рабочему и, пока мы этого не сделаем, вряд ли двинемся вперед!.. Вот почему так важно на первых порах освободить крестьянина хотя бы от коровы, которая еще цепко держит его в плену частнособственнических интересов и настроений!..
— Правильно, мужики! Нечего куражиться! — Цап-кин дурашливо ухмыльнулся. — Поначалу нас от коровы освободят, там от курей и прочего и поведут налегке в коммунизм!
— Оставьте ваши сомнительные шуточки, товарищ Цапкин! — Ксения сурово оглядела притихших, настороженно слушавших ее людей. — Именно мужицкое еще крепко сидит в вас, не вытравилось! Что, мол, мое, то мое, и не подступайся… Я, дескать, со своей коровой и в коммунизм пойду.
— Да-а, — шумно вздохнул Егор Дымшаков. — С тобой, Ксения Корнеевна, не соскучишься…
— Ну что ж, пора кончать, товарищи, — тихо сказал Мажаров. — Я думаю, что это дело самих колхозников — мы им навязывать свою волю не будем…
Прежде чем отпустить всех, он проголосовал за то, чтобы в ближайшие дни созвать общее собрание. За это предложение не поднял руки один Цапкин, сидел, шаря руками по кумачовой скатерти, не поднимая головы.
Когда все разошлись, Мажаров погасил свет и вместе с Дымшаковым вышел на улицу.
— Все пропил мужик! — Егор скрипнул зубами. — И зачем Цапкина мы держим в партии — убей, не пойму!
— Не торопись, Егор Матвеевич… Оттолкнуть человека не мудрено, а вот понять, почему он такой и нельзя ли его вернуть на путь истинный, куда сложнее…
Во дворе Дымшакова, несмотря па поздний час, бегала Анисья, размахивая фонарем. Увидев мужа, она крикнула:
— Слава богу! А то я уж не знала, что и делать… Беги за ветеринаром! Кажись, наша кормилица подоспела… Живенько!
Дымшаков хлопнул калиткой, а Константин пошел за Анисьей в сарай. Перед бревенчатым закутом, в углу сарая, женщина обернулась, и глаза ее, полные тревоги, остановились на Мажарове.
— Посветите, не сочтите за тягость. — Она сунула ему в руки фонарь и засуетилась около коровы. — Потерпи, моя страдалица… Сейчас тебе полегчает…
Корова лежала вздувшейся тушей на охапках свежей соломы и, словно понимая хозяйку, косила на нее влажный, лиловый, как слива, глаз и кротко, жалобно мычала. Тошнотно пахло кровью. Этот тяжелый запах заглушал запах навоза, пота и мочи. Стены закута заиндевели, будто поросли изнутри седой травой, пар от тепла валил из дверей.
Скоро в сарай влетел Дымшаков, держа за руки заспанного и запыхавшегося ветеринара с кожимитной сумкой через плечо. Констачтин поливал ему на руки горячую воду, держал фонарь, таскал и бросал под ноги охапки соломы, пока Егор не принял от ветеринара мокрого и дрожащего теленка и не понес в избу.
— Не задуши его от радости! — крикнула Анисья и бросилась к ветеринару: — Бычок или телочка?
— Телочка, телочка!
— Спасибо вам! — растроганно бормотала Анисья, словно от ветеринара зависело, кто появится на свет.
Следом за Дымшаковым они вошли в избу. Егор опустился на колени у печки и положил теленка на кучу мягкого тряпья. Проснулись от шума и голосов дети, соскочили с постели, запрыгали около телочки, приседая на корточки, смеясь, трогая ее маслянисто-липкую мордочку. В другое время Анисья живо вернула бы их в кровать и уложила спать, но сегодня она позволила им радоваться вместе со всеми…
— Тащи, мать, все на стол! — зычно командовал Дымшаков. — Обмоем по всем правилам такой хороший приплод!.. Может, это сбережет нашу телку от злой напасти.
Шалымов провожал председателя до самого дома. Лузгин сердито сопел, месил сапогами грязь, изредка звучно сплевывая сквозь зубы.
Прижимая к боку пухлый портфель, Шалымов еле поспевал за председателем, и, хотя его так и подмывало заговорить с Аникеем, житейская мудрость не велела ему торопиться. Не спрашивают — и не лезь, дай человеку успокоиться, прийти в себя. Кто знает, что у него на уме? Может, он только и ждет, чтобы ты развязал язык, и все злое, что скопилось, выплеснет на тебя! Самое глупое дело — попасть под горячую руку, и обижаться не станешь: сам схлопотал.
У калитки Лузгин нашарил лавочку, грузно опустился. Шалымов молча стал рядом, пристроив на лавочке портфель — хоть и невелика тяжесть, а оттягивает руки.
— Как считаешь, министр финансов, какую цепу мы можем дать за килограмм живого веса, а? — спросил вдруг Аникей, будто всю дорогу только над этим и ломал голову.
«Ага! — радостно отметил про себя Шалымов. — Значит, отступать не собирается, чует в себе силу!»
— Я бы для начала не давал много, — помолчав для солидности, посоветовал бухгалтер. — А поближе, когда надо будет коров вести, надбавил, скажем, еще половину.
— Варит башка — не зря тебе деньги платим! — довольно забасил Лузгин, разгадав несложную хитрость Шалимова. — Тогда, пожалуй, лучше сделать наоборот: поначалу объявим по семь рублей за килограмм и срок наметим, ну, к примеру, двенадцатого мая, а кто приведет свою корову хотя бы днем позже, получит три с полтиной, наполовину меньше. Намотал?
— Еще ловчее! — согласился Шалымов и, потеснив портфель, присел на краешек лавочки. — Рассчитываешь, что все-таки поведут скотину?
Аникей пососал цигарку и, бросив зашипевший окурок в лужу, хмыкнул:
— А куда денутся? Поведут, раз надо…
— Ну а, допустим, погорим мы? — осторожно усомнился бухгалтер. — Тогда как?
— Тогда нас на мыло! — Аникей захохотал, но тут же оборвал смех, добавил с туманной многозначительностью: — Пробатов с Коробиным это дело поджигают, им и гасить…
— Начальство, оно всегда сухим выйдет из воды. — Шалымов вздохнул. — В случае чего нас первых за загривок возьмут — это уж точно!
— Тут, министр, игра идет по-крупному, — вяло обмолвился Аникей, как бы недоговаривая что-то. — Если руководители сорвут банк, то и мы с тобой будем в выигрыше… А наш больно ученый парторг может сколь угодно разоряться!.. Без него мы тут не знаем, что где сеять… Ишь какой грамотей выискался! Спичками думает дорогу осветить!
— Ты его со счетов не сбрасывай, — вскользь заметил Шалымов.
— И без меня скоро сбросят. — Аникей пренебрежительно махнул рукой. — Ради него заворачивать назад не станут. Хоть посередь дороги ложись, такую махину не остановишь.
— Это ты зря. Он тоже не лаптем щи хлебает. — Шалымов нашел нужным охладить председателя. — В министерстве работал — знает, где какие двери открываются…
— Эка невидаль — в министерстве! Что там, не такие же люди — две ноги, две руки, рот посредине!
Лузгин поднялся, позевывая, похлопал ладонью по открытому рту, будто по пустому бочонку, стиснул плечо бухгалтера.
— Все будет путем, иди отдыхай! — Подав в руки Шалымов