Войди в каждый дом — страница 117 из 147

т же зашуршал газетой; неуклюже забрался председатель облисполкома Бармин, тяжело дыша, отбросил откидное сиденье, долго возился, устраиваясь; последним шумно ввалился секретарь по пропаганде Новожилов, захлопнул дверцу, задышал в затылок Пробатову, сидевшему рядом с водителем.

— Как хотите, мужики, а я шляпу не выношу! — признался Бармин. — Может, по моде я лучше в ней выгляжу, а вот привык с заводских времен к кепке: то ли дело — кинул на башку и не думай, как она сидит! Снимайте, а то упаритесь!

Инверов будто только и ждал разрешения — снял шляпу, осторожно положил на колени, вынул чистый батистовый платок и промокнул выбритую до блеска лысину. Голову он брил ежедневно, брил сам опасной бритвой и очень гордился этим умением. Сейчас, потирая голову, он обнаружил около уха небольшую, похожую на лишай шероховатость, и эта мелочь подействовала на него столь угнетающе, что он до самого вокзала ехал молча, не проронив ни слова.

— Сегодня мы не будем отбивать хлеб у Новожилова, — сказал, полуоборачиваясь, Пробатов. — Он должен показать, на что способен. Ну как там, приветственные речи, угощение — все в порядке?

— Дети с цветами уже на вокзале, Иван Фомич! — с непонятной робостью ответил Новожилов. — Правда, цветы йе ахти какие, но лучших не было — думаю, сойдет. А за угощение надо спрашивать с Конышева — что он нам выделил, то и будет.

У секретаря по пропаганде был такой озабоченный и даже удрученный вид, что Пробатов поинтересовался:

— Чем это вы так встревожены?

— Все-таки заграница, Иван Фомич! — откровенно признался секретарь. — Мы, русские люди, хлебосольны, но всегда чего-то вроде стесняемся, а вдруг что не так, а вдруг не понравится что нашим гостям…

— Бросьте! Мы принимаем немецких товарищей, коммунистов, а главное — чем богаты, тем и рады! — Пробатов помолчал, глядя на залитую солнцем улицу. — Нам перед ними стыдиться нечего!.. А гордиться по праву есть чем… Мы заплатили за свободу Германии такой кровью, что можем всем смело смотреть в глаза!..

В машине наступила тишина. Водитель бросил на Про-батова быстрый взгляд и повел машину ровнее. На смуглой шее его, туго стянутой темным воротником и галстуком, краснел, как свежий незаживающий порез, широкий шрам — след давнего ранения…

Мягко шелестя шинами, ЗИЛ мчался по залитой солнцем центральной улице города, мимо магазинов, театра с белыми колоннами, сквера с трепещущей листвой, в отдалении от ЗИЛа ехали с равными интервалами свободные «Победы», и прохожие, останавливаясь, с любопытством провожали взглядами этот необычный кортеж.

«Как было бы все чудесно, если бы не злополучное письмо! — досадовал Пробатов. — Не мог помощник догадаться принести его завтра! Кстати, где оно? Не оставил ли я его на столе в кабинете? — Иван Фомич опустил руку в боковой карман пиджака и наткнулся на острый угол конверта. — Интересно, что бы сказали они, если бы я им прочитал его? Инверов бы, наверное, тут же потребовал немедленно вызвать Мажарова на бюро обкома и исключить из партии; Бармин, может быть, согласился бы с ним; Новожилов начал бы рассуждать о том, что побудило молодого партийного работника так ожесточиться; Журихин, может быть, промолчал бы, а Конышев, тот сказал бы что-то неожиданное! Например, что Мажаров вправе был написать такое письмо, что лишать его такого права нельзя. Зачем нам, коммунистам, скрывать друг от друга свои мысли, пусть даже в чем-то неприемлемые и тревожные? Если никто из нас не решится сказать то, что думает, то тем самым будет нанесен вред всем! А впрочем, кто знает, что сказал бы в этом случае Конышев? Почему я прячу от всех это неприятное письмо? Что мне мешает поделиться с товарищами своим беспокойством?»

К нему сразу вернулось приподнято-радостное настроение, едва он прошел сумрачное здание вокзала и очутился на светлом перроне, где на каменном фронтоне дышало на ветру алое полотнище: «Добро пожаловать, дорогие немецкие друзья!» Прямо перед ним стояли полукругом чистенькие, аккуратно причесанные пионеры в белых рубашках и блузках, с торчащими концами галстуков, их лица были серьезны и напряженны, в руках они крепко стискивали большие букеты цветов. Из мощных репродукторов лилась бодрая маршевая музыка; шумела толпа празднично одетых людей; по краю платформы неторопливо прогуливались милиционеры в белых перчатках.

«Кажется, Новожилов переусердствовал, — подумал Иван Фомич; отвечая на дружеские приветствия знакомых ему работников областных учреждений, руководителей крупных строек, заводов, поглядывая на целую толпу веселых и нарядных людей. — Я просил пригласить лишь тех, без кого можно обойтись на работе, а он оторвал от дела, кажется, не менее двухсот человек! И зачем здесь дети — разве мы сами не могли бы преподнести эти цветы?»

Он хотел высказать свои сомнения Новожилову, но к перрону, погромыхивая и шумно отдуваясь после дальнего бега, подходил поезд. Толпа качнулась навстречу зеленому плывущему мимо составу, и Пробатов вместе со всеми двинулся вдоль мягкого вагона, у окон которого стояли и махали разноцветными флажками немцы.

Они высыпали на платформу в таких же ярких по цвету костюмах, как и их флажки, подтянутые, поджарые, напоминая скорее группу спортсменов, приехавших на соревнования, чем делегацию партийных и профсоюзных работников.

Словно голуби, выпущенные из голубятни, к ним порхнули быстроногие пионеры, преподнося каждому гостю цветы; немцы смеялись и, в свою очередь, тоже что-то дарили детям.

Цветов хватило и на секретарей обкома. К Пробатову бросилась белобрысая редкозубая девочка с густой челкой, испуганно взглянула на него, сунула букет и тут же стремглав кинулась обратно. Он машинально опустил руку в карман и растерянно оглянулся на Новожилова. Но тот понял его без слов, наклонился и, чуть загадочно улыбаясь, зашептал:

— Не волнуйтесь, Иван Фомич… Им приготовили коробки с шоколадным набором…

Но какой-то неприятный осадок все же остался у Пробатова и некоторое время мешал ему чувствовать себя свободно и легко среди общего веселья.

Гости безошибочно определили, кто среди секретарей первый, и к Ивану Фомичу подошел высокий немец, смуглый, остролицый, горбоносый, в защитных темных очках. Слегка коснувшись рукой коричневого берета, он представился:

— Гюнтер Вестергофф.

Он оказался руководителем группы и на правах старшего, когда все гости пожимали хозяевам руки, проговорил по-немецки:

— Здесь только часть нашей делегации — одни поехали в Грузию, другие в Ленинград… А мы, самые храбрые, решили ехать к вам!

Переводчик, стоявший рядом, не успел перевести, как к немцу шагнул Конышев и, улыбаясь, ответил:

— О, мы по достоинству оценим вашу смелость и постараемся не очень огорчить вас!..

Немцы дружно рассмеялись, а Пробатов с завистью взглянул на Конышева: «Ай да молодец! И ведь никому ни слова, что свободно говорит по-немецки! Грустно, что я так мало знаю даже тех, кто работает бок о бок со мной, кто является моей главной опорой!.. Куда-то все спешим, торопимся, в вечной суете, в кампанейщине, и не остается времени просто посидеть с товарищами за чашкой чаю, вглядеться друг в друга, понять, что мы собою представляем… Ведь в глубину души мы никого не пускаем. И не в этом ли корень многих наших срывов, секрет сложной, не имеющей границ работы?»

Молодой переводчик справился наконец с некоторой оторопью и смущением, перевел слова немца, ответ Конышева, и тогда настала очередь рассмеяться остальным.

Среди гостей Пробатов сразу заметил человека, державшегося с броской непривычной вольностью. Он первым выскочил из вагона — рыжеволосый, коренастый, в цветистой рубашке без пиджака. Пиджак он держал за петельку указательным пальцем, потом перекинул его через плечо, схватился за висевший на ремешке фотоаппарат и стал быстро снимать толпу, детей, милиционеров, застывших на краю перрона. Его короткие мускулистые руки заросли золотистыми и нежными, как пух, волосами, сквозь этот пух виднелись темные, как кляксы, крупные веснушки. Он громко и часто хохотал, когда его товарищи лишь сдержанно улыбались, задавал вопросы и каждый ответ записывал в блокнот.

Этот гость вызвал у Пробатова чувство настороженности, и он все время следил за ним с некоторым беспокойством, как бы проверяя по нему, как относятся немцы ко всему, что видят вокруг и слышат.

Гость этот нисколько не заботился о том, какое впечатление его настойчивость производит на других. Когда немцев стали разбирать по машинам, он втиснулся вместе с переводчиком и руководителем группы в пробатов-ский ЗИЛ. Кинув на откидное сиденье пиджак, он порылся в карманах помятых брюк, выловил черную изогнутую трубку, стиснул ее зубами, и один зуб его сверкнул золотом. Раскрыв на колене блокнот, он быстро и чуть картавя заговорил.

— Пауль Беккер заинтересовался вашей областью еще дома. Узнал о ваших успехах из газет, — точно читая по бумажке, сказал переводчик. — Он спрашивает, в чем секрет вашего чуда?

— Никакого чуда нет. Есть расчеты, помноженные на будничный героизм наших тружеников, — ответил Пробатов и покосился на водителя, словно стыдясь этих избитых слов и испытывая острый приступ недовольства собой. — Передайте товарищу, что мы посетим деревню, где он сможет на месте расспросить самих колхозников и убедиться, что слово «чудо» неточно передает смысл того, что происходит у нас… В любом чуде есть нечто случайное и сенсационное, мы же сами ставим задачу получить три годовых плана по мясу и два по молоку и сами справляемся с этим. А главное — нужно все сделать для того, чтобы результаты нынешнего года стали нашей нормой, рубежом, с которого мы поведем дальнейшее наступление…

Немец кивал как бы в знак согласия, быстро записывал что-то в блокноте, но Пробатову казалось, что Пауль Беккер не удовлетворен его ответом. Он словно был разочарован тем, что речь идет не о чуде, а о чем-то будничном и обычном, но, как вежливый гость, не показывал вида.

В последнее время Ивана Фомича сильно раздражал шум, поднятый в печати вокруг области, смущали его и отдельные словечки, пущенные в оборот находчивыми журналистами, вроде этого злополучного «чуда». Слово это примелькалось в очерках и газетах и появилось уже в зарубежной прессе. Сам Пробатов был не в состоянии хотя бы приглушить этот ненужный ажиотаж. Беспокоило его и все увеличивающееся паломничество из других областей и краев — ехали председатели колхозов, секретари райкомов, животноводы, желая изучить на месте их опыт. Иван Фомич вынужден был каждый день принимать какие-то делегации, отвечать на многочисленные запросы из Москвы, звонки из редакций газет и журналов, звонки из ЦК и Министерства сельского хозяйства и даже срочно написал при помощи местного литератора брошюру о методах партийной работы, которые позволили области сделать рывок вперед. Лишняя суета отрывала его от работы, мешала сосредоточиться на том, что еще не удавалось или двигалось со скрипом, а обстоятельства заставляли вести бесплодные разговоры с посторонними людьми, ненасытное их любопытство часто казалось ему праздным. А ведь, кроме сельского хозяйства, была в области и промышленность, и шли большие стройки, и работали несколько институтов, требовал забот и сам город, развернув