В избе, заваленной домашними вещами, было сумрачно и неуютно. Аниска помолилась на иконы, поздоровалась, потом спросила:
— Это чья изба сгорела?
— Ну наша, — ответил ей угрюмый мужик, сидевший у стола.
— Вот вам тятя на погорелое послал, — быстро сказала Аниска, развязала уголок платка, куда были спрятаны деньги, и положила их перед мужиком на стол. Он с минуту молча смотрел на скомканные бумажки, вздохнул, потом широкой смуглой ладонью отвел их к краю стола.
— Забери. Не надо.
— Не надо? — отступив, спросила Аниска.
Высокая худая женщина с опухшими глазами бросилась было к нему, но он остановил ее движением руки.
— Мы хошь люди и бедные, — угрюмо произнес мужик, — да в кулацких подачках не нуждаемся!
— И не совестно такие слова говорить! — вспыхнув, сказала Аниска.
Дрожащими руками она собрала со стола деньги и, сложив их в платочек, стянула зубами узел.
— Тятя всей душой к вам, а вы… Все знают, какой он добрый!
— Слыхали. — Мужик криво усмехнулся. — Он добрый и обманет весело, не заметишь. Вначале шкуру спустит, а потом заместо нее рубаху посулит. Чего-то я его, такого доброго, не видал вчера на пожаре, когда чуть не вся деревня сбежалась!
— Ты злой и дурак! — крикнула Аниска, и остроносое лицо ее пошло малиновыми пятнами.
— Ну, ты иди от греха, — тихо сказал мужик и поднялся, лохматый, с красными, воспаленными глазами. — Не была б ты с горбом, я б показал тебе, где бог, а где порог! Ишь разорался кулацкий ублюдок! Кыш отседова!
Костя выскочил из избы как ошпаренный. Он не отвечал на окрики Аниски — ему хотелось бежать куда глаза глядят. Аниска догнала его у ворот и схватила цепкими пальцами за рубаху.
— Эх ты! Испугался! — сказала она, окидывая его презрительным взглядом. — Пусть бы тронул — тятя бы ему дал!
— А за что он нас так?
— Завидует, больше ничего! Тятя, он сильный, богатый, а богатых и сильных не любят те, кто сам не стал богатым. Вот и этот тоже — голяком живет, а задается чего-то… Так ему и надо — бог его наказал!..
Костя удивился дрожащему от злобы голосу девочки, посмотрел на нее и, отвернувшись, вошел во двор.
Увидав у крыльца террасы отца, Аниска бросилась к нему.
— Вот, не взял! — крикнула она и заплакала. Игнат Савельевич помрачнел, поднял мокрое от слез лицо дочери, стал вытирать ладонями.
— А ты чего ревешь, глупая? Ведь не обидел он тебя? Скажи на милость, гордый какой! Да с гордости новую избу не срубишь! Еще пожалеет, да поздно будет…
Он не договорил. Распахнув калитку, во двор входили какие-то люди, впереди — вчерашний высокий, светловолосый мужик в солдатской шинели внакидку.
От будки, лязгая цепью, метнулась собака, но Игнат Савельевич перехватил ее на пути, привязал, потом вернулся к крыльцу, сторожко оглядывая пришедших.
— Проходите в дом, гражданин Пробатов, — сказал он, — гостями будете…
— Некогда гостить. Мы к тебе с делом — можем и тут переговорить…
— Ну, смотрите, воля ваша! — Игнат Савельевич через силу улыбнулся, — А мы гостям завсегда рады. Какое же дело?
— Дело наше простое, — сказал Пробатов. — Тебе известно, что собрание постановило отобрать у тебя мельницу и передать ее на пользу трудовому народу?
— А я кто ж, по-вашему, буду? У меня что, руки белые, буржуйские? Мозолей на них нету?
Перед ним возник, размахивая парусиновым портфелем, коротконогий лупоглазый мужик.
— Ты, Игнат Савельевич, по всей форме на кулака выходишь. К середняку тебя не прилепишь, а к бедняку и вовсе. Верно, Иван?
Он замигал мучнистыми ресницами и, словно испугавшись собственной дерзости, спрятался за спины других.
— А как ты про кулаков понимаешь? — щурясь, допытывался Игнат Савельевич.
— Про то всем известно, — выскочил тот же мужик и заморгал ресницами. — Животины полон двор, как у тебя, мельница на два постава, жнейка, в амбарах пшеница с позапрошлого года лежит. На него, значится, другие хребтину гнут, а он зажал снос богатство в кулак и пьет чай с сахаром!
Все засмеялись, ухмыльнулся и Игнат Савельевич.
— Чужое будешь считать — своего век не наживешь. У меня сыновья хрип гнут, и сам я сна в глаза не вижу — день и ночь на ногах. Только на время брал людей со стороны, для подмоги — уж'так заведено. Вот и выходит, кулак — это тот, кто, наработавшись, на кулаке спит, боли не чует. Середняк — это тот, у которого спереди сума и сзади сума, а сам он посередке болтается. А бедняк — это тот, который работать не любит, а любит портфелю в руках таскать!
— Ну, ты нас побасенками не корми, мы тебя не первый год знаем! — сдвинув брови, сказал Пробатов. — Где ключи от мельницы?
— Там у меня сын с невесткой.
— Пойдешь с нами, сдашь все в целости и сохранности. И вот еще что — свезешь сорок пудов зерна.
Игнат Савельевич выпрямился, глаза его сузились.
— Я не дойная корова — меня доить нечего. Сколько было — все зимой свез. Совесть надо ж знать!
— Ты про совесть-то помолчи, не у тебя нам ее занимать. Не свезешь — сами возьмем. Уж тогда тряхнем так, что и ста пудами не разделаешься.
— Берите, ваша власть! — хрипло выдохнул Игнат Савельевич. — Может, заодно уж исподнюю рубаху снять?
Он рванул ворот рубахи так, что отлетели пуговицы.
— Надо будет нищету одеть — так и рубахи лишние заберем. Люди задарма на тебя работали, ты не одну с них рубаху спустил. Пришла пора возвращать…
Игнат Савельевич опустился на ступеньки крыльца и молчал.
— Погляжу по сусекам, сколько подмету — свезу, — сказал он.
Ночью Костя проснулся от шума в сенях. Соскользнув с полатей, он пробрался на террасу и увидел копошившиеся возле предамбарья фигуры. Там были, кажется, все, даже Костина мать. Заслышав, что кто-то идет к террасе, Костя на цыпочках вернулся в дом, залез на полати.
В дом вошли отчим и мать.
— Может, тебе от страха показалось? — приглушенно спросил Игнат Савельевич.
— Да нет, вроде кто-то ходил…
По голосу матери Костя понял, что она дрожит. Игнат Савельевич, тяжело дыша, поднялся на лежанку, чиркнул спичку.
Костя притворился спящим, тихо засопел. Отчим постоял, спичка догорела, и он спустился вниз.
— Спит, — тихо сказал он. — А ты больно нужлива — с тобой, гляди, родимец забьет… Если б кто и вздумал следить, рази б стал ждать? Мигом ворота бы выломали!
Голос матери немного размяк — видно, боязнь ее прошла, и она улыбалась.
— А ты у меня вон какой. Неужто тебе не страшно? Отчим вздохнул, помолчал, видимо, ему было приятно восхищение жены.
— Голову терять — это последнее дело… Я уж думал, отвязались они от меня, а они, похоже, только присасываются!.. И видно, досыта не скоро накормишь — сыпь как в прорву, и все мало… Моя б власть, я б их быстро накормил, за один раз… Там все уже, что ли?
— Притоптать только, и хоть с ищейкой приходи — нюх отшибет.
Когда мать и отчим ушли, Костя долго лежал с открытыми глазами. Он думал над словами отчима, который делал что-то такое, что нужно было скрывать от людей, прислушивался к шорохам просторного чужого дома и лишь на рассвете забылся тревожным сном. Ему снилось, что Игнат Савельевич поджег свой дом, оставив в нем одного Костю…
— Да проснись ты, чумной, чего испужался? — Рядом с ним сидела на полатях мать и трясла его за плечо.
Костя ткнулся матери в колени. Мать была в чужом, пахнущем нафталином платье, но руки, гладившие его голову, были родными, ласковыми, и от одного их прикосновения ему стало хорошо. Он поднял на мать полные слез глаза и сказал:
— Мам, уйдем отсюда… Не хочу я с ними жить. Не хочу!
Мать зажала ладонью ему рот, испуганно зашептала:
— Опомнись!.. Чем тебе тут худо? Чем? Сытый ходишь, обутый, одетый…
— Не хочу я ихнего хлеба… Я лучше буду под окнами просить. Они мироеды, мамка!
— Да куда ж мы с тобой пойдем-то? Куда? — чуть не застонала она. — Опять в чужой угол? На чужие глаза? Жить в худобе, обноски носить, жизни не видеть? Я и так с твоим отцом натерпелась, все посулами жила…
— Ты тятю не трожь! — крикнул Костя и отстранился от матери. — Он лучше всех был!.. Он никогда бы не стал, как этот жадюга, свой хлеб прятать!
Мать побледнела, глаза ее расширились, она, остолбенев, посмотрела на Костю, потом схватила его за плечи:
— Что ты мелешь? Что?.. Господи!.. Ты погубить меня хочешь? Погубить?
Она опрокинула его навзничь, вдавила в подушку, наклонилась к нему искаженным белым лицом, и Костя не узнал ее.
— Да если ты хоть слово пикнешь, тебя со свету сживут, — зашептала она. — Они нас убьют, как твоего отца убили…
— А кто тебе сказал, что они тятю убили? — Костя рывком сел на полатях.
Мать схватилась за голову руками, запричитала:
— Ох, покарал меня господь!.. Да очумел ты, что ли? К слову так брякнула, к слову, дурья твоя башка!.. Не нам с тобой с ними тягаться — растопчут, и знать никто не будет…
В прихожей послышались шаги, и мать, проведя рукой по глазам, мгновенно преобразилась — лицо ее стало жалким, умильным, и, не глядя на Костю, она нарочито громко, чтобы услышали ее, сказала:
— Игната Савельича слушайся — он тебя в люди выведет, станешь большой — будешь вот так же хозяйствовать, добро наживать… Это к ленивому да беспутному ничего не пристанет. А ты у меня смышленый, удачливый будешь…
Под полатями прошел отчим, задержал шаг, прислушиваясь, потом появился посредине избы.
— Я поехал, Фетинья… Насбирал по зернышку два куля. Не знаю, что сами жрать будем.
— Бог даст, проживем! — быстро заговорила мать. — Не смущай себя, изведешься…
Она спустилась с полатей и, улыбаясь, подошла к мужу.
— Если б не ты, прямо пропадай, — сказал Игнат Савельевич. — Одна отрада, одно утешенье!..
Он положил ей руку на плечо и повел из избы. Мать проводила отчима, заперла за ним ворота. Скоро он вернулся — мрачный, серый в лице. Следом за ним явились вчерашние мужики во главе с Пробатовым. Ни о чем никою не спрашивая, они ходили по двору, по избе, заглядывали в каждый угол, спустились в подполье, облазили весь огород, сараи, протыкали, щупали землю железными прутьями, где она была помягче, но хлеба не нашли.