а и мы…
— А ты все такой же! — вызывающе посмеивался Егор. — С какой стороны тебя ни возьми — гладкий весь, обструганный!
— Может, и так, — соглашался Корней, хотя в душе был обижен. — А вот скажи, тебе-то какая выгода, что ты ходишь весь как в сучьях? Легче, что ль, жить, когда другие о тебя царапаются и на самом клочья висят?
Дымшаков захохотал, запрокидывая голову, широко открывая рот, полный крупных, желтых от табака зубов, так оглушительно и раскатисто, что Анисья прикрыла ладонями уши.
— Будет ржать-то! Будет! Вот труба!
— Ловко ты меня поддел! — вытирая слезы, гудел Егор и все норовил поймать текучий, ускользающий взгляд Корнея. Он заметно повеселел, диковатая хмурь сошла с его лица, синие глаза осветились изнутри дерзким и сильным пламенем.
— С содранной кожей, конечно, больней ходить, чем с дубовой шкурой. — Дымшаков хмыкнул. — А то ли дело стоять в стороне — и без меня, мол, народу много, как ни то обойдутся! И себе урону не нанес, и людям пользы не принес! Кругом чисто! А если совесть сладко спит, так зачем ее зря тревожить?
— Да ладно тебе, Егор, — беспокойно и примирительно заговорила Анисья, умоляюще глядя на мужа и пытаясь завладеть его плавающими над столом руками. — Разве брат тебе что поперек сказал? Что ты распалился-то? Уймись! Он ведь хочет, как нам получше… чтоб мы зря не мытарились!
— Знаю я его, твоего разлюбезного братца! — не унимался Дымшаков и лез своей рыжей гривой в самое лицо Корнею. — Еще когда парнями холостовали с ним, так он, как драка — руки засунет в карманы и ждет!.. У меня из носу кровяное сусло хлещет, а он хоть бы что!..
— И не совестно тебе? — Корней с тяжелой укоризной поглядел на зятя. — И как только язык поворачивается? Сколько разов я тебя из свалки выручал вот этими кулачищами? Мало ты всяких буч зря поднимал и меня в это дело втаскивал? Эх, Егор…
— Являлся завсегда к шапошному разбору, — твердил свое Дымшаков и нехорошо кривил в пьяной усмешке губы. — Такой уж характер: на чужом горбу хочешь в рай въехать! Вот почему ты сразу смотался отсюда, как только увидел, что все здесь стало не по тебе! Лишь бы самому было хорошо, а остальные хоть пропадай!..
«Так и знал, что вспомнит о старом, не вытерпит!» — подумал Корней и хотел было подняться из-за стола, чтобы не слушать эту злую напраслину, но, боясь еще больше раззадорить Егора, остался сидеть на месте.
Он хорошо понимал, что зять ставит ему в вину не то, что в молодости он неохотно влезал в драки, не то даже, что он покинул родную деревню; нет, Дымшаков по-прежнему не прощал ему того, что в самый трудный для колхоза час Корней не захотел стать во главе колхоза. Бывший председатель, человек взыскательный и добрый, много потратил сил, чтобы в тяжелую пору войны хозяйство артели не подорвалось, чтобы люди не терпели острой нужды. Но Степан Гневышев тяжело оступился: купил как-то с рук позарез нужный для строительства фермы лес, а лес оказался краденым. Степана судили, приговорили к пяти годам лишения свободы. По слухам, он вскоре попал на фронт, и с тех пор о нем не было вестей. Дымшаков считал, что Корней в то время смалодушничал, испугался тяжелого бремени, отговорился своей малограмотностью, старческими недомоганиями и, передав колхоз в руки Аникея Лузгипа, по сути дела, предал всех односельчан.
— Ты бы уж перестал меня тыкать в одно и то же место, как кутенка какого, как только не надоест? — с тяжелым вздохом проговорил Корней. — Жил как умел! Всякому свое.
— Во-во! — подхватил Егор. — Засел, как кулик на болоте, и тянешь свою песню — слушать тошно, все внутренности переворачивает!..
— А ты не слушай, но и сам перестань всякий мусор мне на голову сыпать! — решив больше не потакать бестолковой и неуемной дерзости зятя, отвечал Корней. — Тебе больше по нраву драки — дерись, воюй! А у меня охоты попусту махать кулаками нету!.. Один сорняк выдерешь, а за ним другой силу кажет — да разве их всех изведешь? Чем человек похуже и поподлее, тем он живучее! Ты Аникея теперь голыми руками не возьмешь, а вот тебе он жить не даст! Ну что ты против него? Хворостина сухая — взял и переломил пополам… Эх, Егор, бедовая твоя голова!..
— Значит, на колени стать перед паразитами? В обнимку жить с теми, кто людей тут топчет и дышать не дает? Ты так мне предлагаешь, дорогой родственник? — навалясь грудью на стол, задыхаясь, спрашивал Егор. — Да только пожелай я пойти с ними на мировую — лучше бы всех здесь зажил! Дом бы под железо отгрохали, играли бы невпроворот! А она вот, — Дымшаков кивнул на пере-пуганно слушавшую его жену, — не ходила бы в чиненом-перечиненом!.. Порадовать моих врагов? Задобрить? Вр-ре-ошь! Я им живой не дамся! Мне с ними по одной дороге не ходить! Дай срок — я под ними огонь разведу, они у меня запляшут!..
— Ох, Егорушка, загубят они тебя, загубят! — застонала вдруг Анисья, прижав к груди руки. — Никто головы не поднимет, а ты перед ними как на юру! Грозились ведь, братушка, по-всякому намекали: спалить могут или еще того хуже… Долго ли до греха…
— Пускай грозят! — с силой бросая на стол квадратный кулак и сотрясая посуду, крикнул Егор. — Чуют, что сейчас им конец приходит, вот и грозятся! Раз с верху самого за колхозы взялись, не иначе — завтра дойдет и до нас, мимо нашей Черемшанки правда не проедет, не опасайся!..
— Наверху, может, все понимают, — согласился Корней, — да у нас-то в деревне ломают по-своему… Засели, как тараканы по щелям, попробуй их выкури!
— И выкурим! — стоял на своем Егор. — Кто ты, чурка или человек? Зачем на земле живешь? Для того чтобы пищу переводить или для чего другого? Ходить по ней хочешь или ползать на карачках? Если ходить — так ходи, как человеку положено, в глаза всем открыто гляди, а если что не так, не но правде — не терпи, в набат бей… До глухих не дойдет — в Москву пиши!
— Покрутит письмо по разным местам и вернется обратно в район, к тому же человеку, против которого ты писал, — тебя же и взгреют, чтобы знал край да не падал! Мало ты раньше строчил?
— Ты мне про то, что раньше было, не поминай! — зло оборвал Дымшаков. — Ты в каком годе живешь — в прошлом или нынешнем? Хватит жить с оглядкой да с опаской! Пускай тот трясется, у кого совесть в ребрах зажатая! А нам с тобой бояться нечего — мы поросят не крали, у нас в ушах не визжит!..
Он снова засмеялся, но миролюбиво и душевно, над головой его вырос пущенный из широких ноздрей куст дыма и долго качался в воздухе, затеняя свет лампы.
— Ох, Егор, достукаешься ты! С любого ведь стружку снимаешь — спасенья нет! — вздохнув, проговорила Анисья, и было непонятно — то ли осуждает она мужа, то ли восхищается его удалью. — Притянут тебя за язык! Запрячут куда-нибудь подальше, а мы тут будем Лазаря петь.
— Не дрожи, мать, впереди страха, — ласково обнимая жену за плечи, проговорил Дымшаков, и в тихом, размягченном хрипотцой голосе его зазвучала веселая издевка над собой, которая, видимо, не раз помогала ему в его нелегкой жизни. — Если жить да при каждом слове оглядываться — да пропади она пропадом, такая жизнь!
Анисья была довольна, что спор за столом начал затихать, и со свойственной большинству женщин чуткостью поняла, что наступил самый подходящий момент перевести разговор на другое. Не снимая мужниной руки с плеч, она еще ближе прижалась к нему и, заглядывая в его диковатые глаза, с нежной робостью посоветовала:
— Ты бы уж завтра-то, Егор, не лез наперед, а?
— А что у вас завтра? — насторожился Корней.
— Да слух прошел, будто секретарь обкома едет, не то кто поболе, — оборачиваясь улыбчивым лицом к брату, ответила Анисья.
— Секретарь, может, к нам и не завернет, а в районе что творится — пыль столбом! — язвительно усмехаясь, заговорил Дымшаков. — Дороги, сам видел, когда шел, какие у нас — смертоубийство одно! Так трясет, что кишка за кишку цепляется! Ну так сейчас от Черемшанки до района по три раза в день дорогу бульдозером скребут, мостик починили, — там лошади ноги калечили! Стояла на краю убогая избушка, в землю по окна вросла. Глядь, а там ровное место! Смеяться некому!
Однако Корней не видел в этом ничего смешного.
— Ему бы не на машине, с гудом, а втихую явиться, — вздохнув, заговорил он. — На лошади или, того лучше, пешком. Да районному начальству не сказывался бы, а то так дело обставят, что и народа не увидишь, хотя и побываешь среди него…
— Если захочет правду узнать, ему ничто не помешает, — горячо подхватил Егор. — Не в том суть! Кого, главное, хотим обмануть-то? Самих себя! И это, я тебе скажу, шурин, мне прямо нож острый! Не знаю, что бы сделал, лишь бы эту заразу с корнем вырвать! Ну зачем, скажи, нам свои болячки хоронить, в эти чертовы жмурки играть? Зачем? Если уж сейчас всю правду не говорить — тогда во что верить и зачем жить?
— Правда, Егор Матвеевич, бывает одна — партийная! — неожиданно подала свой голос с кровати Ксения, и все удивились, что она не спит. — Ворота дегтем вымажут — тоже правда, а кому она нужна, такая правда?
— А ты выходи на свет, племянница! — позвал Дымшаков, разительно меняясь в лице и становясь снова вызывающе дерзким. — Впотьмах правду трудней искать!
Корней поднял голову и посмотрел в угол, где стояла задернутая ситцевым пологом кровать. Он обрадовался было, что сестра погасила никчемный, выматывающий душу спор, а теперь спова встревожился. Неужто дочь ввяжется в назревающую ссору?
Цветистый полог покачнулся, и Ксения, поправляя на ходу растрепавшиеся волосы, вышла к столу, сепия давно бы заснула, если б не зычный, полный злого упрямства голос Дымшакова, то и дело возвращавший ее из зыбкой полудремы.
В ноги и руки ее вступила истомная, усталая теплота, лень было двигаться и даже прислушиваться к разговору отца и Егора: сошлись за рюмкой вина два мужика и начинают на все и на вся наводить критику.
Однако вскоре она насторожилась — рассуждения отца и особенно Егора уже не казались ей такими безобидными. Она хотела сразу прекратить этот злостный поклеп и на колхоз, и на работников района, но вдруг почувствовала себя в ложном и двусмысленном положении.