— Кому писать-то — Коробину? — Егор нехорошо осклабился. — Я еще сказку про белого бычка не позабыл! Пришлют вместо тебя другого толкача, и все начинай сначала…
Ксения была довольна, что бюро, в общем, благополучно кончилось, и теперь хотела, не вызывая в Егоре нового взрыва злости, успокоить его и уговорить правильно вести себя на завтрашнем собрании.
— Надеюсь, ты с утра никуда не уезжаешь? — спросила она.
— Один раз охмурил — хватит.
— Да нет, я совсем не хотела, чтобы ты куда-то уезжал. Можешь даже и на собрании выступить — покритиковать как следует Лузгина…
— А мне твоею разрешения не требуется, — по-прежнему непримиримо отвечал Егор. — Я сам знаю, что мне делать.
— Но не станешь жо ты теперь отводить его кандидатуру, когда все коммунисты решили его рекомендовать общему собранию?
— Все равно но буду я вам подчиняться. Ишь чего захотели!
— Да но мне, а товарищам по организации, большинству.
— Это ворожневская банда., что ль, большинство? Нет, большинства-то как раз ты и не увидела. Сдохну, а с ними меня в один сноп никто не свяжет! Да будь моя воля, я бы завтра их поганой метлой из партии вымел… Нет уж, племянница дорогая, ты меня не гладь — я не телок. Я про Устав тоже не забываю, но он мне велит, чтоб я на своем стоял и не давал гадам передыху!
— Это может кончиться для тебя плохо. Как бы билетом не поплатился.
— А ты меня не стращай, не ты мне его давала, и не тебе его отбирать. Пока живой хожу, от партии никто меня не оторвет, силы у вас не хватит.
Он поднялся, и они с минуту строго и отчужденно смотрели друг на друга. Все было ясно, но Егор еще почему-то медлил, не уходил.
— Что тетке-то сказать? — наконец решился спросить он. — Придешь ночевать к нам или нет?
— У меня еще есть дела, так что не ждите — я тут как-нибудь пересплю.
— Понятно, — протянул Егор. — Живешь вроде по Уставу, а через себя перешагнуть не можешь.
Только на улице, когда Егора обступила холодная морозная темь, он пришел немного в себя и, может, впервые с такой ясностью понял, что ничего не добился.
«Неужели больше ничего нельзя сделать? — подумал он, с тоской всматриваясь в огоньки деревни. — Так вот и опустить руки, признать верх этого жультреста? Ни за что! Пойду в каждую избу, скажу всем, что от них зависит, быть Лузгину у нас или не быть, всю ночь буду ходить, а своего добьюсь!»
Он сделал несколько шагов, пересекая наискосок улицу, бредя на первый в ночи огонек, но остановился. Нет, Егор, не дело ты затеял! Зачем тебе рыскать по избам и сговаривать людей против Аникея? Ты же коммунист, и негоже тебе нападать на него из-за угла, со спины — это он всегда крадется по жизни как вор, а ты бей его на виду у всех, по-честному. Не может быть, чтобы народ сам пошел против себя!
Он повернул назад и зашагал к своей избе. Анисья на стук быстро открыла, словно все время стояла за дверью и ждала его возвращения.
— А я недавно ребят уложила, насилу угомонились, пристали: где тятька, да и только, — говорила она, помогая Егору раздеться. — Изголодал, поди, совсем? Садись похлебай щей горячих, в загнетке томятся…
Она все поняла, взглянув в лицо мужа, но ни о чем его не спрашивала — сняла с него шапку, стянула разбухшие валенки, нарезала хлеба, достала из печки чугунок.
— Кормилица-то наша последние дни, видать, ходит, Егор, — тихо продолжала она, стараясь отвлечь мужа от тягостных мыслей. — Соломки ей давеча подложила, а она ровно все понимает, глядит прямо как человек — не поверишь!
Егор почти не вслушивался в голос Анисьи, думал о своем, черпал ложкой щи. А Анисья все говорила и говорила, пока он, словно отходя после лютого холода, не начал ей кивать. Она целый день пробыла без него, ей было что порассказать о ребятишках, о домашних делах, обо всем, что она думала сама.
Скоро уже Егор не пропускал ни одного ее слова, с нежностью смотрел на лицо жены и устало улыбался.
— Зря я с ума сходил, Аниска, — тихо признался он. — Опять Аникей наверху.
— Ну и леший с ним! Я наперед знала, что так будет, да тебя разве остановишь? А ты не горюй, хуже, чем было, не будет, а нам с тобой не привыкать, впервой, что ли, — за нуждой к людям не ходили, своей было хоть отбавляй. Эка невидаль!
Егор хорошо понимал, что Анисья страдает сейчас не меньше, чем он, но такой уж был у нее характер, не любила показывать свою слабость никому, не кривила совестью никогда, не шла на поклон ни к кому в самые лихие годы.
— Пропал бы я без тебя, — сказал Егор и взял в свои руки руку жены. — Что бы делал — не знаю, родная ты моя… душа…
— Да будет тебе, — смущенно отмахнулась Анисья, и на глазах ее нежданно проступили слезы, а смуглые щеки окрасил румянец, — Иди ложись, устал до смерти, а завтра рано вставать…
Когда Егор вышел, хлопнув дверью, Ксения бросилась за этим сумасшедшим мужиком — остановить, удержать от безрассудного поступка, который он мог совершить завтра. Однако Егора в коридоре уже не было, она выбежала за ним на улицу, но кричать не решилась. В конце концов сам не маленький, есть своя голова на плечах. Сорвется— пусть пеняет на себя. Она сделала все, что могла, лишь бы убедить его, что он не прав и поступает не так, как подобает коммунисту.
И все-таки, несмотря на этот, казалось бы, ясный, трезвый вывод, ей почему-то не становилось легче. Все, что произошло на бюро, подействовало на нее угнетающе, смешало ее мысли и чувства, и она, по совести, даже не представляла себе, сумеет ли хорошо провести завтрашнее собрание.
Она ходила от стены к стене, по привычке терла, как бы умывая, ладони, в комнате было еще сизо и душно от дыма, хотя через маленькую форточку вливались морозные волны воздуха и колебали язычок пламени в керосиновой лампешке, которая задыхалась и сипела.
«А что, если все, что говорил Егор, правда? — подумала Ксения и остановилась. — Бывает же так в жизни, когда правым оказывается один, а не все».
Она не была уж такой наивной и бестолковой, чтобы мириться с тем, что мешает людям лучше жить и работать, но бунтарский дух Дымшакова грозил самому главному, без чего она не мыслила крепкой организации, — единству и сплоченности. Дай волю вот таким анархиствующим — и завтра же под видом очищения от всего плохого они не пощадят ни одного авторитета, поднимут руку на незыблемые принципы, посеют сомнение, расшатают всякую дисциплину. Никто не возражал против критики, — пожалуйста, критикуй, но делай это разумно, в рамках партийности, не нанося ущерба партии, не вредя делу.
Может быть, Ксения проходила бы так до утра, если бы ей не пришла в голову мысль позвонить Коробину. Телефонистка в районе некоторое время, видимо, колебалась, соединить ли ее в полночный час с квартирой секретаря, и, только еще раз переспросив, дала вызов. К телефону долго никто не подходил, и Ксения уже хотела положить трубку, когда раздался недовольный и строгий голос Ко-робина. Она извинилась, что беспокоит его в такое время, но секретарь нетерпеливо прервал ее:
— Ладно, ладно, что там у вас?
Ей казалось, что она говорит совершенно спокойно и убедительно, с присущей ей последовательностью, не упуская ничего важного и одновременно не забывая о подробностях, которые ему тоже необходимо знать. Она но замечала, что голос ее звучит напряженно, что, рассказывая, она перескакивает с одного на другое, и, так как Коробин слушал ее, не прерывая, она все больше чувствовала его незримое присутствие и терялась перед его угрюмым, неизвестно что сулившим вниманием. Она представила себе, как он, насупясь, держит левой рукой трубку, а правой чертит карандашом на каком-нибудь клочке бумаги, углы рта опущены, глаза щурятся на свет.
— Ну так что же вас беспокоит? — словно не принимая в расчет ничего из того, о чем она рассказала, спросил Коробин.
— Я просто боюсь завтрашнего собрания, Сергей Яковлевич, говорю вам откровенно…
— Напрасно. — В голосе секретаря был уже тот холодок, который всегда действовал на нее успокаивающе. — Не нужно было позволять Дымшакову разводить демагогию. Но раз уж это случилось, у вас была возможность в конце бюро осудить его поведение, ведь коммунисты не поддержали его, чего же вы струсили? Учи вот вас, а толку никакого! Не впадайте в панику! Если Дымшаков все-таки выступит, подготовьте коммунистов, и пусть они дадут ему настоящий отпор. Как у него с трудоднями — он выработал положенный минимум?
— С этой стороны к нему не придраться — Дымшаков работает очень хорошо, и спорить с ним, Сергей Яковлевич, нелегко, уверяю вас…
— Вы поменьше уверяйте себя в собственной слабости! — наставительно-строго сказал Коробин, и Ксения поняла, что он начинает раздражаться. — Смешно, что все вы не можете сладить с одним дезорганизатором!
«Хотела бы я посмотреть, как бы это сделали вы!» — чуть не вырвалось у Ксении. Однако заявить так — значило открыто признать, что она не способна самостоятельно выполнить поручение райкома. Чем дольше она говорила с секретарем, тем сильнее убеждалась в том, что Коробин или не понимает ее, или действует по грубому принципу: бросили тебя в речку — и давай плыви! Выберешься — сразу всему научишься, а потонешь — что ж, выходит, тебе не плавать! Немного поколебавшись, она решила быть откровенной до конца:
— А что мне делать, Сергей Яковлевич, если Аникей Ермолаевич вдруг не наберет нужного количества голосов?
— Никаких вдруг! — властно и жестко проговорил Коробин. — Мы вас для того и послали, чтобы этого не произошло. И я вам советую ни на минуту не забывать о том, что вы должны проводить линию райкома, а не заниматься личными переживаниями. Вот так. Желаю успеха!
Ксения стала возражать, но Коробин не отвечал. Она зачем-то подула в трубку, потрясла ее и, только, услышав тихое потрескивание, поняла, что их не прервали, а просто секретарь не захотел больше с нею разговаривать. Раньше он себе этого не позволял — был всегда строг, требователен, но терпеливо выслушивал и не отказывал в поддержке, а сегодня отмахнулся от всех ее тревог и сомнений, как будто она вместе с ним не озабочена тем, чтобы в Черемшанке все прошло хорошо. Неужели он не догадался, не почувствовал, что ей сейчас очень трудно?