Он помолчал, отыскивая кого-то глазами в зале.
— А что наш пень крепко загнил — это я вам сейчас на примере покажу. Для начала я у всех, кто тут сидит, спрошу вот о чем — получал ли кто прошлой осенью солому на крышу или нынче весной для подстилки скотине?
— Не-ет! Скорее у курицы молока выпросишь! — отозвались из разных концов зала.
— Курица дура! — посмеиваясь, сказал Егор. — Она все больше от себя гребет, а наши радетели знай под себя, да так, что иной раз ни себе, ни людям ничего не достается! Бригадир тракторной бригады Молодцов случайно по здесь?
— Здесь! Бои степу подпирает!
— У моим к нему попрос — Егор подождал, пока бригадир выступит ни угла на свет. — Скажи, Алексей, перед народом — весной, когда пахать начали, много соломы было на пиле?
И но считал, — став сразу кирпично-красным, ответил Молодцов. — Но порядочно…
— Куда она делась?
— Сожгли, куда же ее, — словно не чувствуя расставленной ловушки и с охотой влезая в нее, сказал бригадир. — Она нам пахать мешала…
Собрание угрожающе загудело, но Дымшаков снова одним взмахом руки остановил шум.
— Значит, скорее ее можно было сжечь, чем людям раздать?
— А ты что за такой прокурор, чтобы всех пытать? — вскинулся Никита Ворожнев. — Кто тебе дал такое право?
Егор рассмеялся.
— Не торопись, Ворожнев, от прокурора тебе все одно по уйти. А пока расскажи, лучше народу, как ты с Молодцовым по приказу Аникея копны жег.
— Траву я жег, а не солому!
— Это когда же ты траву от соломы разучился отличать, а? Напомни ему, Молодцов! Ты. это делал, потому что считаешь — твоя хата с краю, лишь бы поскорее вспахать, и с рук, долой. А Ворожнев-то знал, что он нашу нужду ногами топчет. Отвечай: было так или нет?
— А что мне прятаться! — угрюмо отозвался Молодцов. — Что мне велели, то я и делал…
— А если б завтра тебе велели свой дом со всех углов поджечь? — крикнул кто-то из задних рядов.
— Не один я солому жег… — упавшим голосом оправдывался Молодцов. — Спервоначалу Никита под все копны петуха пустил… А я уж потом… Чтоб, значит, побыстрей горело…
Стоголосо взревело собрание, все повскакивали с мест, кто-то стучал ногами, кто-то свистел, заложив пальцы в рот, и неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы за столом президиума, не прося слова, молча не поднялась бы Екатерина Черкашина. Упираясь кулаками в стол, грозно насупившись, она стояла и до тех пор смотрела в зал, пока все не начали постепенно затихать.
«Неужели все погубит какая-то солома? — растерянно недоумевала Ксения. — Да и что можно сделать, если Луз-гин настроил против себя всех? Спасет ли его теперь своим авторитетом даже председатель сельского Совета, хотя ее и очень уважают? Да, нелегкую берет она на себя задачу!»
— Я думаю, — тихо и раздельно проговорила Черка-шина, и голос ее дрогнул, словно от нерешительности. — Я думаю, что Лузгин давно изжил себя как руководитель, изжил себя как коммунист и даже как человек…
«Да что они все — с ума посходили?» — глядя на взволнованное, полное отчаянной смелости лицо женщины, подумала Ксения, замирая от предчувствия чего-то еще более недоброго и страшного, чем она только что слышала.
— Что он со своими дружками руки загребущие запускал в артельный карман и ни с кем не считался — это лишь одна беда. А еще худшая беда, что он весь колхоз наш губит, под корень режет…
— Ты словами-то зря не кидалась бы, товарищ Черкашина! — посоветовал ей из рядов бухгалтер Шалымов. — Так ведь можно что угодно о человеке сказать… Правда — она фактики любит!
— Видишь ли, товарищ бухгалтер, — в тон ему спокойно и ровно ответила председатель Совета. — Если вас копнуть, то и факты найдутся. Но иной раз есть и такие подлые дела, что их документами не докажешь. А Лузгин плох тем, что колхоз в свою вотчину превратил, души людские разлагает, веру в колхоз убивает…
«О чем она говорит? И почему она не сказала этого вчера на бюро?» — опустив голову и ни на кого уже не глядя, подавленно думала Ксения.
— Могут спросить: а где ты, мол, раньше была? — как приговор звучал голос Черкашиной. — Что ж, прятаться не буду — скажу как есть. Лузгина ведь за что всегда ценили в районе? За то, что он слово держал, всегда первым о выполнении плана докладывал! А чего начальству еще требовать, если все планы выполняются? Ну и я тоже так тогда считала и уважение к нему имела, когда видела, что он об интересах государства в первую очередь болеет… А когда мы ему позволили все решать одному и он взял над всеми власть, тут он стал изнутри загнивать. Тогда уж и побаиваться его стали… Ну, а время не такое было, как нынче, — скажешь, да оглянешься! Пойди против Лузгииа, тебе и пришьют, что ты против государства выступаешь… А теперь, когда сама партия призвала, чтобы мы с такими людьми полный расчет произвели, довольно нам с ними нянчиться!
В зале было так тихо, словно все вдруг покинули его. В грохоте аплодисментов, что обрушились разом, не сразу наметили, как потянулись ввеерх смуглая рука доярки Гневышевой, И так как никто не обращал на нее внимания, Гневышева сама стала пробираться к трибуне, и в зале повисла мгновенная тишина.
Ксении было невдомек, почему появление на трибуне Гневышевой заставило всех сразу насторожиться и замолчать. Никто не помнил, чтобы она вообще когда-нибудь выступала на народе, за исключением тех редких торжественных моментов, когда ее приглашали в район для вручения очередной премии. Получив отрез на платье или костюм, она обычно тихо произносила: «Спасибо», — кланялась почти в пояс, стоя лицом к залу, и, пунцовая от смущения, поскорее садилась па свое место. О ней пошла добрая слава — ещо в то годы, когда се Степан председа-тельствовал здесь, Авдотья не гнушалась никакой работой, трудилась наравне со всеми в полеводческой бригаде, затем на форме. После того как муж ее был осужден и пропал без вести, она чуть не с год ходила почерневшая и тихая. Горе сделало ее еще более замкнутой и скупой на улыбку и веселье, все силы теперь она отдавала работе и детям, которые тоже росли скромные, сдержанные, точно запятнанные той тенью, что когда-то легла на их отца.
— Хочу снять камень с души, — сипло выдохнула Авдотья и облизала пересохшие губы. — А там уж будь что будет…
«Как же я вчера ничего не поняла, ни в чем не разобралась? — думала Ксения, чувствуя себя затерянной и одинокой в этом дышащем одним дыханием зале. — Выходит, Я зря оттолкнула Дымшакова?»
— Вы только не торопите меня и не перебивайте, у меня и так голова кругом идет, — попросила Авдотья и немного помолчала, как бы собираясь с мыслями. — Ну вот… Раньше как было? Хожу за телками, за каждый отел переживаю, ночи не сплю… А как отелятся, беру всю группу па себя и начинаю доить, раздаивать помаленьку, приучать коров к себе. Все повадки их знаешь, к характеру приноравливаешься… Что надоишь — все тебе в счет идет, мало ли, много ли — никто не отберет, что мои руки сделали…
Она говорила негромко, внешне как будто даже не волнуясь, но руки выдавали ее — они то беспокойно обшаривали трибуну, за которой она стояла, то тянулись к наброшенной на плечи серой клетчатой шали и теребили, комкали ее кисти, то вдруг крест-накрест ложились на грудь, словно ей нечем было дышать.
— А нынче одна срамота, а не работа! — В голосе ее прорвались нотки возмущения и обиды. — Ну никакого моего терпения больше нету!.. Что ведь удумали — сквозь землю надо провалиться!.. В мою группу к моим восьмерым коровам — я уж, все знают, который год их дою — приладили трех первотелок. Телки неплохие и молока дают не меньше, чем старые мои коровы, но их почему-то не велено за коров принимать…
— И чего ты. народ с толку сбиваешь, Авдотья Ники-форовна? — не выдержав, вскинулся над столом Никита Ворожнев. — Что ты, дитя малое, что ли? Не ведаешь, какой на это порядок есть? Походят в телках, сколь им положено, а потом их в коровы переведут. И чего ты тут размазываешь, к чему — непонятно даже!..
— Ты фермой заведуешь, где ж тебе понять! — не испугавшись наскока, ответила доярка. — Если так, то чего ж ты моих телок с самой весны, с февраля самого, как они отелились, в коровы не определяешь? Молчишь. Так я тебе скажу — для того и идешь на обман, чтоб себе вывеску красивую иметь. Ведь молоко от первотелок вы на восьмерых коров пишете!.. И заместо двенадцати килограммов, как есть по правде, — по районной газете я по целому пуду надаиваю от каждой моей буренки!..
По залу снова загулял раскатистый смех, то дробясь на звонкие голоса, то переходя в густой басовый ропот.
— Кого мажешь-то? Кого? — взвизгнул вдруг Аникей и забарабанил тупыми короткими пальцами до столу. — Не надейся, что от твоей грязи на нас брызги полетят! А если какой ошметок и попадет — у нас есть чем утереться! Или, может, ты скажешь, что мы работали для вывески, а ты сном-духом ничего не ведала, одной пустышкой питалась? А кто деньги за высокие надои получал? Или ты брезговала ими, обратно в колхозную кассу сдавала? Не жгут они тебе руки-то?
— Жгут, Аникей Ермолаевич! — стонуще, почти со всхлипом выговорила Авдотья и рванула со своих плеч шаль, точно она давила ее. — Ох как жгут! Сроду бы я и вашу дополнительную оплату не брала, и подарки ваши не получала!.. Надену вот на себя платье, что в премию мне колхоз дал, и моченьки моей нет. За обман ведь оно подаренное! Ворованное! На кусочки бы изорвала, не то что!..
— Ты все же думай, что твой язык без костей мелет! — Ворожнев опять попытался остановить Гневышеву. — Не забывай, что и твой Степан не за геройство в тюрьму сел, а тебе можно бы и покороче язык высовывать!
Попрание ответило на эти слова новым взрывом возмущении:
— Закрой свое хлебало, Никишка! С кем ты себя рядом ставишь? С кем?
— Вошь ты но сравнению со Степаном! Вошь кусачая!
— Ишь завертелся, как под ним огонь развели! Авдотья потемнела в лице, но переждала шум и тихо досказала:
— Может, вы и одну меня в грязи вываляете, — кто знает!.. Грязи вам не занимать — сами в ней по уши сидите… Я, конечно, скрозь виноватая перед всеми, в чем и каюсь… Но больше я носить этот камень не буду! А ежели ты, Аникей, останешься опять нами командовать, то я тогда совсем уйду из доярок!..