— Ну здравствуй, как ты тут? Васена еще разъезжает по деревням? — с угрюмой настороженностью, заглядывая ей в глаза, тихо спросил он и подставил для поцелуя щеку. — Мать просила привет тебе передать… Ну и Клавдия тоже…
— Что ж вы не все сразу?
— Обживемся, и они приедут, невелика тяга. Барахлишко кое-какое осталось, так его по крайности можно продать на толкучке, не тащить сюда.
Ксения не стала больше ни о чем расспрашивать отца, хотя чувствовала, что он чего-то не договаривает, и, в свою очередь, решила умолчать о своей беде. У него, наверное, и так не очень-то спокойно на душе.
— Сорвались сыны, как цыгане бездомные!.. Такого звона наделали, беда! — проговорил Корней и, повернувшись к машине, сердито закричал: — А ты, Никодим, что, особого приглашения дожидаешься?
Ксения только сейчас заметила сутуло горбившегося в глубине кузова старшего брата. Неторопливо выпрямившись, он застенчиво улыбнулся сестре, но не стал слезать на землю, чтобы поздороваться, а поднял руку и приветливо помахал — не в его привычке было проявлять открыто родственные чувства.
Все в Никодиме было крупным, богатырским — и голова в густой шапке темных волос, и мощный, широкий разворот плеч, и огромные руки, которым он, казалось, не находил моста и держал полусогнутыми, па весу, у самой груди, и толстые ноги под стать могучему туловищу. Никодим постоянно мучился оттого, что не мог достать в магазине по своим размерам одежду и обувь, ему приходилось шить на заказ даже трусы и майки. Стоило ему пренебречь размером, натянуть на свой литой торс тесную рубашку да чуть повести, шевельнуть плечами, как она трещала по швам.
Но, несмотря на внешнюю неуклюжесть и неповоротливость, работал брат всегда с завидной легкостью, как бы играючи, и, за что бы он ни брался, все спорилось в его умелых и умных руках. Вот и сейчас Никодим принялся сбрасывать на снег сухие звонкие доски, и Ксения невольно залюбовалась — в движениях его не было ничего суетливого, все рассчитано, скупо и одновременно ловко и быстро. Лицо Никодима с маленьким носом, маленьким ртом, с мелкими чертами, как-то не вязавшимися с его крупной головой и богатырским ростом, похоже, но выражало сейчас ничего, кроме усталого безразличия. Но по резкой, стиснутой бровями складке на переносице Ксения догадалась, что брат чем-то озабочен и, может быть, даже огорчен. Сейчас к нему не подступишься, надо дождаться, когда он сам захочет поделиться своей тревогой, а иначе отмолчится, и дело с концом.
— Погоди-ка, Никодим, бросать! — неожиданно остановил сына Корней, и все обернулись и посмотрели на отца. — Надо бы сперва дом поглядеть. Ромка, давай топор и клещи!
Сыновья молча согласились — крутой отцовский нраз им был хорошо известен, и теперь лишнее слово, сказанное поперек, могло привести к нежелательному исходу.
Прежде чем открыть дверь, отец присел на расчищенную от снега ступеньку покосившегося крыльца, свернул цигарку. Пальцы его с газетным клочком чуть дрожали, крупинки махорки сыпались на носок сапога, но он не подал и виду, что волнуется.
Закурив, он выдернул ржавые гвозди, отодрал три полусгнивших доски, вставил лезвие топора между косяком и дверью. Жалобно скрипнув, дверь легко подалась, и Корней, отбросив в сторону топор и клещи, первым шагнул в сумрак сеней. За ним, отстав на пять-шесть шагов, словно боясь помешать, тихо двинулись сыновья, Ксения и присмиревший почему-то дед Иван.
Видимо, каждый внутренне как-то готовился к этой минуте, каждый по-своему представлял, что он может увидеть здесь, в родном доме, но никто, наверное, не ожидал увидеть его таким разоренным, запущенным, с грудой кирпича на месте печки, с рассохшимися подоконниками, на которых белел снег, пыльными лохмотьями обоев, уцелевших только возле самого потолка.
— Вот люди! — не выдержав, первым заговорил Роман. — Перегородки и те утащили! Шарниры все сняли, шпингалеты содрали! Ох, дорого бы я дал, чтобы знать…
— А ты чего хотел, вояка? — сурово остановил его дед Иван. — Сами все бросили без присмотра, а теперь людей клянем. Они, выходит, виноваты?
— Значит, по-твоему, раз хозяева уехали, то можно у них все воровать, грабить? Ишь ты какой Иисус Христос! Да и он такие указания не давал, чтобы, значит, ближних раздевать догола, когда кому захочется.
— Да чего ты вцепился в старика? — Никодим нахмурился, задел брата плечом. — Нашел о чем жалеть! Экая беда — перегородку у него унесли. Значит, кому-то в эти годы она нужней была, чем нам с тобой. А шурупы не иначе ребятишки взяли — мастерят чего-нибудь.
Ткнув в угол красивых, капризно, по-женски, очерченных губ папиросу, Роман крутанул колесико зажигалки, высекая искру, и с холодной насмешливостью взглянул на брата.
— С тебя, Дым, последнюю рубаху снимать будут, ты и тогда благодарить станешь, а?
— Ну, если насильно потянут, я, положим, могу голову свернуть, — тихо сказал Никодим. — А если по-доброму да лишняя имеется, трястись над ней не буду, сам отдам. Ты что же, считал, что тебя тут с музыкой встречать будут и пуховики к твоему приезду приготовят, чтоб мягче спалось и заботушка на ум не шла?
— Я дал слово — и вот я тут! — повысил голос Роман. — Я не жду, что пельмени сами в рот полетят! А вот чего ради, объясни, твоя Клавка примерзла в городе? Как в газете ее расписали, так она возгордилась — не подступи, искрит на расстоянии. А пришло время ехать — у нее и почка больная отыскалась, и селезенка не на месте, в пору всю твою Клавку заново переделывать!
— Ты не расходись больно, — посоветовал с той же неторопливостью старший брат. — Я ведь могу и двинуть за оскорбления, придется потом самого по частям собирать.
— Да будет вам, черти! — крикнул Корней и толкнул Никодима в плечо. — Нашли время для драки! Уймитесь, а то я не погляжу на то, какие вы большие!..
— Ты же, тятя, знаешь Ромку…
— Я кому сказал? — Отец бешено сверкнул глазами.
Сыновья потупились и не проронили больше ни слова.
Осмотрев весь дом и обойдя пришедшие в ветхость надворные постройки, Корней велел сыновьям разгружать машину. Ксения обрадованно бросилась помогать братьям, работавшим хмуро и сосредоточенно, принимала от них вещи и носила в чулан. Один дед Иван, притомившийся за дорогу, горбился в своей дохе на крылечке и только следил за всеми.
— Шел бы ты к Дымшаковым, тятя! — сказал ему Корней, но дед досадливо отмахнулся. — Не чужие они нам — родня, какая ни на есть. Анисья, никак, дочерью тебе приходится. Да и Егор с одного разу не проглотит.
— А я, паря, никого и не боюсь вовсе! — заморгал ресницами дед. — Дай родным воздухом надышаться. А наговориться с родней я успею, у меня теперь жизнь пойдет долгая. Да и, окромя Анисьи и внуков, у меня тут, поди, одногодки мои еще землю топчут, будет с кем язык почесать.
Через полчаса, когда разгрузили машину, Корней достал из кармана бумажник, отсчитал шоферу деньги. Тот быстро зажал их в кулак, сунул за пазуху телогрейки и, прикрутив на углах расхлябанные борта кузова толстой проволокой, нырнул в кабину, хлопнув дверцей.
— Вот чертов левак! — глядя вслед заколыхавшейся по снежным увалам машине, сказал Роман и презрительно сплюнул. — Даже доброго слова не сказал на прощанье… Конечно, я мог бы поставить вопрос перед райкомом или председателем колхоза, чтобы дали транспорт, но смерть не люблю просить.
— Ну ты у нас мужик широкий, куда там! — не вытерпел долго молчавший дед Иван. — Тебе ничего не стоит лишнюю сотню выкинуть, копейка у тебя в кармане не ночует.
— Нет, поди, стану я на нее молиться да в кучу сгребать по одной. Ненавижу тех, кто над деньгами как в лихорадке дрожит.
— Что же ты тогда ролики пожалел? — спросил Никодим.
— Ролики мне не жалко! — сказал Роман. — А обидно, что люди совесть всякую потеряли… И вообще, если уж говорить начистоту, я, конечно, не ждал, что тут, как мы приедем, музыка заиграет, но ты, сестренка, могла бы и смирить свою гордость, поговорить с преподобным Ани-кеем Лузгиным и прочим начальством: так, мол, и так — люди явятся сюда по зову партии, так нельзя ли хотя бы на первое время подбросить им дровец, чтобы не остыли их патриотические чувства? А то высадились как на необитаемый остров, честное слово!
— Председатель неделю назад заболел, — ответила Ксения, страшась, как бы брат не вынудил ее рассказать обо всем, что случилось в колхозе.
— Ну хорошо, Лузгин заболел, — не отступал Роман. — А разве больше некому приветствовать наш благородный почин? Если мне не изменяет память, то какой-то Коробин прислал нам поздравительную телеграмму. Гордимся, мол, и прочее такое!
— Хватит, Ромка, скулить, надоело! — сказал Никодим. — Чему ты удивляешься? И среди начальников трепачей вроде тебя немало.
— Да что вы на меня бросаетесь? — возмутился Роман, и смуглые щеки его ярко, по-девичьи заалели. — Несознательный вы народ, как я посмотрю! Я же для вас стараюсь, а вы все норовите побольней меня лягнуть.
— А кто всех уговорил, а потом меня, как старого смирного коня, взнуздал? — Корней потемнел в лице. — Не ты, балабон несчастный? Молчи уж лучше и не фыркай теперь.
— Да будет тебе, Корней, распалять себя, — стараясь загасить ссору, миролюбиво проговорил дед Иван. — Раз прибились к родному крову, надо не счеты сводить, а поскорей его ухаживать да под крышу забираться. Пускай они с Ксюшей двор чистят или вон крышу залатают, а мы с тобой поглядим, что в первый черед надо делать в доме…
Проводив глазами отца и деда, Роман, точно ища сочувствия у сестры, переглянулся с нею, вздохнул.
— Если он мне этим станет каждый день тыкать, не жизнь, а каторга будет.
Он схватил лопату и стал расшвыривать направо и налево большие пласты снега. Никодим смял на губах улыбку, взял сестру под руку и отвел в сторону, к воротам.
— Ромку нашего только разозлить — он всю деревню носом сроет.
Всматриваясь в лицо Ксении, Никодим спросил:
— А ты чего такая смурая, а?
— С чего ты взял? Наверно, устала…
— Ну смотри, — недоверчиво протянул брат.