В последние дни с ним так бывало часто. Войдя в чужую избу, он покидал ее наутро, не только узнав многое от людей о колхозе и о них самих, но и словно став чем-то богаче и мудрее. Каждая изба была своим большим миром, и так как Мажаров всюду и во всем оставался самим собой, то люди с душевным откровением делились всеми своими горестями и радостями. В одной семье праздничным событием было письмо сына, который строил на великой рус- ской реке гигантскую гидростанцию, и через это письмо словно и вся семья становилась причастной к тому грандиозному, что свершалось за тысячи километров от родной деревни. Но и здесь, как ни странно, оказывались свои недовольные: среднему сыну, пожелавшему ехать на целину, Лузгин отказался выдать необходимые справки, и теперь парень клял его на чем свет стоит и работал в колхозе спустя рукава. В другой семье муж и жена жили в непонятной для всех ссоре, и Мажарову стоило немалых усилий выяснить истинную причину, вызвавшую глубокий раздор. Глава семьи поддерживал дружеские отношения с Дымшаковым, а Лузгин поэтому часто отказывался вовремя дать лошадь, чтобы привезти дров или соломы покрыть крышу. Этого оказалось вполне достаточно, чтобы муж и жена, жившие долгие годы в мире и согласии, стали в чем-то упрекать друг друга, раздражаться по всякому пустяку и по-крупному ссориться. В третьей избе было четверо малышей, и мать этого шумного семейства вынуждена была сидеть с ними целыми днями, потому что Аникей почему-то упорствовал и, несмотря на неоднократные просьбы, не открывал детского сада. Жена не могла заработать ни одного трудодня, а глава многодетной семьи выбивался из сил, чтобы прокормить всех. В четвертой избе глава пьянствовал и дебоширил, избивал жену, и никто не мог остановить его и защитить бедную женщину. А че-ремшанский парторг Мрыхин сидел в своей комнатушке в правлении, перебирал бумаги, пришедшие из райкома, подшивал их в общую папку, принимал членские взносы и был глубоко убежден, что он добросовестно выполняет возложенные на него коммунистами обязанности.
Жизнь, в которую с головой окунулся в эти дни Константин, заставила его забыть о Ксении; рядом с тем, что он перевидал и перечувствовал, ее упреки и обиды выглядели по меньшей мера наивными и мелочными. Даже больше — все личное, что он еще недавно считал, самым важным и что неумолчно тревожило его совесть, куда-то отступало, стиралось, приобретало иной смысл, а то, что казалось не стоящим внимания, неожиданно становилось сущим, крупным и значительным, обретало остроту и настойчиво требовало немедленного разрешения.
— Эй, посторонись!
Мажаров машинально шагнул с дороги в сторону, сразу по колено проваливаясь в рыхлый сугроб, и мимо него, еле волоча тяжелые, груженные толстыми сучьями и хворостом салазки, прошла сгорбленная, заваленная снегом женщина.
— Постойте, я вам помогу! — крикнул он вслед.
Женщина не отозвалась, не остановилась, и тогда Константин, подбежав, ухватился за скользкую веревку и потянул, принимая на себя всю тяжесть. Женщина словно и не почувствовала облегчения, по-прежнему брела с покорной усталостью рядом.
— Передохните, я довезу сам. — Мажаров взял ее за плечо и отстранил. — Далеко живете?
Женщина с трудом распрямилась, вздохнула.
— Вон за тем прожогом… Да не стоит вам пачкаться…
— Ничего со мной не сделается! — сердито сказал Константин и решительно впрягся в салазки, накинув лямку на шею и пропустив оба конца под мышками.
Салазки словно примерзли к колеям дороги, и он сильно поднатужился, прежде чем удалось стронуть их с места.
Мажаров шагал, почти повисая на веревках, наклонясь вперед, рывком перетаскивал возок через метельные заносы. Женщина шла сзади и изредка подталкивала, когда салазки двигались в горку.
«Как же она одна тащила такую тяжесть? — недоумевал Константин. — Ведь ей за шестьдесят, не меньше».
Впереди кто-то щупал лучом карманного фонарика дорогу — неторопливо, словно искал что-то недавно здесь оброненное. Потом человек с фонариком остановился, видимо услышав скрип салазок, подождал, когда они поравняются с ним. Он был в добротном пальто, белых бурках, пушистой пыжиковой шапке и кожаных перчатках.
«Наверное, кто-нибудь из города, — подумал Мажаров, оглядывая незнакомца. — Приехал погостить и подышать свежим воздухом».
— Неужели вы везете дрова из самого леса? — удивился прохожий.
— Спросите вон ее, — не задерживаясь и проходя мимо, ответил Константин. — Я встретил ее недалеко….
— И она это везла одна? Нагрузила, как для лошади!.. На самом деле, ведь нелегко, а?
Мажаров вдруг разозлился:
— Послушайте, не задавайте дурацких вопросов! Вы что, с луны свалились? Если вам интересно, какой воз, беритесь за веревку и узнаете!..
— Вы сами-то здешний? — спросил прохожий, продолжая идти рядом.
— Как вам сказать… В общем, родился я тут, в Черем-шанке, потом был нездешним много лет, а сейчас можно. считать, что опять хочу стать здешним…
— Весьма туманно… А что вы здесь делаете?
— Вы же видите — вожу дрова!
Незнакомец больше пи о чем не спрашивал, и Мажаров был доволен — он но выносил праздного любопытства.
Они свернули к низко придавленной снегом темной избе, вошли через настежь открытые ворота во двор, и Мажаров подтащил салазки почти к ступенькам крыльца.
— Уж не знаю, как и благодарить вас, — сказала женщина. — Может, в избу войдете, обогреетесь?
— Охотно, если, конечно, не будем вам в тягость, — ответил случайный спутник Константина и поднялся за хозяйкой на крыльцо.
Мажарову волей-неволей из чувства вежливости пришлось согласиться и пойти следом за ним.
— Не стукнитесь только впотьмах, — распахивая дверь в сени, предупредила женщина. — Не везет у нас высоким — расшибаются о притолоку…
Осторожно ступая, они вошли за хозяйкой в избу и остановились у порога в теплой, пахнущей ржаным хлебом темноте. Через минуту глаза немного привыкли, да и сама темнота не казалась такой густой, разбавленная призрачным отсветом летящего за окнами снега.
— Это я, старый… Живой ты еще тут? — спросила женщина, легко и свободно двигаясь в привычной обстановке избы.
— А куда я денусь? — весело отозвался откуда-то сверху, должно быть с печки, грубоватый мужской голос. — Черт от меня давно отказался, а богу я тоже, видать, не нужон. Покуда ты, дескать, не созрел, мне тебя звать нет резону…
— Не богохульничай! — резко оборвала женщина. — Если бы сам чему-нибудь верил да детям веру передал, то нынче не валялся бы один-одинешенек на печке… Это раньше и бога боялись, и родителей почитали, а теперь не успеют опериться, и уж все им нипочем — никто им не указ, и сами не знают, чего хотят, на чем душа у них держится — не поймешь…
— Ладно, мать, не серчай, — вздохнув, сказал старик. — Поздно нам свою жизнь переиначивать — тот берег видать… Кого это ты привела?
— Засвечу огонь — сам разглядишь. — Женщина наконец нашарила на полке коробок, поднесла к фитилю горящую спичку. Сняв пальцами нагар, она подожгла фитиль и, подышав на стекло и протерев его клочком бумаги, вставила в жестяное гнездо.
— Мужик это мой, — кивая на печку, пояснила она. — Не может второй год на ноги ступить… Разве погнал бы меня бес в такую непогодь за дровами, если б он был здоровый? Я раньше и заботушки об этом не знала…
— А почему вам лошадь не дали съездить за дровами? — спросил незнакомец в бурках и нахмурился, словно от него зависело наказать или простить тех, кто не помог этим людям.
— А потому что мы излетние…
— Что это значит? — спросил Мажаров.
— А старые мы, из лет, выходит, своих давно вышли, — сказал старик и свесил ноги с печки в вязаных черных шерстяных носках. — В колхозе робить больше уже не можем… Жена, правда, иной раз ходит — картошку перебирать или еще что там, а я сижу, отмотал свое… А раз от нас нету пользы теперь, то какая же выгода Аникею нам лошадь давать? Он прямо из правления гонит старых-то, как побирушек каких, лучше уж не ходить, не просить, не кланяться, со стыда не гореть…
— А что у вас с ногами? — спросил Константин. — Что врачи говорят?
— Флебит называется! — с непонятной гордостью возвестил старик и качнул ногой. — Грязью, мол, надо лечить, на курорт ехать… Грязи у нас вроде и своей хватает, но та будто почище нашей считается, попользи-тельней!
— Что ж, разве колхозу не под силу было купить вам путевку? — присаживаясь к столу и записывая что-то в блокнот, поинтересовался незнакомец в бурках.
— Это Аникею-то? — Старик хрипло рассмеялся. — Да он скорее удавится, чем кого-нибудь из колхозников на курорт пошлет! Из всей деревни он один и ездит куда-то лечиться, хоть и здоров, как бугай артельный!..
— Не рви сердце, старый, — попросила жена и стала накрывать на стол. — Больно интересно городским людям про нашего Аникея слушать!
— Нет, почему же? — запротестовал незнакомец. — Продолжайте, пожалуйста…
— Годов пять тому будет, объявился у нас один гражданин, из газеты приезжал, — сказала женщина, расставляя на скатерти чашки. — Вот па том месте, где вы сидите, тоже сидел… Мы ему душу раскрываем, жалимся, а он знай строчит себе… Мы ту газету по видали, по люди сказывали— здорово он нашего Аникея пропечатал, с песком продрал! Ну, Аникей, не будь дурак, признал на себя всю вину, прошел сквозь самокритику и снова нас понужает в хвост и в гриву! Всем припомнил потом, кто с этим гражданином хоть одно слово говорил… Так что вы нас уж лучше в это дело не путайте, Христа ради!..
— В какое дело? — Незнакомец покраснел и спрятал блокнот в карман. — Не беспокойтесь, это я просто так, для себя…
Он встал, прошелся по избе, задумчиво потирая подбородок, поскрипывая бурками. Он был тяжеловесен в походке, широк в плечах, лицо ого с крупными чертами выглядело бы грубым, если бы но вызывающий контраст между гладкими, по-юношески розовыми щеками и седыми, словно сквозившими голубизной волосами, что придавало ему выражение удивительной живости и задора.
«Я где-то видел его. Но где?» — подумал Мажаров, мучительно напрягая память.