— Да так… Угадай, кто вчера провожая меня из клуба?
— Больно интересно! — И напрасно…
Васена лихо, по-мальчишески, свистнула, засунув четыре пальца в рот, потом с разбегу прыгнула на кровать к сестре, и Ксения инстинктивно прикрыла руками живот.
— Вот сумасшедшая!
— Ни за что не узнаешь! — Поджав под себя ноги и чуть покачиваясь, Васена загадочно улыбнулась. — Ну так и быть, скажу, но, чур, по секрету… — Она наклонилась к сестре. — Твоя бывшая симпатия — Константин Мажаров!.. Представляешь? Репетирую с ребятами пьесу, а он входит, весь в снегу, сдирает со своей бороденки ледышки…
— Перестань кривляться, Васка! — Ксения отстранилась от сестры, чувствуя, как одно упоминание имени Мажарова вызывает в пей досаду, почти раздражение. — На тебя это похоясе — не успела познакомиться с человеком и уже вешаешься ему на шею!
— И совсем не вешаюсь!.. И Мажаров, по-моему, симпатичный дядька. Чего ты взъелась?
Васена стремительно соскользнула с кровати, схватила с этажерки гребень и, расхаживая по горенке, стала расчесывать светлые волнистые волосы, оя?есточенно рассекая спутанные пряди.
— Удивляюсь я тебе, Ксюш! Ты у нас самая правильная в семье, все считают тебя справедливой, но почему ты так относишься к Мажарову? Ну что он тебе сделал плохого? Что десять лет назад провожал тебя из клуба, а потом, не сказав, уехал отсюда? Да? И ты не в силах это ему простить, да?
— Ловко он тебя обработал! Выходит, ты больше веришь ему, чем родной сестре?
— Тогда скажи, что ты против него имеешь, и я тебе поверю! — снова подступая к кровати, с жаром говорила Васена. — Он вот живет тут больше двух недель, роется в разных бумагах, чуть не в каждой избе побывал, вся деревня его знает уже… И как я поняла, он на твоей стороне, хочет помочь тебе и другим добиться справедливости, а ты…
— А я в его защите не нуждаюсь! — сурово остановила ее Ксения и начала одеваться. — Можешь хоть влюбляться в него, мне не жалко! Только смотри, потом пожалеешь, да будет поздно!
— Да что поздно-то? Что? — в сердцах крикнула Васена.
Но сестра не отвечала. Она то брала не ту вещь, то надевала наизнанку кофточку. Наконец справилась со своим волнением, погладила смуглую от летнего загара ногу и бережно натянула чулок, следя за тем, чтобы шов ложился посредине.
— Честное слово, я вот нисколечко не понимаю тебя! — продолжала Васена. — Презираешь и чуть ли не ненавидишь такого человека, как Мажаров, а замуж собираешься за… Анохина! Я даже слова не могу подобрать, что это за тип!
В лице ее появилось что-то похожее на вызов, так решительно и твердо сжала она губы, резко откинув назад еще не стянутые ленточкой волосы.
Давав по будем обсуждать то, что касается меня, и никого больше! — Ксения помолчала, встретив насмешливый взгляд сестры. — Мы просто по-разному смотрим на пещи, у каждой из нас свои требования к жизни и людям…
Из кухни потянуло запахом жареного сала, и Ксению замутило. Оставив Васену в горенке, она быстро вышла, но па пороге кухни задержалась, преодолевая приступ тошноты, бегло оглядела сидевшую вокруг большого чугуна семью.
— Вечно собираются по одному, не дозовешься никого! — сердито сказала мать. — Садись, не будем всем кланяться…
Она сняла с черного чугуна крышку, и к потолку метнулся густой клубок белого пара. Роман потеснился, Ксения села рядом с ним и, взяв обжигающую картофелину, перекатывая ее с ладони на ладонь, начала сдирать с нее тонкую кожицу. Брат искоса с нагловатой ухмылочкой поглядывал на нее, словно дожидался удобного момента, чтобы затеять какой-нибудь муторный спор. Смоченные водой жесткие волосы его, ровно зачесанные назад, блестели, смуглое лицо было полно привычного нетерпения — он вечно куда-то спешил, подгонял всех, хотя в этом не было особой нужды, однако все часто заражались его нервозностью и тоже принимались суетиться.
— Послушай, сеструха, когда эта бодяга кончится в нашем колхозе, а? — Роман звякнул ложечкой в стакане. — Никакой власти — паршивой бумажонки подписать некому!.. По мне, хоть посади Ваню-дурачка, и пусть себе подмахивает!
— Ну что ты к ней пристал? — Мать потянула его за рукав, — Она-то тут при чем? Сроду поесть всем спокойно не даст!
— А Ромке кусок в горло не полезет, если он наперед не продерет его хорошенько! — хмуро заметил Корней и наклонился к блюдцу с чаем, словно рассматривая колышущееся отражение своего лица. — Ему все едино, кто будет им командовать, его дело маленькое — исполняй, что прикажут, а там хоть трава не расти!
— Я и сам могу командовать не хуже других! — распаляясь, крикнул Роман. — Нечего из меня мартышку строить! Я сюда работать приехал, а не девок в клубе щупать!
— Ромка-а! Бесстыжие твои глаза! — Корней так грохнул кулаком по столу, что подпрыгнул чугун. — При матери такие слова! Совсем распоясался!
Постукивая суковатой палкой, на кухню вошел дед Иван. Он был в нижнем белье — полосатой рубахе и таких же кальсонах, в наброшенном на сутулые плечи потертом кожушке. Босые ноги его хлябали в больших головках срезанных валенок.
— Опять Ромка бучу поднимает? — просипел он. — Хлебом не корми, а позволь покобениться!.. А как до дела, так он постромки рвать не будет…
— Еще один праведник явился! — Отхлебнув из блюдца, Роман насмешливо оглянулся на деда. — Тут и без тебя есть кому поучить уму-разуму, только уши развешивай и слушай! Делал бы лучше, что тебе положено, и не лез, куда не просят…
— А кто это положил мне и до конца отмерил? — не уступал дед. — Я вон свой век доживаю, по самой, можно сказать, кромке иду и могу в момент сквозь землю провалиться, а все чего-то жду, вроде чудо какое должно произойти… А ты, выходит, всю свою жизнь наперед до самой могилы видишь?
— Тебе бы, дед, в пустыне пожить, где еще дикие племена бродят, — морщась, протянул Роман. — Они, может, тебя и за Христа бы приняли, заслушались…
— Ты над кем изгаляешься, поганец? — Дед стукнул палкой об пол, затряс гривастой седой головой. — Молоко на губах…
— Оставь его, тятя. — Корней подвинулся на лавке, освобождая место отцу и вошедшей следом за ним Васене. — Мечется как угорелый и норовит любого цапнуть, лишь бы самому полегчало!.. Мать, налей старику чайку погуще…
— Ну его к псу, это хлебово! — Натужно дыша, дед присел к столу. — Ты бы, Полюшка, поискала чего покрепче, а то что-то грудь теснит, дыхнуть не дает…
— Сопьешься, тятя, — недовольно сказал Корней.
— Иной всю жизнь тверезый, и никто ему не рад… Гремя ключами, Пелагея достала из шкафчика настоянную на рябине бутылку водки. Дед отломил от буханки хлеба поджаристую корочку, понюхал ее, озорно сверкнул глазами из-под клочкастых седых бровей.
— Не вешай голову, внучек, ты еще получишь портфелю в руки, натешишь душеньку!.. Голос у тебя, как в радиве, громкий, а чтоб орать на других, много ли ума надо? Вон как Липкой разоряется на всю деревню, и горя ему мало!.. Му, пей, Иван, досуха, чтоб не болело брюхо!
Граненый стаканчик доргался в его руке, как живой. Недоверчиво покосившись, дед еще крепче сжал его узло-ватыми пальцами, поднес ко рту, лязгнул зубами о край. — Вре-ошь, — просипел он, — не вырвешь-си-и!..
Разом опрокинув стаканчик в рот, поцеловал донышко, вытер тыльной стороной ладони мокрые губы, потянулся за картошкой.
Пригибаясь з дверях, на кухню протиснулся Никодим, смущенно улыбнулся. Он тяжело опустился на заскрипевший табурет, неуклюже пригладил пятерней взлохмаченные волосы, с бережной робостью, будто боясь раздавить, принял стакан чаю из рук матери.
— А где же Клава, Дым? — с нежностью глядя на брата, спросила Васена.
Никодим посмотрел на нее, будто не в силах был сразу отрешиться от занимавших его мыслей, потом махнул рукой в сторону прируба. Он относился к Васене как-то по-особенному, баловал как маленькую, после каждой получки приносил ей какую-нибудь безделицу — косынку, ленточку, брошь.
Васена вынула из пышных волос зеленую гребенку и протянула ее брату.
— На, причешись, Дым!
Никодим послушно провел гребенкой по волосам, потом, придвинув сковородку с поджаренными шкварками, стал макать картошку.
На Ксению присутствие старшего брата действовало всегда успокаивающе — при Никодиме как-то все в семье становились спокойнее, даже Роман, не желавший ни с кем считаться. Вот и теперь, поднимаясь из-за стола, Роман вопросительно оглянулся на брата.
— Ну что, займемся сегодня сеялками?
Никодим медленно жевал, как бы раздумывая, и Роман, дожидаясь ответа, неторопливо надел полушубок, стол затягивать ремень.
— Мы же с последним трактором еще не все кончили, — проговорил наконец Никодим и поднял на младшего брата внимательные глаза. — Кабину надо как следует закрепить.
— Ну, это на полчаса дела, не больше.
— Пока все гайки не привинтим и не пригоним к месту, ни за что другое браться не буду! — предупредил Никодим.
— Лады! — Роман придавил на макушке кубанку, хлопнул рукавицами. — Я двинусь, кузнецов потороплю, а ты не засиживайся!
Он взялся за железную скобку двери, но тут же отступил, пропуская вместе с волнами морозного воздуха заиндевелого Егора Дымшакова. Тот продрался через дверь, как воз сена, задевая косяки, шумно отдуваясь, в косматой, собачьего меха, шапке, залатанном шубняке, держа под мышкой ременный кнут. Он был краснолиц, от него веяло стужей, побелевшие от инея брови мгновенно оттаяли в тепле, и на жестких рыжих колючках их повисли капельки.
— Здорово, патриоты родины! — загудел он, сдирая с курчавого воротника льдинки. — Думал, никого уж не застану, а вы, оказывается, еще чаи разводите…
— Это что, тонкий намек? — Роман насторожился. — Поздно, дескать, на работу выходим?
— Смотря по тому, как глотаешь! — Егор рассмеялся. — Если гладко идет, то тонкий, если заденет и царапает, то в самый раз!
— А когда вы просыпаетесь, Егор Матвеевич? — не скрывая своего открытого восхищения задиристым родственником, спросила Васена.
Дымшаков сел на подставленный ею табурет, достал из кармана матерчатый кисет, высыпал щепотку табака на обрывок газеты.