— Из того самого кабинета, где ты как сумасшедший всегда лез ко мне целоваться!
— Я по хотел, чтобы Коробин подумал, что я специально информирую тебя, готовлю, так сказать, к нынешнему бюро…
— Ах, скажите, какой тонкий дипломат! А ты забыл, как однажды передавал мне советы Коробина, как мне вести себя на предстоящем бюро, чтобы я была паинькой и признавала все, что мне припишут? Забыл? Брось крутить, Иннокентий, ты просто боялся за себя, так и скажи, зачем хитрить? Боялся, как бы Коробин не подумал о тебе плохо и не лишил тебя своего доверия. Ведь так, да?
Она говорила, уже не скрывая своей откровенной издевки и злости, но Иннокентий слушал ее с невозмутимо-спокойным видом, хотя, судя по всему, это давалось ему нелегко. Они стояли по обе стороны покрытого пестрой клеенкой стола с керамической пепельницей посредине, и что-то мешало им сесть и продолжать разговор более мирно, без этого вызывающего тона.
— Не задирайся! — Иннокентий подошел ближе, хотел взять ее за руку, но Ксения резко отстранилась. — Я не собираюсь скрывать от тебя истинное положение… Все, как говорится, течет, все изменяется… Коробин действительно входит в силу, и я не могу не считаться с ним, если хочу тебе помочь…
— И поэтому ты так подделываешься к нему, что тебе уже трудно быть человеком и вести себя так, как подсказывает тебе твоя совесть?
— Не говори со мной, как с трибуны! — Похоже, Анохин не был даже смущен ее упреком. — Не будь наивной! Твоя ошибка как раз в том, что ты стремишься к какому-то идеалу, а в жизни все проще и грубее… И на том собрании ты должна была вести себя не так, как велела тебе совесть, а как нужно для пользы дела. Стать выше личных мотивов и интересов!
— То есть как? О чем ты говоришь? С ума можно сойти! — Ксения отшатнулась от стола, смотрела на Иннокентия, словно не узнавая его. — Значит, ты раздваиваешься?.. Один на работе, другой дома, а где же ты настоящий? Где не изменяешь себе? Или это не обязательно, чтобы обе эти половинки сходились?
— Да при чем тут я? — Чтобы занять чем-то руки, Анохин гладил, как кошку, пушистую, лежавшую на столе шапку, но было заметно, что терпение его истощается. — Пойми ты… Я, может, в душе согласен с тобой, но разве я имею право потакать своим симпатиям и настроениям, когда дело касается общих принципов? Не забывай, что по сравнению с рядовыми коммунистами мы с тобой несем куда большую ответственность!
— А если эти настроения являются твоими убеждениями, тогда как? — горячо и возбужденно допытывалась Ксения, расхаживая по тесной комнатке, то всплескивая руками, то сжимая их. — Поступиться убеждением? Предать его? Во имя чего вести себя не так, как ты считаешь и думаешь сам, не так, как нужно людям? Так ведь можно докатиться до любой подлости и оправдать любой произвол!
Не выдержав, Анохин опустился на стул и откинулся на его спинку, напряженный и бледный.
— Почему ты из всего делаешь какую-то трагедию? Ума не приложу! — с тихой укоризной спросил он и даже пожал в недоумении плечами. — Разве мы всегда поступаем, как хотим? Разве никогда не было разрыва между желанием человека и его долгом?
— Но в чем же тогда, по-твоему, заключается мой долг в Черемшанке — прислушаться к мнению большинства или, наоборот, пойти против воли всех и навязать неугодного им председателя, потому что так хочет Коровин?
— Зачем ты пошла работать в райком? — Анохин с тоскливым и настороженным вниманием следил за каждым движением Ксении. — Я не хочу тебя учить, но думать, что ты вольна делать все, не считаясь с указаниями человека, от которого не только зависишь ты сама, но и вся жизнь в районе, но меньшей мере глупо!.. Ну ладно, вышло не так, как было нужно, но неужели ты на самом деле думаешь и веришь, что добьешься своей сомнительной правоты, а Коробин унизится до того, что признает себя неправым? Зачем ты ставишь в такое немыслимое положение и себя и меня?
— Оставим этот разговор, Иннокентий! — Ксения отвернулась к окну, смотрела на залитый солнцем двор. — Перерыв твой кончился — тебя, наверное, уже ждут люди в райкоме… А то мы гоняем зайца по кругу…
Анохин молча поднялся, медленно натянул скрипучее пальто, обмотал шею теплым шарфом. Ему казалось, что Ксения скажет что-то еще, но она стояла спиной к нему и безучастно молчала.
— Вечером я не сумею зайти за тобой, так что смотри не запаздывай! — запахивая полы пальто и глядя в пол, сказал Анохин.
Ксения круто обернулась, и он удивился ее язвительной улыбке.
— Боишься, как бы не подумали, что мы заодно? А это, скажут, уже целая оппозиция, а? Ах, как я могла подвести тебя, кто бы мог подумать!.. Вовремя ты догадался! Это просто счастье, что ты такой дальновидный!..
— Перестань! Не прикидывайся, что тебе смешно! — Анохин снова было двинулся к ней, но Ксения отступила, не спуская с него презрительного взгляда, и он замер, облизал пересохшие губы. — Ну зачем нам дразнить гусей? Зачем?.. К чему нам эта демонстрация?.. Пойми, нам лишь бы выбраться только из этой проклятой истории!..
— Хоть по уши в грязи, но лишь бы вылезти, да? — Ксения рассмеялась ему прямо в лицо. — Ладно, не волнуйся! И сама дорогу в райком найду, без провожатого!
«Боже мой! — пронеслось у нее в голове. — И от этого человека я жду ребенка! Ужас какой-то…»
— Что с тобой? — Голос Анохина был полон неподдельной тревоги. — Дать тебе воды? Тебе дурно?
— Мне ни-че-го не надо. — Она выпрямилась и словно застыла, лицо Иннокентия как бы заволакивало туманом. — Мне хорошо… Уходи!
— Я не могу оставить тебя в таком состоянии!
— А я прошу тебя — у-хо-ди!.. Слышишь? Оставь меня!
Ее мутило, к горлу подкатывала тошнота, на лбу проступал холодный пот. Казалось, еще минута, и она упадет. Анохин попятился и тихо прикрыл за собой дверь. Она накинула крючок и, почти теряя еознание, обессиленно прислонилась к косяку и медленно опустилась на пол. Комнату покачивало.
Площадь затягивали сумерки, когда она подошла к райкому. Мимо серых деревянных трибун, не убранных после Октябрьских праздников, ветер гнал легкую поземку, крутил клочки сена у коновязи.
Взглянув на ярко освещенные окна второго этажа, где находился кабинет первого секретаря, Ксения заволновалась. Только бы не встретить никого из знакомых или товарищей по работе — тогда не избежать нудного разговора, лицемерного участия, и она не выдержит, наговорит любому дерзостей. А она не собирается никого воспитывать — пусть живут как хотят, растягивают совесть, если она у них резиновая!
На ее счастье, райкомовский коридор был пуст, в приемной сидела одна Варенька, почти скрытая высокой пишущей машинкой в черном дерматиновом чехле.
— Бюро уже началось? — Ксения вымученно улыбнулась.
Не поднимая глаз от раскрытой на коленях книги, Варенька кивнула, и от этой равнодушной сдержанности на Ксению повеяло холодком. Неужели и эта милая девушка, хохотушка, всегда делившаяся с нею своими сердечными тайнами, отвернулась от нее? «Что бы сказать ей такое язвительно-вежливое?» — лихорадочно соображала Ксения, но так и не нашлась и, подойдя к окну, начала соскабливать ногтем иней со стекла, оттаивать дыханием прозрачный глазок. Площадь будто плыла в синем дыму, свет от окон расплывался жирными пятнами на снегу. «Интересно, — подумала она, — а как относятся ко мне те, что сидят там, за закрытой дверью?» В памяти всплывали обрывки каких-то случайных разговоров, пустяковых, не имевших сейчас никакого значения, и на поверку выходило, что за два года в райкоме она ни разу ни с кем не поговорила по душам, не поспорила всерьез — все на бегу и на лету. Столкнется с кем-нибудь в коридоре, услышит, какая она хорошенькая или еще что-нибудь в этом роде, улыбнется от удовольствия, оттого, что все ее здесь любят и уважают, и побежала дальше. Как же они будут судить о ней, если совсем не знают ее, не знают даже, что она пережила за эти последние, самые тревожные месяцы жизни?
Она вздрогнула, когда дверь распахнулась и в приемную шумно ввалились Егор Дымшаков, Мрыхин, Лузгин и Черкашина.
— Легка на помине! — Дымшаков первым подошел к ней, стиснул руку. — Ну, где душа ночует? На своем месте держится или в пятках прячется?
— Тише, Егор! — Черкашина резко, по-мужски оттерла плечом Егора, цепко ухватила растерянный взгляд Ксении. — Ты, Ксюша, слушай всех, а поступай по-своему, живи своим умом… Л то охотников испоганить душу немало найдется! Во что веришь, на том и стой, и никто тебя не осилит!..
— Да что вы меня утешаете как маленькую! — Ксения попробовала даже рассмеяться, но тут же смолкла, и ей стало как-то не по себе — к ней подходил Лузгин.
Лузгин был в своем неизменном темно-зеленом френче, в котором выезжал обычно на всякие важные совещания, рыхлое лицо его в бурых пятнах блестело от пота, он тяжело, как после долгого бега, дышал, страдальчески морщился.
— Что с вами? — спросила Ксения, словно была виновата в чем-то перед этим человеком, которого довели на собрании до обморока.
— Сердце замучило, сил нет! — просипел Лузгин и вяло пожал ей руку. — Грызня, она даром не проходит…
— Слушай ты его! — Дымшаков хохотнул в кулак. — Здоров как бык! Притворяется, на жалость давит!.. Об его лоб можно поросят убивать насмерть — одним ударом! Ему бы не в председателях ходить, а на сцене играть, у любого слезу вышибет!
— Хоть тут-то совесть поимей, Егор! — Лузгин обиженно засопел. — Сам ведь над пропастью пляшешь, один раз оступишься — и забудут, как звали!
— Брось ты с ним. — Мрыхин дернул председателя за рукав, уныло покосился на секретаршу. — Еще тот не родился, который может Егора перебрехать!.. Но на брехне можно весь свет обскакать, да вернешься за день…
— В самый раз поговорочка! — довольно подхватил Дымшаков. — Про вас с Аникеем и сложена — не один уж год с брехни не слезаете, погоняете ее в хвост и в гриву!..
— То-ва-арищи! — сдвинув строгие бровки, сказала Варенька и оторвалась от книги. — Вы же в райкоме партии, а не где-нибудь!..
— А что, разве и через этот предбанник доходит? — Егор мотнул головой в сторону глухого, выпирающего в приемную, как несгораемый шкаф, тамбура.