— Ладно тебе, не мятушись, — тихо сказал Егор. — Что ты за мной ходишь, как за калекой? Садись, я сам отыщу, что пожевать…
— Не выдумывай, Егор! Я целый день дома была, а ты устал до смерти… Разве я не вижу?
Он взял из ее рук нож, нарезал хлеба, ломтики мороженого сала, достал из шкафчика недопитую бутылку и налил две рюмки.
— Давай-ка лучше выпьем.
— С горя или радости? — Взгляд ее был пытлив и насторожен.
— Да просто так! — Он поднял па свет рюмку, прищурился. — Выпьем ва нашу с тобой жизнь! И чтоб ты меня никогда но разлюбила!
— Вот шалопутный! — Анисья отмахнулась, но рюмку взяла и чокнулась. — Выпьем, чтоб все мы были здоровые и живые, а они, что поперек нашей жизни стоят, подохли!
— Аникея имеешь в виду?
— И Аникея и тех, кто сегодня из тебя душу вынул! Чтоб ни дна им, ни покрышки!..
Она опрокинула рюмку, хотела улыбнуться, но тихо охнула и, плача, закрыла лицо руками.
— Вот дурная! — Обняв Анисью за плечи, притянув к себе, Егор гладил ее мокрые, трясущиеся щеки, уговаривал: — Ну не надо… Да и откуда ты знаешь, что там было?
— Ты еще в районе был, а я уж сердцем почуяла, — чуть всхлипывая, говорила она. — Подкатило прямо, аж в глазах темно, дышать нечем… Ну, думаю, сейчас ему хуже всех на свете!..
— Ну будет тебе, будет…
— И за что они тебя, окаянные? — глядя зареванными глазами на мужа, шептала Анисья. — Если по правде, то я даже рада, что так вышло…
— Зряшные слова говоришь, мать…
— Ничего не зряшные! Ведь никакой жизни нет, одна мука. — Жена упрямо трясла головой, пыталась доказать свое. — Пострадаешь, отболеешь душой, и все у тебя на место встанет — начнешь хоть о себе, о детишках думать… А они пускай там друг на дружку молятся, если все святые да праведные собрались. Пускай, а мы и так проживем, не умрем без них…
— Утишь свое сердце, не реви! — сильнее прижимая Анисью к себе, говорил Егор. — Не могу я свою обиду с Аникея и Коробина на всю партию перекладывать — она-то тут при чем? А ребятишкам разве легче в жизни будет, если их отец на карачках перед паразитами поползет? Разве они простят мне, что я на милость Аникею сдался?
Она уже полулежала на его коленях, и он, как маленькую, покачивал ее на руках, будто убаюкивал под сонное свиристение сверчка. Потом она встрепенулась, дохнула на лампешку, погружая избу в густую темень, и, легко ступая по домотканым половичкам, будто растворилась в этой темени.
Егор ощупью добрался до кровати, не спеша разделся, лег рядом с Анисьей, прижался щекою к ее горячему плечу. Она лежала навзничь на подушках, и в отсветах валившего за окнами снега Егор смутно различал ее лицо, тусклый блеск глаз.
— Когда я вышла за тебя замуж, все во мне играло, пело, а душой я все же глупая была какая-то, что ли, — как сквозь забытье доносился до него голос Анисьи. — А нынче, не поверишь, душа на всякую чужую боль и обиду отзывается!.. Все бы отдала, лишь бы не видеть, что кому-то плохо… И все, наверное, из-за тебя!
— Ну вот еще!..
— Нет, я правду говорю. Сколь годов мы живем, а я будто и не знаю до конца, какой ты есть. — Он догадался по голосу, что Анисья улыбнулась. — О чем подумаешь, вроде знаю, и что скажешь, и когда порадуешься, и когда разозлишься — тут лучше тебе поперек не встревай!.. А бывает, такой стороной вдруг обернешься, что и невдомек — будто и мой мужик, а может, и другой какой человек… И за тем человеком я тянусь изо всех сил…
— Ишь ты! — только и нашелся что сказать Егор.
Судорожно сжало горло, и он долго лежал, словно боялся пошевелиться и что-то расплескать в себе самом. Рука его коснулась шеи Анисьи, он ощущал, как пульсирует и бьется под его пальцами неугомонная, чуть взбухшая жилка — она ускользала и рвалась из-под чутких мякишей пальцев, пока он не прижал ее. Рука его легла на полную грудь жены, и в ладонь ему ткнулся упругий, отвердевший сосок. Анисья потянулась к Егору, обхватила руками чубатую его голову, задохнулась в его губах. Не желание толкнуло ее к нему и выгнуло сильное, налитое тело, а его боль и тяжесть, которую ей не терпелось поскорее снять с него, перелить в себя, уравнять поровну то, что он нес один…
— Тише… Тише… — Горячий шепот ее вился около его уха, кружил голову. — Не разбуди ребят… Слышь?
С властной нежностью подчиняя ее себе, оглушаемый жаркими толчками крови, Егор не слышал ни шепота Анисьи, ни сверчка, точившего тишину избы…
— Принеси испить…
Анисья прошлепала босыми ногами к порогу, где стояла кадка с водой, стукнула крышкой. Булькнул, утопая, ковш.
Егор приподнялся на локте, расслабленный и легкий, припал к запотевшему, обжигающему холодом ковшу, пил, глубоко дыша, большими гулкими глотками, до ломоты в зубах. Сумрачно, свинцово поблескивала вода, в ней колыхались маленькие льдинки и тихо стукались о железные края.
Яростно хлопнув дверью, вышел из кабинета Егор Дымшаков; нерешительно, чуть пошатываясь, двинулась к выходу Ксения, а Константин, потрясенный всем, что слышал и видел, сидел как примороженный к стулу и все еще чего-то ждал. «Встань! — говорил он себе. — Закричи! Опрокинь стол наконец! Доведи всех до бешенства, но не молчи!.. Ты не имеешь никакого права молчать! Еще немного — и будет поздно!.. Пойми же ты, жалкий трус!»
Чувствуя себя бессильным как-то повлиять на Короби-на и других членов бюро, он приходил в отчаяние, у него темнело в глазах, стоило ему на мгновение представить притихшие в метельной ночи избы Черемшанки, которые он почти все обошел, пока жил три недели в деревне. И вот сейчас он малодушно предавал всех людей в Че-ремшанке…
Плыло над столом слоистое облачко табачного дыма и, извиваясь голубоватым удавом, выползало в открытую форточку. Изредка шипели и роняли мелодичный звон часы, и тогда люди, горбившиеся вокруг стола, встряхивались, распрямляли плечи, потом снова прирастали к зеленому сукну.
«Ну как они не могут понять, что делают? — в смятении спрашивал Константин, и вдруг его точно озарило. — А что, если выйти в соседнюю комнату и немедленно позвонить Бахолдину? Он-то уж прекратит это безобразие! Ведь он официально еще числится первым секретарем и может все изменить… Конечно, жестоко мучить прикованного к постели человека, но он же не простит мне, если я скрою от него всю эту историю».
Мажаров стал неловко выбираться из угла, задел кого-то плечом, кому-то наступил на ногу, но, когда, бормоча извинения, он оказался у выхода, дверь перед ним распахнулась, и на пороге вырос Пробатов.
Это было столь неожиданно, что Константин чуть не вскрикнул от радости. Казалось, Пробатов специально ждал удобного случая, чтобы появиться в самую критическую минуту. Сейчас он поставит Коробина на место и не позволит издеваться над людьми!..
От Ивана Фомича веяло вьюжной ночью, стужей, бодрящей уверенностью и силой; на гладко бритых щеках его лежал морозный румянец, тусклым алюминиевым блеском отливали зачесанные назад седые волосы. Он слегка коснулся их ладонью, глаза его, молодо посверкивая, обежали всех:
— Здравствуйте, товарищи! — Он широко и приветливо улыбнулся. — Я вам не помешал?
— Очень рады видеть вас, Иван Фомич! — Коробин растянул в одеревенелой улыбке губы. — Раздевайтесь, прошу вас!
Кто-то услужливо подставил стул, и Пробатов быстро сбросил на него пальто, сунул в рукав шапку, размотал и повесил на гнутую спинку шарф, затем обошел всех, поздоровался с каждым за руку. У стола, окаменев от напряжения, ожидал его Коробин.
— Чем занимались?
— Да все той же Черемшанкой, Иван Фомич. — Лицо Коробииа было внешне спокойным и бесстрастным, но руки, выдавая волнение, бесцельно шарили по столу, перебирая бумажки. — Трудная там сложилась ситуация — может быть, вы что-нибудь посоветуете.
Пробатов слушал рассеянно, как будто не мог отрешиться от каких-то мыслей и Коробин со своей просьбой мешал ему сосредоточиться.
— Но вы основательно разобрались во всем?
— Была назначена специальная комиссия, Иван Фомич… И кроме того, всю финансовую деятельность проверял прокурор!
— И не обнаружили никаких нарушений?
— Перевернули все дела за два года и не нашли ничего, что могло бы быть криминалом для товарища Лузгина!.. Конечно, он мужик крутой и иногда зарывается, но за его честность райком ручается головой!.. Что касается материальной ответственности, то вам может доложить обо всем сам прокурор…
Прокурор подобрал ноги, собираясь, видимо, подняться из-за стола, но Пробатов остановил его движением руки.
— Нет, зачем же?.. Я вам и так верю.
— Чтобы восстановить доверие людей к райкому, мы были вынуждены, Иван Фомич, кое-кого сурово наказать, иначе все в колхозе развалится и поползет под гору.
— Ну что ж, — в медлительной задумчивости протянул Пробатов, когда Коробин замолчал, — я не могу и не хочу быть нянькой Приреченского райкома и опекать каждый ваш шаг. Разберитесь с Черемшанкой сами, и детально… Людей нужно воспитывать и па хороших примерах, и на ошибках, если они носят принципиальный характер… Конечно, если находятся такие товарищи, которые умышленно приносят нам вред, то нечего церемониться с ними — у нас есть Устав партии, его никто не отменял! Но главное — помните: что бы вы ни делали, не навязывайте свои советы и рекомендации силой, убеждайте, доказывайте! Не все, может быть, вас поймут сразу, новое дело всегда непривычно и вызывает даже своей необычностью чувство сопротивления и протеста — не смущайтесь, будьте терпеливы и настойчивы, объясняйте людям важность нового начинания до тех пор, пока они не станут вашими сторонниками… Мы ничего не добьемся, если наши советы будут идти вразрез с жизнью, с желаниями людей… — Пробатов взъерошил пальцами волосы, окинул всех сидевших в кабинете повеселевшими глазами. — А теперь, если вы не возражаете, я хотел бы рассказать вам о весьма важной и приятной новости…
«Вот почему он отмахнулся от Черемшанки и не стал всерьез интересоваться тем, что там произошло! — подумал Мажаров, растерянно отступая в угол, за диван, испытывая и досаду, и огорчение, и чувство стыда за свою нерешительность и трусость. — А может быть, еще не поздно заявить, что я не согласен, что он должен, обязан выслушать и меня и других, чтобы знать, что стряслось в колхозе? И дело совсем не в том, что он не хочет водить работников райкома за руку, быть их постоянным поводырем! Нет, нет, он чем-то взволнован и увлечен необычным, и ему так не терпится поделиться какой-то своей идеей, что ради этого он готов забыть на время о судьбе целой деревни! Но как он не понимает, что любая его идея зачахнет, если в нее не поверит та же Черемшанка?»