Вот она разостлала на доске новую мужскую рубашку, и Константин не мог побороть любопытства.
— Вы что, берете у кого-то в стирку?
— Своего белья хватает. Это мужнина рубаха…
Во взгляде женщины появилась такая недобрая настороженность, что Константин невольно смутился.
— Но он же…
— Для кого пропал, а для меня нет! — строго ответила Авдотья. — Сердцем чую — живой он. А оно сроду меня не подводило…
Константин смотрел на посуровевшее лицо женщины, ее непреклонно стиснутые губы, на склоненную голову с черными, вороного отлива волосами, чуть покачивающуюся в лад каждому движению руки, и молчал, охваченный чувством расслабляющей жалости и сострадания. Боже мой! Ну неужели она не может понять, что это бессмысленно и нелепо — ждать мужа спустя столько лет после войны, обманывать себя и на что-то надеяться? Что же тогда думают о ней люди, если она до сих пор стирает и гладит мужнины рубахи? Бедняга…
— Поди, гадаете, в своем ли я уме, да? — Перехватив его сочувствующий взгляд, Гневышева болезненно улыбнулась. — Многие так считают, но что я могу поделать с собой? Жду своего Степана, и все… В соседнем районе нынче весной один вот так же объявился. С самой войны о нем слуху не было…
Она послюнила копчиком языка палец, скользнула по блестящему дну утюга и тут же отдернула руку.
— Ой, злющий еще какой!
Константин вздрогнул. Но лишь мгновением позже он понял, что вздрогнул не от вскрика женщины, а это ойкнуло, закричало внутри у него… Он отстранился от стола в тень, потрясенный запоздалым стыдом и раскаянием, страшась, что Авдотья обернется и сразу догадается обо всем. Как же он мог забыть о Степане Гневышеве и прийти просить пристанища в его доме, доме человека, которого он когда-то посадил на скамью подсудимых? Да если бы Авдотья только знала, кого она сегодня пригрела, то не пустила бы его и на порог избы.
— Летось зашла в сельпо, а там новый сатин привезли, ну, не удержалась и купила ему еще на одну рубаху! Вернулся бы, а уж я наряжу его с ног до головы во все новое.
— Не надо, мам! — тихо попросил мальчик и, отложив книгу, с недетским укором посмотрел на Константина.
— Не буду реветь, Петюнька. — Авдотья коснулась ладонью стриженой головы сына. — Мужик растет. Хозяин. Защитник… Не любит, когда плачу. А бабьи слезы как вода, бегут без спросу, куда их денешь?
Константин почти не слышал, о чем говорила женщина, теряясь перед этим неиссякающим долготерпением и мучительно вспоминая, как слепой случай столкнул его со Степаном Гневышевым.
— Степан, может, и догадывался, что лес краденый, но нужда заставляла — фермы валились, все рушилось, — словно откликаясь на мысли Константина, тихо рассказывала Авдотья, и голос ее пробивался глухо, как сквозь стену. — А какие мои пережитки потом были, вспоминать тошно… Меня даже к коровам не допускали, смотрели как на врага заклятого… Спасибо Алексею Макаровичу, отвел он от меня напраслину, а то хоть ложись и помирай середь дороги…
Константин то присаживался на шаткую табуретку к столу, то снова поднимался и расхаживал по избе и уже не мог освободиться от потока остро ранящих мыслей. «Нет, она, видимо, и понятия не имеет, что это я тогда обличал ее Степана!.. Да разве дело в том, прав был в то время или не прав? Легче ей станет от этого, что ли?.. Вредная баба, говорит Мрыхин, и для него она действительно вредная, потому что готова драться с такими, как он, чтобы отстоять свое человеческое достоинство!.. Но где она находит силы, чтобы вынести все — и потерю мужа, и черную подозрительность, и чертоломную работу, и болезни детей, и все же, несмотря на все беды, не потерять веры ни в себя, ни в людей?»
Константин не раз выходил на крыльцо покурить, стоял в темноте, под холодным звездным небом, вдыхая студеный, острый воздух, потом сидел с Авдотьей, с ребятами за столом, пил, обжигаясь, горячий чай и лег в постоль с давящей сердце тяжестью. Может быть, сразу признаться ей во всем? Он хотел окликнуть Авдотью, когда уже загасили свет, но так и не решился, и долго ворочался на узкой кровати, и не мог заснуть…
Утром, открыв глаза, он увидел на белом потолке радужный кружок. Его отбрасывал граненый стакан на подоконнике, полный чистой воды. За окном полыхало солнце, блескуче сияли сугробы, в них вязли разбежавшиеся по саду яблоньки.
Заложив руки за голову, Константин лежал в теплой постели, наслаждался покоем и тишиной, о удивлением прислушиваясь к себе и недоумевая, почему у него так подмывающе радостно на душе. Неужели причиной этот переливающийся всеми цветами радуги, диковинный, нежданно расцветший цветок на потолке?
— Дяденька, — раздался за занавеской несмелый голос девочки, — вас тут тетя одна давно дожидается… А то мне и школу идти!..
«Кто бы это мог быть? — быстро одеваясь, подумал Константин. — Вот же пришел кто-то, значит, во мне нуждаются».
На пороге кухни он оторопел, увидев сидевшую на табуретке молодую женщину в серой кроличьей шубке, такой же серой шапочке с черной, как хвостик, кисточкой.
— Лиза? — удивился Константин. — Какими судьбами?
— Не прикидывайся, Костя! — Лиза усмехнулась. — Разве наш святой старик ничего тебе не рассказывал?.. Я же была в тюряге, отбывала срок…
— Нет, я, конечно, слышал от Дарьи Семеновны. Но, грешным делом, подумал, что ты попала туда или по глупости, или по ошибке.
— Не соскабливай с меня пятнышко, Костя. У нас никого по таким делам зря не сажают. — Лиза держалась с нагловатой самоуверенностью, положив ногу на ногу, приоткрывая в разрезе черной юбки атласное, обтянутое блестящим чулком колено, прищемив двумя пальцами погасшую папиросу. — До меня в колхозах всем пользовались, а я вот угодила под кампанию и загремела! Ну, чтоб других не марать, взяла вину на себя, а теперь каюсь — напрасно я тех людей пожалела.
В лице Лизы было одновременно что-то вызывающее и наивно-жалкое — и эти густо накрашенные, точно в хлопьях сажи, ресницы, и припухлые губы со следами съеденной помады, и выбившиеся из-под шапочки завитые волосы цвета соломы.
— Раздевайся и рассказывай, — попросил Константин. — А я погляжу, чего бы нам поесть…
На столе рядом с теплым еще самоваром Авдотья оставила под полотенцем два сваренных вкрутую яйца, жареную картошку на сковородке, полкрицки молока и краюху хлеба.
Разливая по стаканам густо заваренный, янтарно горевший на свету чай, Константин слушал Лизу и вспоминал, что в детском доме она вела себя вызывающе и своенравно. Но то, что никому не прощалось, ей как-то легко сходило с рук, и, пользуясь своей удачливостью, она без труда подчиняла себе и своих сверстниц, и тех, кто был намного старше ее. Мальчишки принимали ее как ровню, вместе с ними она скакала верхом на лошадях, бывала в ночном, вызывалась на любую тяжелую, рискованную работу, и все почему-то считали, что она совершит в жизни что-то большое и необычное. А когда после окончания средней школы Лиза устроилась секретаршей в райисполком, у детдомовцев было такое чувство, словно она обманула всех. Ничего не добился и Алексей Макарович, уговаривая ее держать экзамены в институт. Она сказала, что ей надоело жить под присмотром, и от нее отступились…
— Почему же ты не навестила Алексея Макаровича, когда вышла из заключения?
— Опять каяться в своих грехах? Опостылело, Костя. Каждый в этой жизни живет для себя и смотрит, что ему выгодно, что нет. С какой стати я буду вымаливать у старика кусок хлеба?
— Напрасно ты… — Константин заглянул в ее синие, недобро настороженные глаза. — Перед нашим стариком не грех и покаяться. Мало он для тебя сделал? Восемнадцать лет за руку вел и не заслужил доверия? А Дарья Семеновна? Чем она тебе не угодила? Ведь это она подобрала тебя в пеленках…
— И не подбирала бы! Никто ее не просил! — запальчиво крикнула Лиза, и в голосе ее задрожали слезы. — Лучше подохнуть, чем так жить… Если я оступилась, так меня втаптывать в грязь нужно, да? Встретила я твою разлюбезную Дарью на рынке, а она, вместо того чтобы спросить, каково мне приходится, с моралью в душу лезет: вам, дескать, все нипочем — ни тюрьма, ни сума, знай живи без ума!..
— Наверное, осерчала, обиделась, что ты не пришла к ней.
— А кто мои обиды подсчитывать будет? — грея о стакан озябшие руки, спросила Лиза. — Я что, обязана перед всяким наизнанку выворачиваться? Не хочу милостыню ни у кого просить, даже если я у всех как бельмо на глазу!.. Да что старуха — покипит да остынет, а вот придешь куда справляться насчет работы: глаза отводят, зайдите, мол, на следующей неделе. А это значит — лучше не приходите, видали мы таких! В ватнике совсем не показывайся — как на собаку смотрят. Сегодня вот выпросила у знакомой бабы шубку надеть, авось теперь пофартит!
Она медленными глотками допила чай и, отставив стакан, горестно вздохнула.
— Не удалась моя жизнь, Костя… — Губы ее снова дрогнули. — Ты не в обиде, что я по старой памяти зову тебя так?
— Что за ерунда!
— Кому как. Пришла я тут к одному типу… Не я, так ого б тоже судили. А теперь он мне на порог указал! — Лиза поднесла горящую спичку к погасшей папиросе, пыхнула дымком. — Побоялся, видно, карьеру строит. Ну да пес с ним. Придет срок, он еще вспомнит обо мне.
Константин терялся от быстрой смены ее настроений — то она отчаивалась и готова была зареветь, то начинала улыбаться и подводить карандашом выпяченные губы, то снова мрачнела и уже грозила кому-то близкой расплатой за свои унижения.
— Слушай, Костя… Замолви-ка ты за меня словечко перед Коровиным, а? Он сейчас в силе — все может сделать, если захочет!
— Нашла кого просить! — Константин усмехнулся. — К кому угодно, но только не к Коробину! Уволь!..
— Неужели успел поцапаться? Смотри, Костя! Сергей Яковлевич из тех людей, которые ничего не забывают и не прощают… Я хорошо зпаю, как оп карабкался до этого места. Этот ни перед чем не остановится!..
— Ну вот видишь, а сама уговариваешь меня идти к нему! Да оставайся у нас в Черемшанке, и мы найдем тебе работу по душе.