Рано утром, 4 (16) августа, начались бои за город.
Здесь общее количество русских войск после соединения двух армий составляло примерно 125 000 человек. Им противостояла 175-тысячная французская армия. Но это — теоретически. На практике же непосредственно оборону Смоленска взял на себя Барклай де Толли, а князь Багратион очень скоро отошел по Московской дороге, со всей своей армией остановился у Валутиной горы и мог только слышать грохот сражения за Смоленск.
Фактически сражение за Смоленск превратилось в арьергардный бой с целью задержать противника и нанести ему как можно больший урон.
Почему? Да потому, что позиция для генерального сражения в районе Смоленска была невыгодной для русской стороны.
«Из-за постоянно возникавших проектов наступления было упущено время для подготовки хорошей позиции, на которой можно было бы принять оборонительное сражение; теперь, когда русские вновь были вынуждены к обороне, никто не отдавал себе ясного отчета, где и как следует расположиться. По существу, отступление немедленно должно было бы продолжаться, но Барклай бледнел от одной мысли о том, что скажут русские, если он, несмотря на соединение с Багратионом, покинет без боя район Смоленска, этого священного для русских города»[11].
Когда непосредственно в Смоленске было еще не так много русских войск[12], Наполеон легко мог взять город. Но он не сделал этого, так как не сам Смоленск был его целью. Ему необходимо было победоносное генеральное сражение.
Для этого Наполеон, только и мечтавший о таком сражении, которое положило бы конец затягивающейся войне, решил не препятствовать соединению обеих русских армий.
С раннего утра 5 (17) августа все наполеоновские войска стояли в ружье, за исключением 8-го корпуса генерала Жюно, который сбился с дороги и явился уже вечером с измученными войсками, больной, и не принимал участия в деле.
И все же, не дождавшись выхода русских войск на бой «в чистом поле», Наполеон вынужден был отдать приказ о штурме Смоленска.
Детали сражения под Смоленском уже много раз описывались в различных исторических книгах, и нам нет необходимости делать это. Скажем лишь, что ночь с 5 (17) на 6 (18) августа Барклай де Толли провел под открытым небом в раздумьях, а на другой день, несмотря на бурные протесты импульсивного князя Багратиона, он принял решение не рисковать более и дал приказ основным силам отступать по Московской дороге.
К этому времени в ходе борьбы за Смоленск «потери русских составили свыше 11 тысяч человек», а «убыль в рядах Великой армии была, по русским исчислениям, около 14 тысяч человек, по французским данным — 6–7 тысяч человек».
Подобное вполне укладывалось в план Барклая, состоявший в том, чтобы «задержать противника и нанести ему как можно больший урон».
Важно отметить, что решение Барклая об отступлении было как нельзя более своевременным, ибо в результате ожесточенного артиллерийского обстрела (французы установили против города около ста орудий) бревенчатые предместья Смоленска оказались в огне и оборонять их стало практически невозможно. К тому же, как известно, сгоревший город оборонять нет никакой целесообразности.
Генерал М. И. Богданович утверждает, что Барклай, «принимая на себя оборону Смоленска, уже имел в виду дальнейшее отступление».
С другой стороны, «вулканический» князь Багратион, напротив, хотя формально и подчинился Барклаю, но полагал, что «должно было отстаивать Смоленск до последней крайности».
Его аргументация, как мы уже знаем, была проста до неприличия: «Неприятель <…> есть сущая сволочь <…> Мой маневр — искать и бить! <…> Войска их шапками бы закидали».
В соответствии с этими «мудрыми» установками, уже 5 (17) августа он начал писать жалобы на Барклая, обвиняя его во всех смертных грехах и утверждая, что Смоленск представляет собой «немалую удобность к затруднению неприятеля», а также «к нанесению ему важного вреда». Он даже договорился до того, что «при удержании Смоленска еще один или два дня неприятель принужден был бы ретироваться».
«Читая подобные рассуждения, — недоумевает историк С. Ю. Нечаев, — начинаешь думать, что князь Багратион, не видевший никаких иных способов ведения операций, кроме наступательных, не слишком хорошо представлял себе реальное положение дел под Смоленском. Ну, в самом деле, о каком отступлении французов могла в тот момент идти речь?»
А реальное положение дел было таково (и это четко отражает в своих «Записках» генерал Ермолов), что «несправедливо было бы упрекать генерала Барклая де Толли отступлением. При Смоленске видно было превосходство сил неприятельских, и точнейшие полученные сведения делали его необходимым».
Как утверждает биограф Багратиона Е. В. Анисимов, князь «имел серьезный недостаток как полководец и человек — в какой-то момент он оказывался не в состоянии взвешенно и хладнокровно проанализировать ситуацию, в которой оказывались другие, и торопился с осуждением: он не хотел и допустить, что в своем поведении Барклай руководствуется иными мотивами, кроме трусости, бездарности, нерешительности или измены».
Наблюдая за продолжавшейся не первый день напряженностью в отношениях двух командующих армиями, некоторые русские генералы делали все, чтобы подтолкнуть князя Багратиона к еще более решительным действиям, направленным против Барклая. Особенно в этом смысле старался А. П. Ермолов, по словам историка В. М. Безотосного, «державший нити многих интриг в своих руках».
Историк С. П. Мельгунов пишет: «Вокруг него (Барклая де Толли. — Ред.) кишела зависть и борьба. „Всякий имел что-нибудь против Барклая, — вспоминает генерал Левенштерн, — сам не зная почему“. Все действия главнокомандующего критиковались; без „всякого стеснения“ обсуждались его „мнимые ошибки“. Действительно, против Барклая в полном смысле слова составился какой-то „заговор“, и заговор очень внушительный, судя по именам, в нем участвующим».
Этот «генеральский заговор» — пусть он и не выливался ни в какие организационные формы — но выражался в некоем единодушном суждении о «непригодности» главнокомандующего 1-й армией и в требованиях заменить его Багратионом.
Присутствие царя в армии еще как-то их сдерживало. Но вот после приказа об оставлении Смоленска недовольные стали вполне открыто говорить «о том, чтобы силой лишить Барклая де Толли командования».
Конечно же у них хватило ума даже не пытаться сделать это, «ведь подобное поползновение было бы равносильно покушению на власть самого императора, ибо только он имел право назначать и смещать командующих армиями».
И все же настал день, когда «заговорщики» направили к Михаилу Богдановичу молодого генерал-майора А. И. Кутайсова с тем, чтобы он передал ему их недовольство и пожелание продолжать оборону Смоленска.
Биограф Барклая С. Ю. Нечаев по этому поводу пишет:
«Выбор был сделан не случайно: Александр, сын Ивана Павловича Кутайсова (турецкого мальчика по имени Кутай, взятого в плен русскими солдатами при штурме Бендер, ставшего камердинером и брадобреем императора Павла, а потом — графом, кавалером ордена Святого Андрея Первозванного), был всеобщим любимцем и к тому же обладал редким красноречием.
И Михаил Богданович искренне любил Кутайсова, а любви его удостаивались весьма немногие».
Короче говоря, Барклай сразу же понял, почему именно Кутайсова прислали к нему, а посему спокойно выслушал молодого человека, а потом столь же спокойно ответил ему:
— Пусть всякий делает свое дело, а я буду делать свое.
Утром 6 (18) августа, в то самое время, когда армия Барклая де Толли, очистив Смоленск, расположилась к северу от Санкт-Петербургского предместья, армия Багратиона шла по Московской дороге в направлении Соловьевой переправы.
По мнению историка войны 1812 года Н. А. Полевого, «отступление было решено Барклаем де Толли еще накануне вечером: он видел невозможность победы, не хотел из Смоленска сделать нового Ульма[13] и решил отступить. Мысль, что отступление должно кончиться в Москве, не приходила ему в голову; он полагал, что по дороге от Смоленска найдется выгодная позиция, где можно остановиться и дать битву; надлежало только обеспечить отступление».
Примерно о том же самом свидетельствует и участник войны князь Н. Б. Голицын:
«Не входило в план главнокомандующего Барклая де Толли дать генерального сражения, но ему необходимо было удержать на несколько времени Смоленск за собою, для того чтобы армия могла совершить свое дальнейшее отступление».
По словам генерала М. И. Богдановича, «Барклай де Толли, видя приготовления неприятеля к устройству мостов на Днепре, не мог долее оставаться на позиции, занятой им к северу от Смоленска, а должен был перевести, как можно поспешнее, свои войска с Петербургской на Московскую дорогу. Для достижения этой цели ему следовало воспользоваться моментом, когда французы еще не успели навести мостов».
В самом деле, если бы Наполеон успел совершить фланговый бросок через Днепр южнее города именно 6 августа, отступление вверенной Барклаю армии стало бы весьма проблематичным. Этот обходной маневр Наполеон поручил вестфальскому корпусу генерала Жюно, и допустить окружения было никак нельзя. Именно поэтому Барклай и решился, довольствуясь кровопролитным уроком, данным противнику в Смоленске, совершить перевод своей армии с Петербургской на Московскую дорогу, на которую она должна была выйти у деревни Лубино, чтобы потом двинуться к Соловьевой переправе и восстановить контакт с ушедшим далеко вперед князем Багратионом.
Это движение Барклая было одним из самых сложных за всю войну, ибо оно совершалось на виду у неприятеля. Потом многие военные историки и теоретики будут утверждать, что оно сделало «величайшую честь» военному таланту Михаила Богдановича, потому что «никогда еще русская армия не подвергал