Война Алой и Белой роз. Книги 1-4 — страница 13 из 18

1464Через три года после Таутона

22

– Кто эта женщина? – вопросил король Франции Людовик, томно обмахиваясь веером в недвижном, густом от жары воздухе дворца. – Писать мне со столь недопустимой частотой, докучать мне таким вот образом?

– Маргарита Анжуйская вам кузина, Ваше Величество, – подавшись к монаршему уху, шамкающим шепотом подсказал канцлер. Людовик обернулся с нетерпеливо-насмешливой гримасой.

– Я прекрасно знаю, кто она, Лалонд! А вопрос мой прозвучал, так сказать, théorique[72] или даже скорее rhétorique[73], учитывая то, что никто из вас, похоже, не способен четко истолковывать ход моих мыслей.

При дворе поговаривали, что канцлеру Альберу Лалонду от роду лет восемьдесят, а то и все девяносто – толком это даже было неизвестно. Движения и речь его отличались неспешностью, если не сказать медлительностью, но кожа этого человека была на удивление гладкой, а морщины столь мелкими, что оставались невидимы до тех пор, пока он не начинал страдальчески морщиться от боли в двух своих коренных зубах, которые еще уцелели. Сам же он утверждал, что ему всего шестой десяток, даром что все друзья его детства давно перекочевали на тот свет. Кое-кто при дворе говаривал, что старик канцлер застал по молодости еще строительство Ноева ковчега (хотя это, наверное, все же было преувеличением). Король Людовик терпел Лалонда за рассказы о детстве и отрочестве своего отца. Они отчего-то вызывали в нем симпатию, хотя канцлеру такие россказни вроде как не по чину.

Французский король завороженно наблюдал за жеванием беззубого рта старика, которое в жару становилось особенно заметным. Верхняя и нижняя губы скользили друг по другу с мягкостью поистине необычайной – зрелище столь увлекательное, что Людовик отвел глаза даже с некоторой неохотой. Дело в том, что его дожидалось с полдесятка маркизов, которые в совокупности сочетали в себе денежные состояния и воинские формирования без малого всего королевства, стоило лишь королю выказать в них надобность. Людовик отер по всей длине свой внушительный нос, задержавшись на его лоснящемся кончике, который задумчиво почесал большим и указательным пальцем.

– Ее отец, герцог Рене, отнюдь не глуп, несмотря на все свои несбывшиеся притязания на Иерусалим и Неаполь. Однако не будем подвергать человека критике за пылкость амбиций. К тому же это означает, что нельзя подозревать в нехватке сметливости и его дочь. Она знает, что я вряд ли озабочусь подыскиванием пары ее сыну – мальчику без земель, без титула и без монет! Меня, признаться, заботит другое: король Эдуард, монарх Англии. С какой стати я должен избрать поддержку этого нищего принца Ланкастера? Зачем мне вступать в раздор с Эдуардом Плантагенетом, причем в самом начале его правления? Править ему предстоит долгие годы, Лалонд. К моему двору он присылает своего друга Уорика с запросом насчет принцессы, с предложением даров и островов, да еще изливает мне на уши лесть о столетии мира после столетия войны. Все это, безусловно, ложь от начала до конца, но что за ложь! Какой красоты и витиеватости!

Король поднялся с трона и принялся расхаживать, снова обмахиваясь веером. Маркизы и те, кто находился у него в услужении, поспешно отстранились, чтобы невзначай его не задеть – а то, глядишь, разбушуется.

– Стоит ли мне посылать такого короля в руки моих недоброжелателей? – продолжал Людовик. – Сомнений не держу, мессиры, что герцог Бургундский или маркиз Бретани охотно откликнулись бы на его предложение. У всех моих непокорных герцогов есть незамужние дочери или сестры. А тут вам Эдуард, король Англии, да еще без наследника…

Веер колыхал воздух слишком вяло, и Людовик промокнул свежую испарину на лбу шелковым платком.

– Кузина Маргарита насчет всего этого прекрасно осведомлена, и тем не менее, Лалонд… и тем не менее, она спрашивает! Как будто… – Он поднес палец к губам, прижав его посерединке. – Как будто ей известно, что другом этого двора Эдуард никогда не станет. Как будто я должен ее поддержать и знаю, что иного выбора у меня нет. Все это весьма странно. Она не упрашивает, не умоляет, хотя ей не оказывается никаких благоволений, а единственные поступления, которые у нее есть – это скромная рента от ее отца. Единственное, что у нее есть предложить, – это ее сын. – Неожиданно на лице короля заиграла улыбка. – Это все равно что ставки в игре, Лалонд. Она говорит: «Мой маленький Эдуард – сын короля Генриха Английского. Найди ему жену, Луи, и возможно, когда-нибудь тебе воздастся сторицей». Только вот шансы мелковаты – разве нет, Лалонд?

Пожилой канцлер посмотрел на монарха из-под приопущенных век. Прежде чем он успел ответить, Людовик с патетическим отчаянием всплеснул руками:

– Она ставит на свое будущее, опираясь на мою неприязнь к английским королям! Будь у меня дюжина незамужних сестер, я, быть может, и подумал бы, не отдать ли одну из них за ее сына. Но многие из них умерли если не на моих глазах, то на моей памяти, Лалонд. Вам это известно, как никому другому. Близняшки, затем бедная Изабелла… А взять трех моих собственных детей, Лалонд! Я передержал на этих самых руках больше детских тел, чем пожелаю любому отцу!

Король приумолк, оглядывая огромную пустующую залу своего дворца. Все присутствующие здесь смолкли и стушевались, чтобы не прерывать ход монаршей мысли. После того как минула, казалось, целая вечность, он откашлялся и передернул плечами.

– Ладно, довольно. Ум мой колет меня старыми огорчениями. Как здесь жарко! Нет. Миледи Маргарита будет разочарована. Составьте ей ответ, Лалонд, выразив мои бесконечные сожаления. Положите ей небольшой пенсион. Может, хотя бы после этого она перестанет меня донимать.

Канцлер в знак покорности наклонил свою трость.

– Что же до короля Эдуарда Плантагенета, похитившего корону у одной из моих кузин… mon Dieu, Лалонд! Неужели мне отдавать свою дочь Анну, когда она вырастет, за эдакого волка? Бросать моего дорогого ягненка в пасть грубому английскому великану? Едва мой отец выдал сестру за англичанина, как их король Генрих возомнил себя королем Франции! Я еще помню, как англичане расхаживали по улицам французских городов и предместий, выдвигая на них свои права. Если я окажу честь этому королю Эдуарду моей маленькой девочкой, то сколько ж пройдет времени, прежде чем снова затрубят рога? А если нет, то сколько его минет, прежде чем войну протрубят Бургундия и Бретань? О mon Dieu, какая досада!

К удивлению правителя, канцлер Лалонд подал голос:

– Ваше Величество, англичане обескровлены своей битвой при Таутоне, или на Йорковом поле, как они ее называют. Грозить Франции они больше не дерзнут – во всяком случае, пока я жив.

Людовик оглядел старика с ироничным сомнением.

– Хорошо, если б нам повезло и вы протянули хотя бы еще одну зиму, Лалонд. А этот Эдуард, между прочим, – сын Йорка. Его отца я помню еще до того, как родился этот его большой щенок. Герцог Ричард, надо сказать, весьма впечатлял – и жестокостью своей, и умом. Моему отцу он нравился, хотя то же самое тот говорил и о других. Я не могу сделаться врагом этого его великана-сына, одержавшего на поле брани победу над тридцатитысячным войском! Нет, в своем решении я определен. Незамужних сестер у меня не остается ни одной. Дочери моей сейчас три года, ну и, конечно же, есть еще новорожденная, Боже, даруй ей выжить! Анну я мог бы помолвить, когда ей исполнится четырнадцать, но это через одиннадцать лет. Так пускай же Эдуард на десяток лет умерит свой пыл! Пусть сначала проявит себя как король, прежде чем я отправлю за море еще одну дочь Франции.

– Ваше Величество, – начал было канцлер, но Людовик чутко вскинул руку.

– Да. Я сознаю, что ждать он не станет. Вы что, не улавливаете полет фантазии, канцлер Лалонд? Вы вообще понимаете юмор? Или это уже старческая глухота? На встречу с Эдуардом я отряжу депутацию из виконтов и премилых нарядных щебетуний с соглядатаями и голубями, готовыми доставлять новостные записки прямо мне в руки. Возможно, они и предложат ему мою дочь, но он заартачится, а там и откажется вовсе. Ведь невозможно же ждать столь долго, не зачиная при этом наследников! И вот тогда мы предложим ему мою вдовствующую свояченицу Бону или одну из племянниц, которые на Рождество осаждают меня стаей и молят о подарках из моих рук. Он ответит согласием, и возможно, тогда мы удержим этого ogre[74] от того, чтобы он чрез сей многострадальный ручей слез, именуемый у них Английским каналом[75], привел за собой армию. Теперь вы понимаете, Лалонд? Или я должен изъясниться повторно?

– Единожды… в такой жаре достаточно, – холодно взглянув на монарха, пробормотал старик.

– Присутствие духа в столь древней особе! – Король Людовик звучно хмыкнул. – Incroyable, monsieur. Bravo![76] А вам не кажется, что вам надлежит быть частью этой депутации? Встретиться с их королем в Лондоне. Нет-нет, не нужно рассыпаться в благодарностях, Лалонд! Просто ступайте сейчас же и готовьтесь к этому. Немедля.

* * *

Казалось, что лето длится уже вечность, словно зимы перед этим никогда и не было. Вся страна томилась под невесомым от зноя воздухом, устало-равнодушная к новым посулам жары, которую с рассветом возвещало золотое пыльное небо. Внутренние стены Виндзорского замка, тем не менее, сохраняли прохладу даже в самые жаркие дни, благодаря толстенной каменной кладке. Под укоризненным взглядом Уорика король Эдуард припал лбом к гладкому известняку, изнеможенно прикрыв глаза.

– Эдуард, возьмись за ум, – сердитым голосом выговорил Ричард монарху. – Пока у тебя нет наследника, ты только и делаешь, что сам себе пишешь надписи на стене. Если тебя, не дай бог, после одной из твоих пирушек хватит апоплексия или от случайного пореза загниет кровь… – Чтобы наставлять этого великана, который сейчас сумрачно пялился в окно, требовалась определенная смелость. – Если ты вдруг умрешь, Эдуард, оставив дела в текущем состоянии, то какой, по-твоему, будет результат? Сына у тебя нет, а твои братья для наследования чересчур юны. Джорджу сейчас сколько – четырнадцать? А Ричарду и вовсе одиннадцать. Значит, надо будет назначать регента. И сколько, ты думаешь, пройдет времени, прежде чем в Англию снова сунутся Маргарет с Генрихом, но теперь уже со своим сыном? К тому же, учти, в этой стране считай что каждая семья потеряла кого-то под Таутоном. Ты хочешь, чтобы здесь снова разразилась смута?

– Не мели вздор. Разве ж я умру? – Тяжело ворочая языком, молодой король отлепился от стены. – Если только ты насмерть не засечешь меня своим языком. – Он призадумался, а затем произнес больше для себя: – Интересно, как там Ричард? Обжился ли в Миддлхэме?

– Опять ты за свое! – теряя терпение, всплеснул руками Уорик. – Вот почему мне никогда не известно наперед, что ты вымолвишь! Одним выпадом ты способен перечеркивать все полезные советы и при этом еще напомнить, что отдал брата под мою опеку! А между тем, если ты мне доверяешь, ты должен меня хотя бы слушать!

– Да слушаю, слушаю, – утомленным голосом отозвался Эдуард. – Хотя мне кажется, ты слишком уж беспокоишься. Худшему уже не бывать. Что же до моего брата Ричарда, то он сейчас входит в возраст, в каком был я, когда отправился с тобой в Кале. Ты для меня был тогда хорошим наставником, и я не забыл, какими глазами смотрел на тебя снизу вверх. У меня, признаться, была мысль тоже отправить его туда в гарнизон, но… он более изнежен, чем был я в его возрасте. Это все мать, она его избаловала. Ему нужна каждодневная практика с мечом и часы ратных упражнений. Уверен, ты знаешь, как с этим быть, – ведь у тебя был я.

Уорик протяжно вздохнул. Роль, которую он вынужден был играть – что-то среднее между старшим братом, отчимом и советником, – изрядно ему поднадоела: един в трех лицах, и вместе с тем никакой реальной власти над своенравным молодым королем. Поначалу, когда Эдуард вверил ему в попечение младшего из своих братьев, граф счел это за большую честь. Вообще отсылать из семей отроков для созревания в мужчин было вполне обычным делом. Жизнь вне круга тех, кого они иначе могли бы разочаровать, закаляла их и позволяла избавиться от своих последних ошибок детства. Она же выстраивала новые союзы, так что Уорик был доволен выбором Эдуарда доверить эти хлопоты именно ему. Но на поверку ничто не оказывалось более досужим и пустым, чем роль компаньона при короле – таком короле.

Первые два или три года это не бросалось в глаза. У них с Эдуардом были дела поважней: подавлять ланкастерские бунты на севере. Неистовое, лихое время с мелкими боями и стычками, с гонкой по землям в травле и ловле шпионов и изменников. В итоге сотни знатных домов ныне пустовали, а их бывшие владельцы или до сих пор скрывались от правосудия, или же свисали с сучьев и красовались на штырях вдоль Лондонского моста. Эдуард с доподлинным упоением лишал прав и состояний благородные дома, которые поддерживали Ланкастера, отчуждая их титулы и богатые угодья. Разумеется, они с Уориком были беспощадны, но ведь им в свое время дали для этого повод.

На всем своем протяжении это была волнующая, сопряженная с опасностью работа, а потом страна затихла, и волнений в ней не было целое лето – ни одного сожженного манора, ни одного слушка о готовящихся кознях короля Генриха. Именно эти удушающе-штилевые, потно-безветренные месяцы подействовали на Эдуарда так, что он начал скрестись во все двери, как пес, изнывающий по выезду на охоту. Он всегда ощущал себя здоровее на холоде, где можно закутаться в меха. А от летней жары исхода не было, и она вытягивала, похищала из короля его могучую силу, делая его ослабленным, подобно остриженному Самсону[77].

Уорик смотрел на него, прикидывая, что может быть причиной такой неугомонности. На ум напрашивалось одно подозрение, которое он решил озвучить.

– Знаешь, Эдуард, после Таутона у нас еще недостаточно сил, чтобы подумывать о переходе через Ла-Манш, как бы ты этого, вероятно, ни хотел. У нас на это просто нет армии.

– При Азенкуре наших было всего шесть тысяч! – рыкнул правитель, судя по сердитости, застигнутый врасплох таким чтением своих мыслей. – И пять из них составляли лучники.

– Но ту армию вел король, уже обзаведшийся сыном и наследником, – не замедлил с ответом Ричард. – Эдуард, тебе двадцать два года, и ты король Англии. Времени у тебя еще с избытком на любой военный поход, но вначале будь добр побеспокоиться о наследниках. Это я тебе говорю как монарху. Нет на свете принцессы, которая не мечтала бы о супружестве с тобой.

Уорик приумолк, видя, что взор его собеседника прикован к землям где-то за Виндзором. Несомненно, молодой король сейчас томился мыслью, не бросить ли к чертям свои титульные обязанности и не исчезнуть ли с глаз на неделю, а то и на две, пропитаться запахами костра и звериной крови. Вел он себя так, будто обязанностей правления страной на нем и не было. Или, скажем, стоило бы сейчас пройти слуху о каком-нибудь звере, беспокоящем стада или какую-нибудь деревню, – Эдуард уже мчался бы туда, на скаку трубя своим рыцарям сбор в охотничий рог.

Чувствовалось, что интерес и внимание короля ускользают. Взгляд его сделался острым, а сам он подался ближе к оконной раме, затуманив дыханием пятачок стекла. Отсюда из башни виднелась Темза. Несомненно, Эдуард углядел стаю уток, близящихся к берегу. Молодой король был рабом если не псовой, то, во всяком случае, соколиной охоты. У него к ней была безраздельная страсть – по крайней мере, так говаривали на королевских конюшнях. Что-то в этих хищных пустоглазых птицах пленяло Эдуарда и вводило его в восторженность, и он никогда не выглядел более счастливым, чем когда выезжал со своим большим крапчатым кречетом на рукавице или возвращался с вязанкой голубей или уток, продетой через плечо.

– Ваше Величество? – вновь подал голос Уорик.

Заслышав свой титул, Эдуард обернулся от окна. За долгие годы они с графом так привыкли звать друг друга по имени, что молодой король усвоил: верховный титул его компаньон использует, лишь когда думает сказать что-то действительно важное. Сцепив руки за спиной, он выжидательно кивнул снизу вверх, в кои-то веки с легким замешательством.

– Этот король французов Людовик – кузен Маргарет, – продолжил Уорик, не вдаваясь во внутреннюю борьбу стоящего перед ним человека. – За годы изгнания она могла бы попросить у него земли или титул, но вместо этого взывает к нему подобрать пару своему сыну. Говорят, Людовик весьма неглуп. Не могу сказать, чтобы при рассмотрении нашей просьбы он выказал сколь-либо особое тепло. Хотя знаю, что любой союз отпрыска Маргарет с французским троном чреват для нас опасностью.

– Ничего подобного не случилось бы, если б этот олух, муженек Маргарет, не проморгал Францию! – с жаром воскликнул в ответ Эдуард.

Ричард неопределенно пожал плечами.

– Это уже в прошлом. Однако если мы допустим, чтобы ее сын женился на французской принцессе, то он сможет когда-нибудь сделаться королем Франции, ну а затем по праву первородства затребовать себе и английский престол. Теперь ты видишь опасность? Видишь, с какой целью я два года умащивал лестью короля Людовика и французский двор, посылая от твоего имени подарки? Устраивал пиры десятку их посланников и развлекал их в своих имениях?

– Да, вижу. Но ты все равно мне об этом талдычишь, – ответил Эдуард, снова с насупленным видом поворачиваясь к окну.

Уорик сжал губы от знакомого приступа бессильного гнева. Он был полностью уверен в правильности избранного пути и вместе с тем чувствовал, что абсолютно не в силах навязать его человеку, превосходящему его и силой, и званием. Глупцом Эдуард не был. Он был просто упрямым и безжалостным себялюбцем, вроде тех его соколов и ястребов.

* * *

Быть довольным жизнью у графа сэра Джона Невилла имелись все основания. После Таутона король Эдуард принял его в Орден Подвязки, введя таким образом в круг избранных рыцарей, могущих всегда снестись с королем и быть услышанными. Ранее к этому ордену принадлежал его отец, и Джон чувствовал неимоверную гордость, добавляя к своему гербу легендарный девиз: «Honi soit qui mal y pense»[78]. Честь, безусловно, великая, но и она меркла в сравнении с тем, что он был провозглашен еще и хозяином Алнвикского замка. Когда-то эрлы Нортумберленда выдвигали на престол одного из семи королей – давно, еще до того как благородный Этельстан[79] объединил их всех в нынешнюю Англию. Это было одно из самых крупных землевладений в стране, и вот ныне оно от Перси перешло семейству Невиллов. Не было звания более значимого для того, кто столь упорно боролся с отцом и сыновьями Перси. Начать с того, что Джон Невилл пережил нападение Перси на свою собственную свадьбу. Он же наблюдал гибель Перси-старшего в Сент-Олбансе. Один за другим лорды севера пали, и для Джона было неизбывной радостью сознавать, что их последний наследник сейчас чахнет в лондонском Тауэре, в то время как он, Невилл, горделиво расхаживает по их бывшему владению и пользует для забавы их девок.

К слугам Алнвика он был безжалостен – что правда, то правда, – выкорчевывая из них тех, кому не доверял, и обрекая их без работы на голодную смерть. Всегда непросто, когда старый уклад сменяет новый хозяин. Сложно, но у победы извечно более славная кровь. Будем верны этой скромной правде.

В ответ на такую щедрость новый граф Нортумберлендский все три года ревностно занимался искоренением последних остатков и укрытий ланкастерских сподвижников. На нем лежала прямая ответственность за казнь более чем сотни человек, и Джон Невилл в процессе уяснил, что свою работу любит – более того, получает от нее удовольствие. С отрядом из шестидесяти бывалых ратников он выезжал туда, куда вели слухи и доносы платных осведомителей – во многом так, как, по всей видимости, до него действовал Дерри Брюер. Тот самый человек, с которым он бы хотел повстречаться снова. Литера «Т», что Брюер вырезал у него на тыльной стороне ладони, зарубцевалась и порозовела. Порез был такой глубокий, что Невилл теперь плохо держал в этой руке нож для еды, а пальцы даже при незначительном ударе разжимались и роняли то, что держали. И все-таки даже при этой убыли он оставался в значительной прибыли. Такой, что и не сосчитать.

При нем лишился головы лорд Сомерсет, оставив ее на чурбане, к которому его подволокли из подвала, где он прятался от верных делу йоркистов. При воспоминании об исступленных плевках и проклятиях бывшего лорда Джон невольно улыбался. Удивительно, как живучи были те ланкастерские лорды и рыцари, что в попытке спрятаться от своей заслуженной участи буквально вгрызались в землю! Скажем, сэра Уильяма Тэйлбойса изловили в угольной яме и вытащили оттуда за ноги, а он при этом, чумазый, как черт, надсадно кашлял от угольной пыли. Их выслеживали и отыскивали десятками, и бывало, что их выдавали за монеты или из мести. Эта работа поглощала Джона Невилла с головой, и он знал, что опечалится в тот день, когда она подойдет к концу. Мир ни за что не принес бы ему ту отраду и награды, которую приносили последствия войны.

Единственным, что огорчало его в последнее время, была верная близость скорой поимки самого короля Генриха. Джон был уверен, что король по-прежнему в Англии. Наводящие следы вели к десяткам возможных мест на севере, особенно вокруг Ланкашира. Всего две недели тому назад в одном из заброшенных замков люди Джона Невилла нашли шапочку с ланкастерским гербом. Чувствовалось, что следы сходятся все вернее, а укрыватели короля все сильнее нервничают и отчаиваются, по мере того как преследователи, идя на каждый звук и запах, придвигаются все ближе к цели. Джон мог бы перепоручить эту задачу кому-нибудь другому – благо оставалось недолго, – но очень уж хотелось присутствовать при этом самому. Сказать по правде, охота на людей увлекала его больше, чем охота на оленей, волков или кабанов. Для тех, кто знает толк в ставках и играет так же свободно, как дышит, в этой забаве есть особый смак и соль.

Превозмогая растущее волнение, граф ехал по разрушенной дороге через лес Клитроу-Вудс. По всей логике, королю Генриху безопаснее всего в Ланкашире. Само звучание его фамилии происходит от древней крепости Ланкастер на северо-западе, одного из крупнейших замков Англии. Ланкашир – поистине родная земля Генриха, самая что ни на есть.

И все-таки семья Темпестов его выдала, то ли из преданности Йорку, то ли из обещания награды – Джон Невилл этого не знал, да ему, собственно, и дела не было.

Когда он прибыл в манор Темпестов, короля Генриха из своих комнат уже умыкнули. Вместе с ним сбежали трое: два священника и сквайр. Если взять на веру слова сыновей Темпестов, то как далеко могли беглецы уйти за день? У Невилла были люди, имеющие опыт в выслеживании беглых преступников. Даже на спекшихся в такую жару глинистых корках дорог такие люди достаточно быстро определяли один след поверх остальных. Их группа состояла из четверых, трех пеших и одного конного. Таких немного и сыщешь.

Граф Нортумберлендский цепко смотрел сквозь деревья, бросающие на лицо мягкие пятнистые тени. Находиться в этой солнечно-зеленой чаще, где могут скрываться разбойники и изменники, ему было не по нраву. Он предпочитал открытые пространства, где вольно свищет ветер. Нортумберленд для этого самое место – сплошь пустоши, долины и необжитые холмы, от вида которых занимается душа. Но приходилось ехать туда, куда ведут следы: долг, ничего не поделаешь.

Невилл вполголоса отдал приказания: восемь арбалетчиков вперед, еще полдюжины в хороших латах по бокам. Из-за зарослей ежевики и папоротника вокруг темп продвижения был не быстрее шага. Когда свет в чащобе сошел до полумрака, Джон послал подальше вперед двоих лучших следопытов – пару братьев-саффолкцев, не умеющих ни читать, ни писать. Они и меж собой-то разговаривали редко, зато на ходу нюхали воздух, как гончие, и, несмотря на всю свою темноту и грубость, знали, похоже, все уловки добычи. По ночам они спали в обнимку, из-за чего хозяин подозревал между ними самые низменные плотские связи. Пару раз он приказывал их сечь, но они лишь терпели и смотрели перед собой в тупом негодовании, после чего от них несколько дней не было проку.

Братья исчезли впереди в сквозных тенях леса, а охотники взялись прорубаться сквозь лиственные заросли. Местами здесь встречались звериные тропы, образованные за годы оленями и лисами. Для всадника в латах они были чересчур узкими, и медлительность продвижения просто бесила – как будто сам лес мешал пробираться через свои дебри. Невилл поджимал челюсть в безмолвном гневе. Если это так, если это сами деревья упрямятся и не дают пройти, то он тем более будет упорствовать в выполнении своего долга перед королем Эдуардом, поднявшим его, Джона, выше самых необузданных мечтаний и внявшим всем его молитвам.

Нога запуталась в каком-то вьющемся колючем стебле. Тихо чертыхнувшись, Невилл яростно дернул ногой. В эту секунду откуда-то спереди глухо ухнула сова, и он чутко вскинул голову. Братья-саффолкцы издавали этот клич, когда что-нибудь замечали, не желая при этом, чтобы добыча кинулась наутек. Джон нетерпеливо отхватил стебель кинжалом и высвободил ногу. При этом палая листва все-таки зашуршала, но охота, по счастью, шла не на оленя, который сейчас, безусловно, скрылся бы из виду. Люди Невилла прорубились через самые заросшие места, и Джон смог тронуться вперед, пока не заметил двоих следопытов, которые лежали пластом и смотрели поверх земли, идущей под уклон. Оттуда слышался переплеск воды. Лорд Невилл спешился и стал пробираться вперед со всей возможной осмотрительностью. Оба саффолкца повернулись к нему и засклабились ртами – зубов у обоих было всего ничего, да и те гнилые. Игнорируя следопытов, их господин вгляделся через листву березы, свисавшей к берегу. Корни ее были наполовину обнажены, а само дерево держалось так слабо, что если опереться на него, то, пожалуй, могло упасть.

В каких-нибудь сорока ярдах впереди реку переходил король Англии Генрих. Он переступал с камня на камень, а спереди и сзади него шли двое людей, вытянувших руки для его подстраховки. Король улыбался, радуясь живым переливам света на воде и самой этой речке, в которой между камнями резвилась бурая форель. На глазах изумленного Джона Невилла Генрих с детским восторгом указал на одну рыбину, что сейчас мелькнула у него под ногами. Невилл встал и вышел из-под лиственного полога. Он подошел к воде, не колеблясь ступил в поток и зашагал, вздымая фонтаны брызг. Глубины здесь было не более чем до колена, и он продолжал идти, не спуская глаз с короля и его помощников.

Заметив преследователя, один из них нырнул рукой к кинжалу на поясе. Джон, взглянув на него, выразительно коснулся меча у бедра. Сквайр уронил руку и встал, как побитая собака, понурый и испуганный. Невилл же, обогнув его, протянул руку и ухватил короля под плечо, отчего тот вскрикнул от удивления и боли.

– Генрих Ланкастер, я налагаю на вас руки. Соблаговолите следовать со мной, – объявил Джон.

Секунду он гневно взирал на двоих священников. Те уже видели, как по берегам реки рассредоточиваются вооруженные люди. От дороги и от закона здесь было основательно далеко, и святые отцы вполне понимали, что в эту минуту их жизни не стоят ломаного гроша. Оба, потупив головы и мелко крестясь, зашептали молитвы на латыни.

Джон Невилл, гадливо крякнув, чуть ли не волоком потащил Генриха с собой по отмели к берегу.

– Это третий раз, когда ты пленен, – объявил он, взволакивая короля на глинистый склон.

Тот пребывал в полном смятении и готов был расплакаться. Неожиданно взревев, пленитель отвесил монарху оплеуху. Генрих воззрился на него в тревожном изумлении: чувства его обострились настолько, что в глазах затеплился огонек осмысленности.

– Ты… Как ты посмел поднять на меня руку?! Отступник! Да как смеешь ты… Где сквайр Ивенсон? Отец Джеффри? Отец Элиас?

Ему никто не ответил, хотя он раз за разом растерянно повторял эти имена. Один из ратников Невилла усадил короля на лошадь, привязав ему ноги к стременам, чтобы не свалился. Лошадь повели в поводу обратно по тропе, прорезающей зеленую чащобу, за которой открывалась дорога.

23

Уорик нахмурился, малозаметным кивком отгоняя двух слуг, силящихся поймать его внимание. Из них каждый был способен поставить его в неловкое положение, и поэтому перед их привозом в Лондон оба получили строгие наказы. На обоих были ливреи – бордовые с черным, под его фамильные цвета. Старшим из них по возрасту был Генри Перси, последыш некогда славного рода Нортумберлендов. В недавних войнах мальчик лишился отца, деда и дяди, а затем последовало еще и лишение всех семейных титулов, которые он мог бы унаследовать. Правда же заключалась в том, что по возвращении из Таутона Ричард Невилл не сыскал в себе жестокосердия оставить рыдающего отрока в лондонском Тауэре. И с той поры четырнадцатилетний парнишка, истово благодарный, служил у него на посылках.

Было вполне очевидным отдать его в обучение вместе с Ричардом – герцогом Глостерским, пока еще слишком юным для своего титула. Граф Уорик потел от усилия не замечать, как мальчуган в усердии привстает на цыпочки, силясь привлечь его внимание. Оба этих подростка, яркоглазые, с трудом сдерживали смех, и Уорик колебался между раздражением и снисходительностью на эдакое фиглярство. В Миддлхэме эти непоседы то и дело учиняли шумные проказы, от которых сотрясался степенный уклад всего замка. Однажды их всем подворьем пришлось уговаривать спуститься с гребня самой высокой крыши, где они устроили шуточный поединок на мечах, иначе б они запросто упали и разбились.

Аппетит у обоих был безудержный, а с ним и шкодливость: местные девицы не раз визжали от подброшенных им пауков, рогатых жучищ или от лис, тайком пойманных в лесу и коварно пущенных на волю в самый неподобающий момент. Но при всем этом Ричард Уорик ни разу не пожалел, что по зову сердца взялся за наставничество над этими сорванцами. Своих сыновей у него не было. Когда он гостил дома, а уютный мирок Миддлхэма вдруг взрывался дурашливым шумом и гамом, граф лишь задумчиво, с легкой грустинкой усмехался. В такие минуты мать или жена, поймав его взгляд, с нежным смехом обнимали его и прижимали к сердцу. А затем устраивали мальчуганам допрос или взбучку, в зависимости от того, что они в тот день учудили.

Сейчас, в окружении депутации французского двора, Уорик, как мог, игнорировал эту пару, скачущую сбоку нетерпеливыми воробьями. Что бы там ни стряслось, оно, безусловно, может подождать, а этим молодцам не мешает подучиться терпению. С такой мыслью Ричард повернулся к ним спиной.

Чувствуя на себе скрытно-пытливые взгляды, он приподнял свой кубок в сторону главы депутации французов, посланника Лалонда. Этого требовала почтительность хотя бы к его преклонному возрасту. Старик опирался на серебряную трость, нависая над ней сгорбленными плечами. Но не это заставляло Уорика замирать с тайной зачарованностью. Время от времени старик отдавал свой кубок персональному слуге, а сам из привешенного к поясу мешочка вынимал склянку с какой-то мазью, брал ту мазь на кончик пальца и проводил себе по ряду желтоватых зубов, торчащих во рту. Было непонятно, взяты ли они от обычных мертвецов (Уорику как-то об этом рассказывали) или же вырезаны из слоновой кости, а затем закреплены на дощечке из красного дерева, пригнаны, вставлены и примотаны во рту проволочкой, чтобы держалось. Ощутимый результат был, пожалуй, один: выспренняя речь престарелого француза, вырываясь наружу с присвистом, шипеньем и клекотом, становилась совершенно непонятной.

Графу Уорику оставалось лишь ждать, бессмысленно наблюдая, как старик смазывает свои фальшивые зубы, пока качество смазки наконец не начинало его устраивать. Когда прислужник в очередной раз передавал Лалонду его кубок, Ричард неожиданно почувствовал на руке робкое прикосновение. Обернувшись, он увидел возле себя Генри Перси, с настойчивыми глазами и разрумяненным лицом. Под клейкими взглядами французской депутации Уорику оставалось лишь улыбнуться: дескать, я сам распорядился, чтобы ко мне подошли.

– Что-нибудь важное? – спросил он паренька.

Тот резко кивнул, явно нервничая в компании таких высокопоставленных особ. Уорик слегка расслабился. Французские гости вряд ли ожидали, что простой слуга общается на их языке. Между тем последыша Перси обучал французский воспитатель, и на французском мальчик говорил с завидной беглостью. Ричард даже подумывал поставить его прислуживать рядом с посланником: вдруг расслышит что-нибудь из приватного. Теперь же угадывалось, что паренька буквально разрывает от каких-то новостей. Уорик взял его за руку и повел к выходу из зала. На ходу он краем глаза заметил, как двое из депутации напряженно склонились перемолвиться со своими слугами – с чего бы? А еще один заспешил поклониться своему хозяину – спрашивается, зачем?

Что-то определенно происходило. Сомнения нет, что кое-кто из слуг у французов – шпионы или осведомители, а также те, кто умеет делать наброски лиц или рисовать, где что находится, – в том числе изгибы рек и крепости. В сущности, каждая депутация из Франции вела себя примерно одинаково, равно как и английская, что направлялась через Канал ко двору Людовика.

Посланник Лалонд обратил свои зубы в сторону слуг-французов, ну а Уорик крепче ухватил парнишку за руку и повел его подальше от французских ушей – туда, где у открытых дверей в зал переминался Ричард Глостер.

– Ну, что у вас? – прошипел наконец граф. – Говорит один. Давайте, быстро.

– Ваш брат, милорд, – зачастил Генри Перси. – Граф сэр Джон. У него в плену король. Возле Святого Павла, у Ладгейта[80].

– Что за вздор? С чего бы мой брат… Погоди… Король Генрих?

– Ага, пленником, – по-птичьи кивнув, высоким голосом вставил Глостер. – От вашего брата примчался человек, и мы сказали, что передадим вам его слова. Он там, ждет снаружи.

– Понятно. Что ж, тогда вы оба молодцы, – растерянно похвалил Уорик.

Под неотрывными взглядами якобы совсем не смотрящих в его сторону французов он, как мог, сделал непроницаемое лицо. И еще раз, уже с новым выражением, взглянул на французского посланника и его свиту из тридцати шести человек, что высадились на побережье позавчера утром. В полдень сюда ожидался король Эдуард, поприветствовать именитых гостей и показать, какой он распрекрасный, здоровый и статный мужчина и завидный жених – не потраченный годами, без язвин и шрамов, которому Англией повелевать как минимум ближайшие полвека. Безусловно, все это будет скрупулезно передано в розовые, похожие на ракушки уши французского короля.

– Скажите тому человеку, что я иду, – велел Ричард своим подопечным.

Усылая их, он легонько толкнул к выходу младшенького брата Эдуарда и рассеянным шлепком спровадил следом Перси. Было видно, как весть, словно сама собой, проникает, разлетается по залу, где сидят гости. Что с этим поделать? Ничего, кроме как задержать их в том самом зале.

– Милорды, мессиры! – возгласил Уорик бравым голосом.

В упавшей тишине все дружно обернулись к нему – одни с нескрываемым подозрением, другие с якобы нейтральным интересом.

– К сожалению, я вызван по одному неотложному делу, – продолжил граф. – Мне необходимо явиться к Его Величеству королю Эдуарду – на час, а может, и того меньше.

Уорик щелчком пальцев подозвал трех слуг и, скороговоркой раздав приказания, снова возвысил голос:

– Милости прошу продолжать наслаждаться этим отменным кларетом и мясными закусками. Их подадут еще, так что ни в чем себе не отказывайте. Эти слуги воспользуются честью показать вам зал, где заседает наш парламент, и вообще прогуляться, а может, и спуститься к реке…

На этом словоохотливость Ричарда иссякла, и, ограничившись поклоном посланнику Лалонду, он заспешил на выход; у дверей предусмотрительно велел начальнику стражи никого не выпускать. Уже в отдалении у него за спиной послышался яростный спор, гулко разлетающийся под сводами: французские слуги обнаружили, что их не отпускают следом за англичанином.

* * *

Конь Уорика был все еще в убранстве, в которое конюшие обрядили его для встречи французов: красно-золотое оголовье до самой шеи, из-под которого видны только глаза. Но животному этот наряд явно не нравился, и оно строптивилось, фыркая и раздраженно встряхивая головой. Граф на это дал коню шпоры и погнал его галопом вдоль прибрежной дороги к городу. Конь летел, взбрасывая комья глины вперемешку с навозом и отпугивая с дороги детей с матерями, так что вслед Уорику неслись или возмущенные возгласы, или радостное улюлюканье. К каменному мосту через Флит[81] и воротам Ладгейт[82] он подлетел, уже с ног до головы заляпанный грязью. Отрадно было видеть, что отряд охотников брата еще не вошел в город и непринужденно дожидается на въезде.

Уже на расстоянии узнавался темный плащ, который Джон носил поверх серебристых доспехов. В посадке и развороте плеч брата читалась безошибочная гордость. А рядом, на расстоянии вытянутой руки, виднелась субтильная поникшая фигура.

Сбавив ход коня на подъезде до резвого шага, Уорик подъехал к отряду. Перед ним, старшим, бывалые рубаки Джона Невилла расступились. Репутация у них заслуженная, но если они своими орлиными взорами думают заставить его струхнуть, то тут просчет: он птица более высокого полета и на равных общается только с королем.

То, что с Генрихом не церемонились, было видно сразу: ноги короля привязаны к стременам, кожаное седло темное от мочи. Пленник слегка покачивался, глаза его были мутными, угасшими. Лошадь короля держал за узду один из ратников, хотя было видно, что бедняга совершенно не собирается никуда бежать. Худой, запущенный, осунувшийся, он едва сознавал себя.

Такого и ненавидеть сложно. В известном смысле слабость Генриха привела к гибели Уорикова отца. Однако крови мщения, глухо и черно вскипающей в жилах, Ричард в себе не чувствовал: все откипело, улеглось за годы после Таутона. Если разобраться, то король пострадал не меньше других – иное дело, сознает ли он вообще свои страдания? Уорик вздохнул, чувствуя опустошенность. Брат Джон наверняка ждет похвалы, но радости в душе что-то нет. Генрих был по-своему безвинный, блаженный. И в поимке такого человека удовольствия мало, пусть он даже само воплощение дела Ланкастеров.

– Передай его мне под стражу, брат, – обратился Уорик к Джону. – От меня ему не сбежать. Я отвезу его в Тауэр.

К его удивлению, Джон Невилл нахмурился и тряхнул поводьями, заставив коня под собой заржать и переступить копытами назад и вперед.

– Он мой пленник, Ричард. Не твой. Ты, видно, хотел бы забрать хвалу, что причитается мне? – спросил он и при виде гневливого румянца на щеках Ричарда продолжил: – Ты за ним не охотился, не преследовал по болотам и пустошам. А я подкупал и десятками выслушивал всякую голь и рвань, всяких посконных простолюдинов, которые за сведения о нем получали свои пенни. Иуды. Так что он мой. Памятью нашего отца.

Младшего брата сейчас окружали десятки бывалых рубак, и требовать выдачи Генриха под угрозой силы было бессмысленно, если не сказать опасно. Но что жалило Уорика больнее всего, так это неблагодарность и подозрение в низменном, замешанном на корысти плутовстве. Он, Ричард Уорик, как никто другой добивался – и добился! – того, чтобы его младший брат Джон Невилл из рядов рыцарства перешел в знать. Именно ему брат обязан своими имениями и титулами. Уорик полагал, что тот понимает и ценит это. И тут вдруг младший Невилл ведет себя так, будто никаких долгов между ними нет. И тем не менее Генриха из его хватки не вырвать, во всяком случае, при такой стае вооруженных бригандов вокруг.

– Брат, я не давлю на тебя своим старшинством по титулу… – начал Ричард.

– Еще б ты давил! – возмутился Джон. – Ты что, герцог? А я-то думал, мы пока еще графы, ты и я! Брат, я не ожидал увидеть в тебе такую спесь. А первым я тебя позвал потому, что это дело Невиллов, а…

– …а во главе дома и клана Невиллов стою как раз я, – сказал, как припечатал, Уорик. – Как до меня наш отец. И именно я попросил, чтобы тебя сделали графом Нортумберлендским, когда король Эдуард спросил, чем он может вознаградить мою семью. И не испытывай на этом мою добрую волю, Джон. Я не ищу себе прибытка или славы, но это я доставлю Генриха в Тауэр, точно так же как четырнадцатилетнего наследника Перси, который томится в каземате, в то время как ты роскошествуешь на принадлежавших ему землях.

Время открыть, что тому парнишке он дал другое имя и взял его к себе в услужение, по всей видимости, еще не настало. Уорик, когда действительно припекало, не чурался манипулировать своим братом. Как и в случае с королем Эдуардом, если окружающие не прозревают пути, который для них же лучше, то твоя задача – согнуть их под твою волю тем или иным способом. Не важно, лестью, силой или уговорами; важно лишь, чтобы они двинулись этим путем.

Граф сэр Джон Невилл, видя, что у старшего брата на скулах играют желваки, воззрился на него в отчаянии. О, как он восторгался Уориком в детстве, когда ни один из них еще и знать не знал, что такое имения и титулы! Ну а в молодые годы Джон не на шутку воззавидовал тому, как грандиозно старший брат выиграл от женитьбы. Одним ловким движением Ричард Невилл заполучил именитость и земли, достаточные, чтобы восседать за самыми знатными столами в Англии. Именно с той поры Уорик и заделался близким компаньоном отца и важнейшим сторонником Йорка, задав курс в войне за престол. А он, Джон Невилл, был все это время обыкновенным рыцарем и даже не членом престижного ордена вроде Подвязки. Смерть отца сделала его лордом Монтегю, а Таутон и щедрость короля – графом. На его глазах брат Ричард сросся со своими титулами, нося на себе сень власти, словно удобный старый плащ. Даже сейчас, в окружении людей Джона, Уорик устрашал своей уверенностью.

Молодого Невилла тяготило нелегкое сомнение, сможет ли он когда-нибудь носить на себе властность так легко. Сморщившись, он мучительно тряхнул головой. Вот он – граф Нортумберлендский и компаньон короля. Но при этом его колола мысль о том, что Генрихом придется поступиться, сдать его Ричарду. Как бы Джон ни убеждал себя, что это больше не король, но взирать на него без благоговейного ужаса не получалось. И ему по-прежнему жгло руку в том месте, которое при пощечине соприкоснулось со щекой Генриха. При воспоминании об этом лицо Джона Невилла зарделось – он заранее знал, как отреагировал бы Уорик, если б прознал об этом.

Жгучий взгляд брата Ричард сносил, казалось, целую вечность. Он знал, когда от нажима в пользу своих доводов следует воздержаться, и давал своему младшему брату вспомнить, чем и насколько тот ему обязан. Чувствуя в Джоне гневливость, он не мог понять, как она вообще может присутствовать при всем том, что он для него сделал. Возможно, постоянно чувствовать благодарность утомительно, но это не означает, что он, Уорик, ее не заслужил. Простая правда состояла в том, что его брат не равнялся ему даже наполовину, и Ричард ожидал, что Джону Невиллу это ведомо.

– Будь по-твоему, – хрипловато выдавил Джон. – Отдаю Генриха Ланкастера тебе под караул. Еще даю дюжину моих людей, чтобы обеспечить безопасный проход через город к Тауэру. А то при виде его на вашем пути соберутся толпы.

Уорик степенно кивнул, отрадно тронутый тем, как младший Невилл возмужал за это время. Он все еще был очень гневливым молодым человеком, но присутствие на казнях десятков ланкастерских рыцарей, капитанов и лордов давало о себе знать. Быть может, вся эта кровь несколько остудила тягу Джона к мести, хотя бы немного. Хотелось на это надеяться.

Генрих не противился, когда Ричард взял поводья у того, кто их держал, и через Ладгейт повел лошадь в город. Здесь над улицами высилась тяжелая громада собора Святого Павла, внутри которого тихо, ангельски пели голоса.

* * *

В темноте лондонский Тауэр был местом откровенно пугающим. Главные ворота освещались всего двумя небольшими жаровнями на железных столбах. Мутной желтизной светились каменные глазницы воротной башни, а стены внутри терялись во мраке. Высокопоставленным узникам разрешалось иметь у себя в казематах свечи и светильники, которые на срок заключения должны были по желанию поставлять семьи заключенных. Но в большинстве своем древняя крепость не освещалась, и камни ее сливались с текущей поблизости черной рекой.

Прибытие Эдуарда Уорик заслышал задолго до того, как увидел. Он нервно сглотнул, толком не зная, свидетелем чего ему в эту ночь предстоит стать. О том, что он прибудет, король известил загодя, и потекли часы ожидания, на протяжении которых стража Тауэра носилась чуть ли не бегом, все проверяя и обо всем докладывая констеблю Тауэра, чья служба начиналась и заканчивалась присутствием здесь правителя. Растянутый комплекс башен, строений, узилищ и рвов был исключительной собственностью монарха, включая Королевский монетный двор и зверинец в этих стенах. В отсутствие короля Тауэром управлял констебль, надзирая за всяким перемещением стражников и ключей.

Ворота отворились, впуская Эдуарда и группу из трех вооруженных всадников, с бойким цокотом, стремительно, как предпочитал сам король, внесшихся во двор. Здесь они спешились и двинулись за Эдуардом и идущим впереди констеблем, который повел их к комнатам, куда заточили Генриха.

Вначале до слуха донеслось позвякивание металла, и уже затем показался сам Эдуард – простоволосый, с сумрачным лицом. Уорик опустился на одно колено и склонил голову. Молодой король тяготел к внешним проявлениям почета, хотя обычно являл добродушие и быстро поднимал коленопреклоненных на ноги.

– Встань, Ричард. А то еще колени разноются на этих холодных камнях.

Уорик ответил сухой улыбкой, хотя замечание было верным: в свои тридцать шесть, когда ему случалось надавить на колени всем весом, он чувствовал, как их острой спицей пронзает боль.

– Моего брата Джорджа ты знаешь, – непринужденно сказал Эдуард, глядя мимо Ричарда в каменное ответвление коридора.

Уорик с улыбкой отвесил поклон:

– Да уж как не знать! Добрый вечер, ваша милость.

Три года назад, на формальной коронации Эдуарда, этот пятнадцатилетка был объявлен герцогом Кларенским и поднят своим старшим братом из безвестности к вершинам богатства и власти.

Превратности детства и невзгоды войны у Йорка пережили всего три сына – прекрасное обоснование для того, чтобы обоих своих братьев Эдуард возвел в высший ранг знатности. Не исключено, что щедрые подарки и высокие титулы были своего рода компенсацией за утрату горячо любимого отца. Ступая в тишине по угрюмому коридору к узилищу Генриха, Уорик снова задумался о своем брате Джоне, ныне графе Нортумберлендском. Отца к жизни этим не возвратить, но если б старик мог все это видеть, он определенно загордился бы. Это многое значит. Со дня гибели отца Ричардом владело ощущение, будто тот смотрит на него, а в самые тайные моменты видит и судит. При всей любви к старику, ощущение не из приятных.

Но винить молодого короля за такие проявления щедрости, безусловно, не стоит. Эдуард был любителем широких жестов, способный дать графский титул с такой же легкостью, как и посадить в тюрьму или казнить. Очень переменчивой натурой был этот Эдуард. Прямо-таки ртуть, а не король. И лучше было выказывать ему почитание и уважение. Тонкой куртуазности он как будто не замечал, но четко улавливал, когда они не оказывались.

Сейчас Эдуард вел вперед своего брата Джорджа, направляясь к внешней двери Генриховых комнат. Королевская длань покровительственно лежала на руке герцога Кларенского, и Уорик невольно улыбнулся, понимая, что цель этого визита состоит всего лишь в том, чтобы показать младшему брату низвергнутого короля.

Эдуард ткнул кулаком в дубовые доски. Они дождались, когда отодвинулся и снова задвинулся щиток на глазке, после чего дверь открыл один из стражников, сидящий безотлучно при Генрихе Ланкастере, как слуга и тюремщик в одном лице. Через дверь новый монарх не сразу признал в коленопреклоненной на каменном полу фигуре своего старого врага, приподнятое лицо которого было направлено к зарешеченному окну с цветным стеклом. Света снаружи не было, но внутри лицо узника скупо освещал масляный светильник в нише. Глаза Генриха были закрыты, а руки сцеплены перед собой. Вид у него был вполне умиротворенный, отчего Эдуард в безотчетном раздражении нахмурился.

Уорик отчего-то взволновался, припоминая, как они с ним однажды застигли Генриха в его шатре и взяли его в плен без всякой борьбы. Сам Эдуард не раз размышлял о том, как бы складывались их годы, если б они тогда прикончили Генриха.

Сейчас пленный король был в полной власти нового правителя, без единого друга или сторонника. Взгляд графа Уорика был направлен на Эдуарда, и тот, чувствуя это, повернулся к нему с неожиданной улыбкой. Одной рукой он подтолкнул своего брата Джорджа поглядеть на коленопреклоненного монарха и одновременно с этим подступил к Уорику и зашептал ему на ухо:

– Не бойся, Ричард. Я пришел сюда не за насилием – во всяком случае, сегодня. Я ведь, в конце концов, теперь король, благословленный Церковью и опробованный в победоносном бою. И тому молельщику у меня этого не отнять.

Граф Уорик кивнул. К его смятению и неудовольствию, Эдуард потянулся и потрепал его по затылку, как перед неуклюжим объятием. Быть может, это был жест приободрения, но когда тебе тридцать шесть и ты женатый человек и отец двух дочерей, это ощущается, как «что-то не то». И когда тебя похлопывают, будто любимого пса, – удовольствие малоприятное. Под рукой Эдуарда Ричард стоял натянуто, и тот, почувствовав глухое сопротивление, поглядел на него непонимающим взглядом. Взяв Уорика за руку, он отвел его во внешнее помещение, в сторону от коленопреклоненного короля в неверных факельных отсветах.

– При виде него я чувствую только жалость, – тихо произнес Эдуард. – Клянусь тебе, Ричард, он вне опасности. – Он усмехнулся с толикой горечи. – Если уж на то пошло, то пока Генрих жив, его сын не может претендовать на мой трон. Поверь мне, я желаю этому простофиле еще полста лет доброго здоровья – чтобы нового короля в стране не появилось. А потому за Генриха Ланкастера под моей опекой можешь не переживать.

Ричард Уорик приободрился, хотя чуть не допустил оплошность, думая отвести от себя руку Эдуарда. Король был намного чувствительней Уорика, особенно в своей рассеянной юности. Проходя мимо рыцарей, поедающих правителя глазами, граф молчаливо вздохнул.

Коленопреклоненный монарх был хотя бы чист, но при этом болезненно худ, кожа да кости. За все время под взглядом Уорика он не раскрыл глаз, а его руки на весу чуть заметно дрожали. Поза у него была не мирная, а исполненная отчаяния и горя. Ричард покачал головой, жалея этого сломленного человека и все то, что он утратил.

Рядом с Генрихом на колени ненадолго опустился герцог Кларенский Джордж, склонив голову в молитве. К ним примкнули рыцари и король Эдуард, все вместе прося Всевышнего о прощении грехов. Затем, один за другим, сотворив крестное знамение, они стали уходить, пока в комнате не остался один лишь ее постоянный обитатель со своим стражем. В дверях Уорик окинул взглядом помещение – узкую кровать в дальнем углу, стопку книг на столе в соседстве с кувшином вина и двумя яблочками. Немного для человека, правившего всей Англией. Хотя могли не дать и этого.

Снаружи от усердия буквально на цыпочках гарцевал констебль Тауэра, рассыпаясь в благодарностях королю за визит. Граф Уорик вместе с этим мелким отрядом выехал из главной воротной башни, за воротами вдохнув всей грудью – удовольствие скромное, зато это был вольный воздух, которого не было в тюремных стенах. С груди его словно опал некий замок, и теперь она поспешно и часто дышала, торопясь отрешиться от самой памяти о неволе.

Видя, что на всех наползло созерцательное настроение, Уорик подвел своего коня ближе к королю.

– Ваше Величество, – заговорил он, – вы не сказали мне, как прошла встреча с французским посланником. Завтра утром у меня с ним встреча и обсуждение, какой из очаровательных французских принцесс выпадет счастье составить с вами альянс.

Впереди лежали недели переговоров, и последние слова он произнес со смешком, но молодой король не откликнулся, а наоборот, ушел в себя. Глядя на воды Темзы, он щеками выдохнул воздух.

– Эдуард? – переспросил Уорик. – В чем дело? Мне следует что-нибудь знать?

Он знал этого человека почти всю его жизнь, а потому был удивлен гримасе растерянности на его лице. Было видно и то, как брат Эдуарда Джордж отвернулся, намеренно уставившись на реку. Лицо молодого герцога пламенело. Он что-то знал.

– Ваше Величество, если я служу вам в этом вопросе, то я должен… – снова начал граф.

– Я женат, Ричард, – внезапно сказал Эдуард и всей грудью выдохнул. – Вот, таковы мои слова. Уф-ф, облегченье-то какое! Я не знал, как мне сказать это моему совету лордов, пока ты там любезничал с французами. Затем они уехали в Лондон, а я подумал, что надо бы сказать тебе правду: все зашло слишком уж далеко…

Король продолжал что-то говорить, а Уорик лишь ошарашенно, абсолютно неподвижно глядел перед собой. До него дошло, что рот у него потрясенно открыт, и он осторожно закрыл его: на ночном воздухе в нем успело пересохнуть.

– Я не… Эдуард, кто она? Ты женат? Как? Когда, господи боже?! Нет, на ком? Это будет важнее прочего! – засыпал он монарха вопросами.

– На Элизабет Грэй, Ричард. Или Элизабет Вудвилл, как она звалась до замужества.

Король подождал, когда его слова осядут, но Уорик лишь смотрел перед собой, кривя от напряжения рот.

– Ее муж погиб во второй битве при Сент-Олбансе. Рыцарь сэр Джон Грэй, сражался за королеву и короля Генриха. – Эдуард решился на робкий взгляд искоса. – Твоя оборона обернулась гибелью для одного человека, который мог помешать моему счастью. Странно все же, правда? Наши жизни порой переплетены, как…

– Ее семья не королевской крови? – переспросил Ричард в замешательстве. Было видно, как цвет лица у Эдуарда меняется, как с его языка готов излиться гнев – король не терпел, когда его перебивают.

– Нет, то есть да, хотя отец у нее барон Риверс. От первого мужа у нее двое сыновей. Оба славнецкие парни.

– Ну конечно. Двое сыновей. А я теперь должен пойти и сказать французской депутации, чтобы они грузились на корабль и убирались с пустыми руками к своему королю Людовику. Похоже на насмешку, причем оскорбительную. Как будто мы затеяли всю эту возню только для того, чтобы над ними потешиться.

– Я сожалею, Ричард. Правда. Хотел рассказать тебе все раньше, но знал, что это будет непросто.

– Непросто? – Граф иронично хмыкнул. – Да во всей истории не бывало такого, чтобы король Англии женился на ком-то не из королевского дома! Со времен Этельстана. Никогда. Можно, конечно, поспрашивать летописцев в Белой Башне, но не думаю, чтобы такое когда-нибудь было. Да еще на уже замужней и с двумя младенцами.

Эдуард кивнул, а затем спохватился:

– Вообще-то они не младенцы. Старшему уже десять.

– Да ты что? А матери сколько? – спросил Уорик.

– Кажется, двадцать восемь. Или тридцать. Она мне не говорит.

– А, ну да. Старше тебя. Что ж, этого стоило ожидать. Была замужем, не королевского рода, мать двоих детей, старше тебя… Что-нибудь еще? Представляю, как меня будет расспрашивать посланник, а я буду нести невнятицу о том, как король Англии тайком женится, не заикаясь об этом ни одной живой душе! Кто же у вас присутствовал на венчании? В какой церкви оно проходило?

– В ее семейной часовне, в Нортгемптоншире. А вообще эти вопросы, Ричард, начинают меня утомлять. Я не школяр, а ты мне не учитель. Я все сказал. Как мой советник, можешь сказать французам, чтобы отравлялись домой. И хватит на меня глаза лупить. Джордж, за мной!

Правитель дал шпоры своему скакуну, направляя его галопом по мощеной улице. Следом без оглядки рванули двое рыцарей. Герцог Кларенский, восхищенно глянув на Уорика, кинулся вдогонку за старшим братом, встряхивая для скорости поводьями. Услышанным он был явно доволен.

Ричард остался в темноте один, будучи не в силах даже представить, что ему с восходом солнца говорить французской депутации.

24

Румяные от гордости и смущения, музыканты удалились, воздев над собой инструменты, – их уход сопровождался восторженным ревом. Восторгу способствовали и вино с элем, которые весь вечер текли рекой, не минуя ни одной пустующей кружки. За свечами на столе в пятнах света появлялись и удалялись темные фигуры, снова и снова наполняя кувшины и заменяя пустые блюда полными. Сорок гостей за обширным столом короля Эдуарда пребывали в превосходном и шумном настроении. Здесь с восторгом внимали рассказам каждого из мужчин о проявленной храбрости, а затем о том, как он давал деру. Первые сопровождались торжественными тостами и восславлением добродетелей, вторые вызывали задорный смех. Большинство присутствующих сражались в битвах или на турнирах. Меж собой у них имелись тысячи таких побасенок, и они лились без конца под пьяный гогот и вытирание замокревших глаз.

Король Эдуард холщовой тряпицей отирал с губ куриный жир, благодушно слушая во главе стола всю эту околесицу. Его жена сидела по правую руку и время от времени скрытно притрагивалась к его ладони: момент сокровенности, показывающий, что она думает о муже даже среди всего этого глумливого гвалта, смеха, божбы и сквернословия.

– Ну что, моя очередь? – рыкнул из-за стола ее отец, взмахивая кружкой так, что вино посеялось красными брызгами. – Ох, ущучили вы меня: прямо не знаю, что и сказать. Я не бегал ни от кого. Верите, нет? Ни от ко-го, клянусь честью!

Барон Риверс встал, грузно покачнувшись, и вызвал шквал восторженных возгласов.

Элизабет укрыла голову рукой, охваченная разом смехом и смущением. А барон покачивался, помаргивая в попытке припомнить, что он такое хотел сказать.

– Ах, да. Ни от одного мужика! А вот от бабы разок бегал. Жена рыбака, бабища во-от с такими ручищами, толще моих. Застукала меня со своей дочкой. Мы с ней терлись не хуже двух ножиков – вжик! вжик друг об друга! – под лодкой на берегу. О, благословенная молодость! За вас! И вот, стало быть, запах. Такой, знаете, запах рыбы там стоял, что у меня самого чуть стоять не перестало…

– Отец! – взмолилась Элизабет.

Барон Риверс примолк, таращась сверху на дочь мутноватыми слезящимися глазами.

– Что, далеко зашел? Да не-ет! Моя дочь, она создание нежное, особенно как мать двух отменных сыновей. По кружке моим внукам! Пускай знают, что на женщин у мужиков должны быть ибкие… то есть гибкие, как угри.

Поднялся невыразимый гвалт смеха, а Элизабет снова спрятала голову за согнутой в локте рукой. Двум ее мальчикам невыразимо льстило упоминание о них деда, и они приняли поданные им кружки с элем. При этом сочувственно переглянулись (до этого обоим уже пришлось сблевнуть в саду). Но как-никак они сидели с самим королем Англии и не могли ответить отказом на поднятый в их направлении кубок.

Уорик, как мог, участвовал в общем веселье, улучая моменты молчаливого общения со своим братом Джоном – где кивком, где взглядом. Новоиспеченная королева, едва прошла весть о предстоящей женитьбе, притащила в Лондон считай что всю свою родню. Не прошло и месяца, как уже не менее дюжины Вудвиллов расселились в палатах и особняках столицы, от замка Байнард до Тауэра и самого Вестминстерского дворца. «Ни дать ни взять голодные крысы, нашедшие дохлую кобылу», – так думал Ричард Уорик, хотя вслух такую мысль, разумеется, не оглашал, даже своему брату.

Граф исподволь оглядел братьев и сестер новой королевы. Половина из них уже осваивались в новой для себя роли хозяев жизни, что оборачивалось недурным доходом. Так, сестра Элизабет заделалась при ней же фрейлиной с жалованьем сорок фунтов в год.

В сущности, эти бесцеремонные люди с грубыми манерами представляли собою селян. Нынешнее лето приносило хороший барыш на зерне и фруктах, и деньги на Вудвиллов сыпались дождем. Что же до короля, то он в своей избраннице души не чаял и потакал любой ее прихоти, невзирая на то, что те желания беззастенчиво направлялись на благо ее родни. Кроме того, она не теряла времени даром и быстро забеременела. Округлость живота уже угадывалась под новыми, кроенными специально для нее платьями. Эдуард, само собой, ходил гордый, как петух, и сдувал с жены пылинки. Уорику оставалось только улыбаться и помалкивать в присутствии представленных здесь знатных титулов, пожалованных людям, которые еще недавно были не более чем мелкими земельными арендаторами.

Эдуард сидел, подперев свою крупную голову кулаком, и смеялся чему-то, сказанному вполголоса невестой. Ее золотисто-рыжие волосы – и в самом деле необычный оттенок – растекались по столу. На глазах у Уорика молодой король потянулся и стал забавляться с ее локоном, бормоча что-то ласковое и вместе с тем скабрезное (судя по тому, как королева зарделась и шлепнула его по ладони). Ричард полагал, что их увлеченность друг другом не дает им замечать окружающее, но от Элизабет его внимание не укрылось. Когда Эдуард повернулся к слуге распорядиться принести еще вина, Уорик оказался пойман ее спокойно-пристальным взором.

Он вспыхнул, словно застигнутый за чем-то недостойным, чем-то бо́льшим, чем просто наблюдение, и медленно поднял кружку в направлении королевы. При этом взор Элизабет сделался холоден, но затем она улыбнулась, приоткрывая свою необычную красоту. Кожа ее была бледна, с крохотными крапинками перенесенной оспы на щеке. Рот, пожалуй, был тонковат, зато карминные губы столь красны, словно она их искусала. Однако больше всего внимание привлекали ее глаза – с тяжеловатыми веками и как будто дремливые. В них было что-то недоброе (в уме у Уорика почему-то возникла картина будуара), но вот она приподняла свой кубок и накренила его в направлении графа, как соперник на турнире перед броском. Ричард сделал несколько крупных глотков, и Элизабет не отстала от него. При этом красное вино сделало ее губы еще пунцовее.

Уорик глянул на Эдуарда едва ли не с нервозностью – настолько интимной показалась ему эта немая перемолвка. В это время король был занят тем, что, откинув голову, пытался поймать ртом подкинутый кусочек пищи. Уорик на такую дурашливость лишь усмехнулся. При всей своей шумливости и пьяных забавах Эдуард избрал женщину, являющую собой мезальянс во всех отношениях. В мужчине зрелого возраста такой поступок действительно вызывал бы восхищение: умеренное преобладание любви над родовитостью или богатством. А вот мальчишеская порывистость Эдуарда доверия особо не вызывала.

Точно так же, как в битву при Таутоне (которую он выиграл), Эдуард ринулся в брак с малознакомой женщиной. Само число Вудвиллов, заполонивших королевские дворцы, вызывало у него удивление не меньшее, чем у остальных, но он лишь снисходительно покачивал головой и удалялся в приватные покои, давая там себя развлекать своей многоопытной жене.

Уорик подался вперед, во время жеста расплескав вино, в то время как молодожен в порыве похожего на крик пения перевернул блюдо с ветчиной, которое упало и с треском разбилось. Ричард на это тихо выругался, чувствуя, что Элизабет по-прежнему за ним наблюдает. Его роль в жизни ее мужа эту женщину, похоже, озадачивала: она не видела причины для тайных встреч короля с Уориком и еще несколькими людьми. Тайный совет на этом основании распущен не был, но в предыдущие три месяца ее влияния при дворе Эдуард посетил его лишь единожды. Если какой-нибудь законопроект требовал его внимания, то он должен был выкладываться ему лично, и Элизабет при этом нередко присутствовала, проглядывая вполглаза пергаменты и вынуждая мужа разъяснять ей их суть.

Уорик взялся выковыривать застрявший меж зубами кусочек мяса. Разумеется, у Эдуарда не было четкого представления о парламенте и статьях закона, поэтому доводить их до королевы выпадало законникам и лордам, а она слушала их с распахнутыми глазами и картинно выставленным бюстом. Чиновники постарше впадали в волнение и розовели под столь полным и совершенным вниманием.

Ричард опустил свою кружку и стал следить глазами за тем, как в нее наливается вино. Он понимал, что эта женщина вызывает у него неприязнь и вместе с тем что он ее до странности вожделеет. Положение щекотливое: с какой стороны ни подойди, выхода не видно. На трон Элизабет взошла как супруга правящего короля. По ее однозначному мнению, дитя-супруг не нуждался ни в чьих советах, кроме как ее самой или, во всяком случае, кого-нибудь из Вудвиллов.

– Ричард, вы обязательно должны для нас спеть! – послышался громкий возглас Элизабет.

Уорик поперхнулся и закашлялся, в то время как за столом загалдели и затопали ногами. Однако встал, слава богу, брат Эдуарда: встал и поклонился, робко улыбаясь своей невестке и прихлебывая из кубка вино, чтобы прочистить горло.

Оставалось только надеяться, что Ричард Глостер не оплошает. К этой поре граф Уорик знал его достаточно хорошо, чтобы гордиться его достижениями. Было даже странно припоминать ту радость, которую при его рождении испытывал отец. Это было всего двенадцать лет и вместе с тем полдюжины жизней назад, когда мир был лучше, а отец еще жив и хотел единственно принудить Генриха быть хорошим королем… Почувствовав на себе взгляд своего брата Джона, Уорик поднял глаза и поглядел с горькой самоиронией.

Пути назад не было. Никакого шанса исправить старые ошибки. Оставалось просто продолжать, иначе ждал крах.

Голос у юного брата короля был весьма сладок, чист и спокоен, а пел он о возвышенной любви. Ричард Уорик внимал мелодии и вспоминал при этом садовника, которого знавал в Миддлхэмском имении. Тот человек работал у отца вот уже тридцать лет, и кожа его на открытом воздухе пропеклась и побурела, как пергамент. Припоминая его, Уорик понимал, что Чарли был малость простоват. Женщина, с которой он жил в приусадебном домике, была ему больше матерью, чем женой – во всяком случае, так казалось Ричарду в детстве. Само собой, имени юного господина Чарли не знал, а при встрече называл его «кудряшом», хотя волосы у него были прямые. Уорик неопределенно глядел в свою кружку с вином, недоумевая, с какой стати ему вспоминается именно тот период его жизни. Вспоминалась также нога Чарли, перебитая в юности возом, – она с тех пор была искривлена и всегда, постоянно болела.

– У меня тоже бывали и порезы, и ушибы, – говорил ему молодой Уорик во всей своей юношеской неискушенности. – А от гнилого зуба я, помнится, на стенку лез, пока его не вырвали. Как ты так можешь выносить свою ногу, которую, по твоим словам, невозможно терпеть, но ты ее терпишь, и просыпаясь, и засыпая, а боль у тебя все не кончается? Как оно тебя не переламывает пополам?

– Ты думаешь, не переламывает? – бубнил Чарли, глядя куда-то в сторону. – Да я уже сламывался тысячу раз с той поры, как был мальчишкой, и плакал, не зная удержу. Но тем не менее я не умираю, Кудряш. Солнце всходит, и я должен вставать и снова шевелиться по работе. Но я никогда не говорю, что я не сломлен, свет мой. Сламливаюсь я каждый день.

Уорик покачал головой, потирая кулаком глаз. Чертово вино делало его слезливым, а под пристальными взглядами и желчными улыбками ощущение было такое, будто он попал в стаю волков.

Песня закончилась, и теперь молодой певец рдел от похвальных возгласов со всех концов стола. Как герцогу Глостерскому, Ричарду Плантагенету были пожалованы огромные имения, которыми сейчас управляли распорядители, лишь ждущие того, что хозяин их позовет. Из рук короля Эдуарда щедрость текла безостановочно, без мысли о возможных последствиях.

Вероятно, Эдуард ощутил на себе пристальность взгляда своего советника. Встретившись с Уориком глазами, он, пошатываясь, встал на ноги, так что ему пришлось податься вперед и упереться руками в заставленную блюдами и кувшинами столешницу. Его брат Ричард сел, а всякий смех и разговоры стихли в ожидании, что будет говорить король Англии.

– Всем вам нынче воздаю я честь, но этот кубок сейчас поднимаю за того, кто узрел меня королем раньше, чем это сделал я. Граф Уорикский Ричард Невилл, чей отец стоял плечом к плечу с моим и погиб вместе с ним. Чьи дядя и брат сражались вместе со мной при Таутоне, когда снег падал и застил нам глаза. Истинно вам говорю: без его помощи я бы здесь сегодня не стоял. Вот за кого я поднимаю свой кубок. За Уорика!

Все встали, шумно задвигав стульями и спеша присоединиться к тосту. Ричард Уорик, который единственный остался сидеть, как мог, игнорировал перешептывание и смех одного из братьев Элизабет. Мелкие людишки с дешевой, никчемной родословной. Граф Уорик благодарственно склонил перед Эдуардом голову.

Когда поднабравшийся король шлепнулся обратно на стул, Уорик услышал вопрошающий голос Элизабет. Она прикрывала рот рукавом, но ее слова вполне отчетливо доносились до слуха ее соседей по столу:

– Но он не мог бы победить без тебя, моя любовь. Разве не это ты имел в виду?

Эдуард, похоже, не придал значения этим словам, донесшимся до всех. Он только хмыкнул и покачал головой. Слуга поместил перед ним блюдо с почками, шипящими с пылу с жару, вызвав у монарха обновленный интерес. Это было видно по его оживившимся глазам и по тому, как он поддел несколько штук ножом. Молодой король был чересчур навеселе и не сознавал громкости разговора и смеха за столом, которые сошли до бормотания и перешептывания. Половина Вудвиллов, подбодренная словами Элизабет, восторженно ждали, что прозвучит в ответ, и сверкали глазами друг на друга поверх льняных платков-салфеток.

– При Сент-Олбансе, Эдуард? – продолжала наседать королева. – Ты сказал, что не мог бы там без него победить. При Таутоне тебе пришлось лично повести войско, чтобы в сражении наступил перевес. Мой брат Энтони сражался на другой стороне – да ты его уже простил, моя любовь. Энтони видел, что ты просто колосс и лев, истинный Геркулес на поле брани!

Элизабет поглядела вдоль стола на быковидного мужика, держащего в волосатых лапищах кус мяса, с которого стекала подливка, попадая прямо в пиво.

– Ты видел на поле в Таутоне милорда Уорика, Энтони? Говорят, он сражался в центре.

– Его я не видел, – разулыбался в направлении Ричарда этот мужичина.

До сего момента брат Элизабет держался достаточно благоразумно. Вероятно, он считал, что его сестра намеренно подзуживает графа Уорика, упиваясь обидным подтруниванием над ним. В глазах же самого Уорика низкопородная королева была донельзя серьезна, выщупывая в нем какую-нибудь слабость. Он улыбнулся, поднимая кружку и делая легкий кивок в ее честь.

К его удовольствию, Ричард Глостер на другом конце стола откликнулся тем, что тоже поднял кружку и воссиял улыбкой. Было в этом что-то доподлинно забавное. Интересно, сознавал ли этот мальчишка, что таким образом вынул жало из неприятного момента, или же это просто была удачная ошибка по доброте душевной, как нельзя кстати совпавшая по времени. Паренек был достаточно умен (на этом сходились все его наставники), но только еще очень молод. И тут – вот это да! – юный Ричард ему еще и подмигнул, получив в ответ от Уорика восхищенный взгляд. В самом деле, ну как такого чертенка не возлюбить!

* * *

Виндзорский замок был одновременно крепостью и родовым гнездом, однако тепло, увы, среди его атрибутов никогда не значилось. И всякий раз, когда страна поворачивала к предзимью, а дни становились короткими и морозными, ко всем обитателям замка неизбежно возвращалась память о Таутоне, оживая тревожными снами о снеге и крови.

Облокачиваясь о голую каменную стену со своим братом Джорджем, Уорик знобко подрагивал. За прошедшие год-два архиепископ Йоркский заметно раздался вширь, хотя иной раз, когда выпадала возможность, все еще фехтовал до пота со своими братьями. Однако с прибытием ко двору Вудвиллов таких часов досуга выпадало все меньше.

– Право, как странно, – поделился Джордж своими мыслями. – Летом я сетовал на жару. Помнится, она казалась мне невыносимой, но память о ней сейчас кажется чем-то неправдоподобным. Когда земля белеет, а воздух становится морозным, я внушаю себе, что многое отдал бы, чтобы снова поистекать потом – но если б такое произошло, я, несомненно, вновь изнывал бы по возвращению таких вот холодов. Человек – ненадежное создание, Ричард. Переменчивое. Пусть и не весь род человеческий, но, во всяком случае, архиепископы.

Приязненно глядя на брата, Уорик усмехнулся. В своем сане архиепископа Джордж обладал большой силой и влиянием – этим его превосходили лишь кардиналы в Риме. Однако он сохранял в себе дух молодости и улыбнулся сейчас брату с проказливой смешинкой. Дрожали же они оба оттого, что в помещениях рядом с королевским залом аудиенций перестали топить камины.

Ричард Уорик томился здесь уже с час, а казалось, что не один, а все шесть. Когда его брат с тоской припоминал о лете, сам Уорик вспоминал времена, когда он мог являться к королю запросто, без объявления, а не отираться вот так, как обыкновенный слуга, в приемных покоях, где зуб на зуб не попадает.

Причина этой перемены загадкой не была. Произошла она довольно быстро, и Ричард был вынужден наконец признать, что его опасения были небезосновательны. Элизабет. Влияние Невиллов на своего мужа она сочла чрезмерным и решила постепенно избавиться от него. Иначе нет объяснения тому, зачем и как она разместила при дворе свое семейство, будто фигуры на доске. Не прошло и года после ее появления при дворе, как ее отец уже возвысился до графа Риверса и стал королевским казначеем. Две ее сестры повыходили замуж за отпрысков влиятельных, тщательно отобранных семейств. Можно только представить, сколько времени она провела в Тауэре, выискивая фамилии, способные внести в копилку ее родни новые титулы. Так ее сестрицы прибрали к рукам дома и земли, которые в ином случае возвратились бы короне, а в одном так и вовсе достались бы кузену из Невиллов. Рот Уорика скривился в гримасе. Хотя чего тут гримасничать: можно подумать, он сам не поступил бы точно так же! Своего мужа Элизабет чувствовала вполне себе тонко, ну а Эдуард несколько вольно разбрасывался наградами за ублажения на супружеском ложе. Получается, Невиллам оставалось только терпеть – а куда деваться?

– Как там поживают твои подопечные? – прерывая ход его мыслей, осведомился брат. – По-прежнему наживают добро?

Граф досадливо застонал, вспоминая тот день, когда Ричарда Глостера и Генри Перси застали на рынке Миддлхэма, где те торговали окороками и бутылками вина из личных подвалов Уорика. Один из лоточников послал в замок гонца, и горе-торгашей взяли с поличным и доставили домой. Память об этом все еще вгоняла в смущение.

– Могу с сожалением констатировать, что они открыли для себя битье об заклад. Кто-то из деревенских, понятно, с удовольствием берет их монеты, ну а они потом дерутся, а мои мать или жена вынуждены разбираться с жалобами на уже совсем иные несправедливости, – рассказал Ричард.

Джордж подался ближе. Приязненность брата вызывала у него улыбку.

– Жаль, что у тебя нет своих сыновей, – вздохнул он. – По твоим глазам видно: это доставляло бы тебе ни с чем не сравнимое блаженство.

Уорик кивнул с ласковыми морщинками возле глаз.

– У меня столько воспоминаний о нас троих – о тебе, Джоне, обо мне, а еще о наших кузинах… Как мы делали лодки, а они тонули, помнишь? Или о лошади, которую мы поймали, и она полмили тащила за собой Джона, а он все не отцеплялся. Ты это помнишь?.. Видит бог, я люблю двух моих девочек, но это совсем другое. Без нас в Миддлхэме какое-то время было очень уж тихо.

– Милорд Уорик? – позвал графа голос слуги.

Ричард подмигнул брату и оттолкнулся от стены. Архиепископ, похлопав его по плечу, проводил его до массивных дверей, ведущих в королевское присутственное место.

Створки дверей медленно отворились.

Дни пустых анфилад и тихо снующих слуг миновали. Сейчас по краям длинной залы сидели за столиками дюжины писцов, занятых переписыванием документов. Другие писцы стояли стайками, обсуждая свои дела подобно тому, как рядятся о цене купцы. Здесь царила атмосфера занятости, суеты и неоспоримой серьезности порученных дел.

Уорику неожиданно вспомнилось, как с год тому назад он застал короля одного в этой же самой зале. Эдуард был в полном боевом облачении – не хватало только шлема, – но при этом в одном башмаке; вторая нога была босой. Монарх бродил по замку с большущим кувшином вина в одной руке и жареной курицей в другой. Под опекой Элизабет те дни, похоже, безвозвратно миновали. Нынче при Эдуарде трудилась целая канцелярия, которая несла на себе бремя правления королевством. К Хью Поучеру, доверенному лицу короля, Ричард относился с симпатией: тот всегда был открыт для диалога и всегда выслушивал. Сейчас граф поискал его глазами, но отчего-то не нашел.

Следом за слугой Уорик прошел в длинную галерею со стенами из светлого песчаника. На подходе он безошибочно услышал посвист стрелы и по въевшейся привычке пригнулся, как обычно делал в бою. Даже в столь обширном помещении такой звук был необычен. Граф скрыл раздражение, видя, что слуга заметил его оторопелость. Когда они подошли к галерее, он объявил о приходе советника и исчез полубегом, словно спеша по каким-нибудь неотложным делам.

Эдуард с натянутым луком стоял возле большой корзины стрел. На дальнем конце уединенной галереи, как минимум в сотне ярдов, приткнулась мишень из соломы и тряпок – для настоящего лучника не расстояние, но Эдуард, насколько известно, стрельбой из лука никогда не занимался. Большинству людей не по силам даже натянуть как следует тетиву, но монарху с его силищей это было раз плюнуть. Сейчас он стоял, полностью поглощенный наведением лука на цель. Мишень была приставлена к дубовой панели, и там, вне круга, уже виднелись две стрелы. От усердия Эдуард – в эти секунды образец сосредоточенности – даже высунул кончик языка. Вот он приоткрыл ладонь, и с тетивы неуловимо сорвалась стрела, через мгновение воткнувшись во внешний круг мишени. Правитель удовлетворенно улыбнулся.

– О, Ричард! – поприветствовал он своего советника. – А я тут уже успел просадить сотню марок сэру Энтони: сноровки не хватает. Хочешь стрельнуть?

Уорик скользнул взглядом по здоровяку-рыцарю, который глядел на него с угрюмой пристальностью. Из Вудвиллов уже четверо успели вступить в орден Подвязки, что давало им право быть с королем на короткой ноге.

Сейчас один из них, а может, и двое, наверняка толклись в присутствии Эдуарда. Отдает ли он себе отчет, что ни одно его утро не обходится без одного из этих Вудвиллов? Ну а ночами в спальне, безусловно, царствует Элизабет. Настораживало то, как плотно эта семейка опутала молодого короля. Уорик не раз подумывал сказать ему об этом, но не рисковал: любое замечание в адрес этой женщины, несомненно, чревато. И Ричард молчал, хотя внутри у него иной раз буквально все болело.

Из всех мужчин Вудвиллов Энтони был у Эдуарда, пожалуй, в самом большом фаворе. Будучи на десяток лет старше короля, этот дородный рыцарь получал, похоже, немалое удовольствие от фехтования с ним. В этом проглядывало даже тщеславие: из Вудвиллов он был единственным, кто мог продержаться в турнирном поединке с Эдуардом дольше минуты. Перед Уориком же он неизменно щетинился, словно хотел продемонстрировать свою грозность или уже загодя считал его своим врагом.

– Ваше Величество, если б вы позволили сэру Энтони возвратиться к своим обязанностям, я бы мог вместе с вами сделать пару выстрелов. А вообще, мне хотелось бы обсудить с вами кое-какие вопросы Тайного совета, – сказал Ричард.

Эдуард поскреб щеку, понимая, но не желая торопиться.

– Что ж, ладно. Энтони, пособирай-ка пока стрелы! Ту сотню марок я рассчитываю у тебя все же отыграть. Милорд Уорик, скорее всего, меня надолго не задержит.

Граф, скрыв смятение, склонил голову. Чувствовалось, что Энтони Вудвилл на него смотрит. Пришлось игнорировать его, пока тот не вышел за пределы слышимости.

– Как там мой брат? – первым спросил Эдуард.

– Пока вполне хорошо, – ответил Уорик. На его лице по-прежнему читалась приязнь, которую в приемной заметил брат Джордж.

Король поглядел на Ричарда пристальным взглядом.

– Ну и славно. Топор и меч – это первым делом, а лучше еще и лук, чтобы развивались плечи. А то прежде он был слабачком. Будет проказить – сразу давай мне знать.

– Обязательно. Учителя говорят, что он весьма способен к учению.

– Проку от того учения никакого, если он будет гнуться под латами, пока враг проламывает ему голову! – усмехнулся Эдуард. – Помнится, я, когда отправлялся с тобой в Кале, был мягким, как сырая кожа. Но три года в гарнизоне под твоим началом сделали меня тем, кем я являюсь сегодня. И ты уж будь добр, сделай то же самое с ним. Он из нас самый младший и слишком уж долго был дитем.

На другом конце галереи маячил Энтони Вудвилл. Неизвестно, много ли оставалось времени на аудиенцию. В данный момент Вудвилл выкручивал и выдирал стрелу из деревянной панели. Эдуард, поймав на себе его взгляд, утробно зарычал.

– Ну ладно. Говори, зачем явился.

– Гм… Я насчет той последней помолвки, Эдуард, – осторожно молвил Уорик. – Джону Вудвиллу всего девятнадцать. А матери Норфолка уже под семьдесят. Будь Мобрей еще жив, он бы наверняка воззвал о правосудии. Я понимаю, Вудвиллы стремятся к именитости, к титулам, но брак с таким разрывом в возрасте – это, знаешь ли, все-таки чересчур.

Правитель смолк. Всю его недавнюю легкость как рукой сняло. По всей видимости, это и было то опасное положение, которого Уорик избегал весь год. В битве при Таутоне Норфолк едва уцелел, но умер через считаные месяцы от какого-то недуга легких – неудивительно для каждого, кто видел его в те дни. Чудом было уже то, что он дотянул до весны.

– Мобрей был достойный человек, Ваше Величество, сохранявший нам преданность даже тогда, когда большинство домов ратовало за Ланкастера, – добавил Ричард. – Мать Норфолка из рода Невиллов, и я горжусь верностью этого человека. Неужто, Эдуард, ты готов допустить, чтобы безусый Вудвилл у очага целовал дряблую щеку его матери? Я думаю, семейство Норфолка все-таки заслуживает большего, чем такой участи.

– А ну-ка выбирай слова… – с тихой угрозой произнес король.

Лук он держал подобно топору, и Уорика внезапно пронзило ощущение, что Эдуард думает одним неуловимым движением нанести им удар. Ужас как захотелось унырнуть от этой опасности в сторону. Он видел Эдуарда в бою и знал не понаслышке, на что тот способен. Тем не менее граф стоял на месте и смотрел невозмутимо.

– Я не оспариваю права твоей жены искать достойные партии всем своим сестрам, братьям или сыновьям. Но это… это же посмешище, разница в полвека между супругами! Когда старуха умрет, титул достанется Джону. Каково ей, несчастной, сносить, как чужой человек, внук по возрасту, зовет ее «женой» и думает присвоить все, что принадлежит ее сыну? Да уж лучше б этот вудвиллский наследник купил себе титул, Эдуард! Но похищать его таким образом… Это просто не по-божески.

– Твоя женитьба, между прочим, тоже принесла тебе и титулы, и состояние, – резко сказал король. – Разве не так, Ричард?

– Но это был брак с молодой женщиной, увенчавшийся рождением двоих милых моему сердцу дочерей. Как и у тебя, Эдуард. А этот фарс любви слишком уж очевиден и слишком жесток. Он лишь посеет в умах смуту.

Меньше чем за год при дворе новая королева успела разродиться девочкой, поименованной Елизаветой Йоркской. И вот сейчас жена Эдуарда, плодовитая, как кобылица, была снова беременна. Уорик согласился стать крестным отцом первенца, полагая, что это будет оливковой ветвью мира между ними. Однако на крестинах королева подалась к нему и прошептала, что мечтает родить от короля еще с дюжину здоровеньких мальчиков. Издевка в ее глазах испортила Ричарду весь праздник и с той поры вызывала в нем тревогу.

Хуже всего было то, что и Невиллы во времена деда поступили примерно так же, рассовав по знатным семействам Англии десяток братьев и сестер. Уорик полагал, что замужество вдовствующей герцогини Норфолкской – не что иное, как трещина в родовом фундаменте, но, судя по выражению лица Эдуарда, заблуждался. Было ясно, что молодой король спутан по рукам и ногам, ослеплен и оглушен влиянием своей жены. Нелестный намек в адрес Элизабет вызывал у него неприкрытый гнев. Таким разъяренным Уорик не видел короля уже лет пять, с той поры, как тот стоял в чужой крови под Таутоном. Лютость этого вызверившего глаза гиганта вызывала невольное содрогание.

– Свои соображения, Ричард, ты до меня донес, – сказал Эдуард. – Иначе ты просто не мог: ведь это твой долг как советника. Я их обдумаю, но знай: я считаю, что Джон Вудвилл – прекрасный человек. Кстати, тебе известно, что у него под шелками власяница? Я ее видел, когда он раздевался перед купанием во время охоты. Кожа у него как дубленая, и жалоб от него не дождешься. А еще он прекрасно управляется с собачьей сворой, и он брат моей жены. Она желает, чтобы я его воспитал. А мне доставляет удовольствие ее радовать.

Энтони Вудвилл уже возвращался с пучком стрел, выкорчеванных из панели. Шагал он торопливо, спеша подслушать хотя бы окончание разговора. Уорик отступил на шаг и поклонился, намеренно повернувшись лицом к королю: тешить спесь его приближенного он не собирался. Вероятно, его слова будут нынче же вечером переданы Эдуардом Элизабет (не просить же короля, чтобы тот держал это в тайне от своей жены!). Дождавшись соизволения монарха, Ричард направился к выходу, чувствуя спиной взгляд Вудвилла.

25

Из стойл в зловонном трюме надо было вывести три десятка лошадей. На это требовалось время, и Уорик, пережидая, хмуро оглядывал порт Кале. Причалы здесь были из тесаного камня с железными быками, но сходни, настилы и мостки сплошь дощатые, и вели они к складам и тавернам, жмущимся вдоль береговой линии в извечной тесноте. В душе еще жила память – и хорошая, и плохая – о сей портовой крепости. Когда-то это были ворота в английскую Нормандию, где можно было продавать и покупать все что угодно, от обезьян и слоновой кости до благовоний и шерсти. Ну и, разумеется, красного вина. Пока слабина короля Генриха не выпустила в том числе и этот ценный для страны кус.

Сам порт шумел и вонял так же крепко, как и в прежние времена. У входа в защищенную бухту покачивалось на якорях с десяток кораблей, каждый из которых дожидался, когда к борту подгребет лодка портового начальника и капитаны, особенно знакомые, начнут меж собой незлобивую перебранку. Без разрешения начальства никто в Кале войти не мог: вон пушки на причале, вмиг разнесут наглеца в щепу. Сверху с пронзительными криками реяли чайки, ныряя и оголтело набрасываясь на чешую и рыбьи потроха.

На длинном пирсе бойко орудовали восемь артелей грузчиков, поспешая с выгрузкой тюков и бочек из купеческих трюмов, чтобы за счет быстроты как-то отвлечь и сбить с панталыку английских учетчиков, что пытались уследить и обсчитать ввозную пошлину с невероятного разнообразия товаров, проставив портовую печать – где настоящую, а где и липовую. Вокруг и между кораблями плюхали разномастные суденышки и лодки, с которых зазывно протягивали образцы своего улова рыбаки-французы. Всюду пестрый гомон и шум, хотя, если вспомнить, раньше здесь было как-то поспокойней, без всей этой шумливой сутолоки. Или это просто воспоминание юных лет? Тогда, в молодости Уорика, этот порт был всего лишь одним из тридцати, а все побережья и две трети Франции обретались под английским правлением. Ричард печально покачал головой.

Кале и сегодня обходился короне в тысячи полновесных фунтов прибыли и убыли: ни один ярд сукна, ни один провозимый гвоздь или пикша не были законны полностью. Если вдуматься, то такое едва ли вообще возможно между странами, так и не заключившими меж собой формального мира. По обеим сторонам пролива на общей неуверенности и сумятице стяжались состояния, а Кале использовался точкой входа для всей Франции и Бургундии – да что там, даже Сицилии и Северной Африки, знай только давай в нужном количестве взятки.

Вон вскрыли деревянный короб с апельсинами – оранжевые плоды огнем вспыхнули на фоне беленых портовых строений. Купец-англичанин со знанием дела вонзил в сочную мякоть большой палец и, лизнув для пробы, удовлетворенно кивнул. Истинное богатство, фрукты зимой из полуденных краев к югу – лимоны, инжир, финики, сахарный тростник с Кипра и Леванта[83]. Отдельное богатство – блестящие италийские доспехи, за которые мастера просят целое состояние. У Уорика самого был такой доспех, сделанный специально по мерке и не раз спасавший ему жизнь.

Граф коротко свистнул, и купец вскинул голову. Мелькнувшая было в его глазах настороженность исчезла, стоило ему увидеть сюркот с графским гербом. Через минуту к Ричарду подбежал слуга с тремя крупными апельсинами, за которые тот бросил ему серебряный пенни. Кале по-прежнему оставался тем местом, где делаются состояния теми, у кого есть на них нюх. Но место уже все-таки не то.

Наконец все лошади были выведены и оседланы, а люди для прохода через порт образовали ровную фалангу из стали и лошадиной плоти. Уорик командно махнул рукой и повел свой отряд в сторону от моря, держа путь по главной улице к стенам, окружающим весь этот портовый город. Стены нависали над всем и вся, что находилось внутри – постоянное напоминание о том, что порт находится на недружеской земле, а потому на случай осады приходится защищаться двенадцатифутовой каменной кладкой. За охрану этих стен король Эдуард платил сотням человек, нередко с женами и детьми, никогда даже не видевшими Англию. Кале сам по себе был укромным миром со своими улочками, закоулками и лавками, кузнецами, ворами и падшими женщинами, мужья которых умерли от болезни или, скажем, утонули.

Подъехав к внутренним воротам, Уорик подал дежурному капитану грамоту с печатью короля Эдуарда. Тридцать железных всадников, ехавших за спиной своего предводителя, чуя его сумрачное настроение, разговорчивостью не отличались. Единственным, кто непоседливо озирался с изумленной радостью в глазах, был юный герцог Кларенский. Для него, по неискушенности, от порта и причалов веяло экзотическими ароматами, от которых зачарованно замирал каждый орган чувств. Когда открывались ворота, Уорик кинул ему апельсин, который тот поймал с широченной улыбкой – затем, прижав невиданный плод к носу, сладостно вдохнул.

Вид жизнелюба Джорджа Кларенса несколько развеивал сумрак мыслей. Кале был своего рода дорожкой через пролив на континент, хотя и не самым удачным местом для высадки, если твой путь лежит в Париж, как у Уорика. Для этого куда сподручней плыть в Онфлер[84], пускай он и не принадлежит теперь англичанам.

Конь под Уориком резво бежал, широко и длинно выкидывая ноги, и хозяин давал животному свободу, особенно после заточения в вонючем трюме, где все вокруг ходит ходуном. Лошадь не может стошнить, а потому страдание от морской качки для них ужасно: тошнота все сильнее, а опорожнить желудок не получается. Поэтому пускай разомнутся этой пробежкой. При виде громыхающих всадников дорога впереди быстро расчищалась. Вот брат короля с лихим гиканьем вырвался на полкорпуса вперед, и тогда Уорик, склонившись над шеей своего коня, легко послал его в галоп, блаженствуя от ощущения скорости и риска. Упасть на скаку значило убиться, но зато воздух вокруг был холоден и сладок, напоенный обещанием весны, чему свидетельством была зеленая травка по обочинам дороги.

Ричард поймал себя на том, что посмеивается на скаку, захлебываясь вольным воздухом. Ведь он тоже два, а то и все три года пробыл в заточении, глядя, как Вудвиллы проходят на верхи, огребая все доходные должности по Англии и Уэльсу. Было донельзя отрадно оставить все это позади, во всех смыслах.

Еще можно было достать памятью ту неблизкую пору, когда английские лорды плыли вначале до Онфлера, затем вверх в Руан[85] и уже там пересаживались на суденышки поменьше, которые по Сене доставляли их в сердце Парижа. Однако для мощных боевых коней хрупкие речные лодчонки не годились, и в столицу приходилось прибывать насквозь пропыленными и пропотевшими. Еще один день уходил на поиск постоя и мытье. Но и при этом Уорик тогда чувствовал себя освеженным.

Сквозь дробный стук копыт по добротной дороге доносился смех юного Кларенса. Ричард на скаку оглянулся. Юноша чем-то напоминал своего старшего брата, только не был таким крупным и был не в пример дружелюбней. Уже имея опыт взращивания Эдуарда, к еще одному сыну Йорка Уорик поначалу отнесся настороженно, принимая его присутствие не вполне охотно. Он полагал, что брат Эдуарда, скорее всего, будет наушничать и передавать все мало-мальски интересное королю и королеве. Скажем, с юным Ричардом в Миддлхэме Уорик никак не мог отделаться от ощущения на себе чужих глаз. Однако у Джорджа Кларенского лицо было открытым, без признаков коварства или подозрительности. Ричард с некоей печалью сознавал, что ему любы все сыновья Йорка. Если б не Элизабет Вудвилл, то Плантагенеты и Невиллы, пожалуй, могли бы создать поистине нерушимый союз.

Лошадей помельче люди Уорика могли бы менять на почтовых станциях Парижской дороги, что находилась в ста шестидесяти милях от побережья. Как и большинство древних дорог Англии, она представляла собой ровную широкую поверхность из добротного римского камня, идущую через местность, которая была когда-то окраиной цезаревой Галлии. По всей ее протяженности колесили купцы, которые, впрочем, при виде стремительной кавалькады рыцарей бдительно убирали с дороги свои груженные товаром и семьями возы.

В первый день за утро отряд дважды останавливали французские капитаны, но тут же отпускали, ознакомившись с подорожной, скрепленной печатями короля Людовика и начальника двора в Париже. Солдаты после этого становились учтивы и охотно помогали, рекомендуя подходящие места для постоя на пути к столице. К закату люди Ричарда Уорика отыскивали постоялый двор с таверной, и хотя спать при этом подчас доводилось на конюшне или забившись под свес чердака – то не велика беда.

На четвертый вечер Уорик с Кларенсом сели за опрятно накрытый стол, заставленный хлебом, оливками и крепким вином, от которого плыло в голове. Английских лордов хозяева принимали у себя со всем радушием, хотя Ричард все же отрядил одного из своих людей следить за приготовлением пищи. Отравления он опасался не без причины, хотя на самом деле его человек был искусным поваром, питавшим любовь к рецептуре новых блюд, и на кухне, не теряя времени, расспрашивал обо всех ингредиентах и специях, настаивая на том, чтобы ему в процессе дали попробовать. Так что по возвращении в Англию графа будет ждать дюжина новых блюд французской кухни.

Они сидели у огня, потрескивавшего за железной решеткой, и наслаждались вечером без бряцания железа (из своих комнат оба спустились в простых камзолах и шоссах). По окончании первого блюда, когда вытерли руки, Уорик поднял кружку за своего молодого спутника, желая ему удачи во всех начинаниях. Кларенс оказался на удивление хорошим собеседником – не излишне говорливым для своих лет, а склонным к уютным паузам в беседе. Тост Ричарда располагал к еще одной, после чего Джордж, уже разрумяненный от выпитого, взял ответное слово:

– И за вас, большой друг моего брата! И за моего брата Эдуарда, первого человека в Англии!

Юношу уже разбирал хмель, и эти слова звучали слегка невнятно. Уорик со смешком осушил свою кружку и снова наполнил ее из бутыли прежде, чем девица из таверны успела к ним подшагнуть. Теперь она стояла красная от смущения и ничего не понимающими пальцами теребила тесьму на фартуке. К манерам и аппетитам англичан она не привыкла. От первого блюда из мелких птичек с фенхелем и грибами в считаные минуты остались одни косточки, причем собеседники даже не прерывали разговор.

– Пара у Эдуарда, конечно, прекрасная, – внезапно произнес Джордж. При этом он смотрел в огонь и не видел, как у его собеседника напряглось лицо. – Уже родились две девочки, хотя я не сомневаюсь, что будет еще мальчик, а то и два! Элизабет снова ходит беременная, и я молюсь, чтобы у нее теперь родился сын и наследник. Ну и, э-э… я…

Уорик остро посмотрел на Кларенса, и юноша бросил взгляд в его сторону. Щеки у него сделались такими пунцовыми, что казалось, будто он давится. Было видно, что молодой герцог нервничает и потеет гораздо больше, чем к тому располагает скромный огонь в очаге.

– Я, э-э… напросился сопровождать вас в Париж отчасти потому, что ни разу не видел этот город, и мне подумалось, что это будет прекрасное путешествие. Всяческие новые виды… И может, я раздобуду книгу или две, чтобы преподнести в п-подарок…

Ричард поглядел на юношу обеспокоенно. Мирная тишина последних дней сама собой растаяла. Его стала разбирать тревога, не хватит ли герцога Кларенского удар, настолько тот трясся и лопотал.

– Хлебни вина, Джордж, – посоветовал он. – Гляди-ка, вот уж и мясной отруб поднесли. Дай я тебе его нарежу. Ну ее к лешему, эту болтовню! Припади лучше к кружке, оно полезней.

Уорик занялся разделкой поданной к столу свиной ноги, помещая нарезанные ломти на поставленные перед ними деревянные тарелки. Один из ломтей он стал нарезать на кусочки, поддевая своим ножом. Продолжая разговор, граф снова долил вина в кружки. Завтра пускаться в путь придется определенно позже, ну да ладно. Иные вечера куда как лучше проводить за вином и в хорошей компании.

Герцог Кларенский Джордж растерянно жевал, набив себе рот так плотно, что говорить не было никакой возможности. Сейчас он боролся с аппетитнейшей поджаристой корочкой, теребя ее и так, и эдак, но та все не поддавалась. Наконец он совладал с ней и мужественно проглотил кусок. Мясное вроде как вернуло ему способность соображать, и он снова с распирающим грудь волнением кинулся говорить:

– Милорд, сэр… я бы хотел просить у вас руки вашей дочери Изабел, то есть жениться.

Сказав это, молодой человек просел на своем стуле и залпом хватанул вино из кружки, в то время как Уорик таращился на него, соображая, что он услышал. Пара, безусловно, была бы выигрышной во всех отношениях, особенно с учетом того, что Вудвиллы обоих полов притязали в стране на каждый титул, который только мог быть взят мытьем или катаньем.

– А моей дочери ты о своем желании упоминал? – спросил Ричард.

В ответ Джордж поперхнулся вином и зачастил с легким заиканием:

– О ж-желании, сэр, да как м-можно! Я бы не осмелился, пока не поговорил бы с ее отцом. Д-до брачной ночи, милорд, сэр! Да как можно!

– Ты вдохни, – посоветовал Уорик. – Вот, а теперь выдохни. Я имел в виду твое желание жениться, только и всего. Ты… как бы это… заговаривал с Изабел о любви? Если да, то меня удивляет, как ты сподобился выговорить хотя бы одно внятное слово поверх твоего словесного потока.

– Я говорил с ней трижды, милорд, и все в целомудренной компании. Дважды в Лондоне и единожды в вашем имении в Миддлхэме, прошлым летом.

– Ну да, помню, – сказал граф, действительно воскрешая в памяти смутное припоминание о том, что заставал тогда свою еще шестнадцатилетнюю дочь за разговором с каким-то взъерошенным ухажером. Вот бы знать, что герцога Кларенского интересует в его дочери больше: ее красота или земли, что перейдут ей в наследство? Сыновей у Ричарда не было, и потому тот, кто женится на Изабел, станет в итоге богатейшим человеком в Англии, унаследовав огромные состояния и Уорика и Солсбери. Изабел, возможно, была бы уже замужем, если б не алчное влияние Вудвиллов, утвердившееся к той поре, как она достигла брачного возраста.

Граф Уорик нахмурился, уже свежими глазами глядя на восемнадцатилетнего герцога, думающего стать его зятем. Одно дело видеть в Джордже приятного в общении брата короля, и совсем иное – усматривать в нем отца его, Ричарда, внуков. То, как этот юноша встретился с ним взглядом и не отвел его, исподволь понимая суть этого всматривания, выказывало в нем глубокое волнение и вместе с тем известную храбрость.

– Я понимаю, сэр, что вы захотите обдумать мое предложение. Поэтому, сделав его сейчас, более я произносить его не буду. Только знайте одно, милорд. Я действительно люблю ее, клянусь честью. Изабел – несравненная девушка. Когда мне удается вызвать у нее улыбку, я готов разом плакать и смеяться от радости.

Уорик поднял руку.

– Позволь мне усвоить эти новости, вместе с этой прекрасной трапезой. Не мешает, пожалуй, взять еще один кувшинчик красного вина, ублажить желудок. – Видя, как молодой человек, сглотнув, побледнел, он решил ослабить натиск и добавил с зевком: – А впрочем, ладно, лучше выспаться и встать пораньше. Впереди долгий день в дороге, а потом еще сам Париж. Так что надо иметь свежую голову.

– Смогу ли я к этому времени получить от вас ответ, милорд? – с мукой в глазах спросил Джордж.

– Думаю, что да, – кивнул Ричард.

Зачем истязать молодого человека? Все инстинкты в Уорике взывали в пользу такого решения, хотя бы потому, что его жена и не мечтала выдать дочь за герцога. Правда, такой брак может взбесить Элизабет Вудвилл. Но и это пусть малое, но удовольствие.

Остановившись на этой мысли, граф встал из-за стола.

– Ты должен знать: даже если я приму твое предложение о сватовстве, это еще не главное. Свое разрешение должен будет дать король – таково правило, касающееся всех браков между знатными семействами.

– В таком случае как хорошо, что король Эдуард – мой брат, – сказал с улыбкой юный герцог. – Уж он-то сделает для меня все, что в его силах.

Зараженный энтузиазмом молодого человека, улыбнулся и Уорик. Джордж Кларенс еще всего лишь готовился стать мужчиной, отсюда и его юношеская непосредственность. Но при этом хотелось надеяться, что брата короля ждет успех.

* * *

Чаринг-кросс был обыкновенным перекрестком между зданием Парламента и стенами Лондона вдоль течения реки. Известным его делал громадный крест на изгибе Темзы, воздвигнутый некогда Эдуардом I в знак скорби по кончине жены. С той поры минуло около двух веков, но тот крест по-прежнему оставался напоминанием о горе и утрате одного великого человека.

Эдуард приподнял руку и коснулся гладкого камня – как раз той вытертости в мраморе, куда на удачу прикладывались тысячи рук. Склонив голову, он беззвучно прошептал молитву по давно усопшей королеве. Возможно, та молитва имела больший вес, поскольку исходила от человека, связанного с Длинноногим[86] ростом, именем и кровным родством. Эдуард действительно ощущал свою близость с тем, кого люди именовали Молотом Шотландцев.

За крестом и поворотным кругом дорога уходила на запад, в Челси, с его просторной стоянкой для повозок и конюшнями. Здесь путешественники перед отправкой в дальнюю поездку могли искупаться и подкрепиться. Река текла неподалеку – если глубоко вдохнуть, то чувствовалось пованивание илистых берегов. Эдуард прочистил горло, выказывая тем самым неприязнь ко всей этой тине, сырости, затхлости, а также к задаче, которую ему предстояло выполнить.

Кому-то же надо этим заняться… Элизабет открыла ему глаза насчет влияния семейства Невиллов на английский двор, на то, как они со временем сумели внедриться во все уголки и щели. Просто удивительно, как часто выгодные должности занимали неприметные люди, у которых родственниками, родными или двоюродными, оказывались именно Невиллы. Все это королева именовала емким словцом «гнильца», хотя и была заинтригована, как и каким образом они всего этого достигали.

Неожиданно монарх хохотнул, отчего люди, стоявшие рядом в смиренных позах, удивленно вскинули глаза. А между тем жена его была просто чудом, сокровенной радостью, исходящей из ее восхищения своим мужем, ее восторга перед всеми его деяниями, большими и малыми. Уединившись на досуге, они легко и беспечно смеялись: если его лорды считают, что он ухватился и держит ее за зад, то с этим сложно не согласиться. Вместе с тем было досконально ясно, что Элизабет готова на все, чтобы его защитить – потому что больше нет на свете никого, чьи интересы так отождествлялись бы с его. Она неустанно ему это повторяла. Больше никто не заслуживает столь полного его доверия, потому что они имеют в этом свою корысть, свои умыслы и свою дружбу, а она – нет. Одна Элизабет полностью предана своему королю, мужу и любовнику, их общим детям и короне.

Правитель поглядел на распахнутую дверь гостиницы «Чаринг-кросс», выгодно расположенной у большой дороги на запад, а еще известной своей отменной кухней. Хозяин гостиницы был упрежден, что к нему пожалует сам король, и сейчас застыл у входа в глубоком поклоне, не смея разогнуться.

Все еще в мыслях о своей жене, Эдуард неторопливо спешился. Да, она, безусловно, права. Когда садовник обнаруживает, что его огород со всех сторон порос вьюном или дикой лозой, щупальца которой змеями тянутся через каждый плетень и угадываются во всех кустах и соцветиях, то он не может, не вправе не придать этому значения. Он должен начать отрезать ей корни и выпалывать, выдергивать змейку за извилистой змейкой, чтобы кинуть их все в огонь. Вот чего от него хотела Элизабет.

Наличие стольких Невиллов в высоких ведомствах означает, что Эдуард правит королевством только при их посредстве. На этот счет они с супругой многократно дискутировали, пока он действительно не углядел ту пресловутую лозу, скрытно ползущую в каждое имение, каждое видное семейство от южного побережья до границы с Шотландией.

Бедняга Генрих так и не разглядел, как сильно они разрослись, как набралась силы эта свернувшаяся в тугой клубок ядовитая лоза крамолы. Конечно, не углядел и не сообразил. Вот и он, Эдуард, ослеп под удушающим влиянием таких, как Уорик и граф Джон Невилл Нортумберлендский, таких как граф Кентский Фоконберг, или герцог Норфолк с его матерью из Невиллов, или архиепископ Йоркский Джордж – тоже, кстати, Невилл.

Стоя в мрачном созерцании придорожной гостиницы, король поджал челюсть. Элизабет нарисовала ему удручающую картину. Неужто он правит лишь до тех пор, пока не пересекается с интересами Невиллов? Такого допустить, безусловно, нельзя – эта мысль наполняла зловещей уверенностью. Даже если воздержаться от очистительного костра, который хотела бы видеть королева, проредить какую-то часть этой темной поросли в самом деле не мешает.

Из входа в таверну показался Джордж Невилл, вынужденный спуститься не иначе как из-за прокатившейся по комнатам вести о том, что снаружи стоит сам король. Вокруг на сотни ярдов прекратилось всякое движение: прохожий и проезжий люд замер в благоговейном разглядывании молодого человека, повелевающего Англией.

Перед Эдуардом архиепископ преклонял колена всего раз, на коронации. Сейчас на нем был богатый плащ, а под ним шитье риз, но, видя, что монарх на самом деле здесь, он степенно приблизился и опустился перед ним на одно колено, чувствуя на себе волчьи взгляды окружающих короля рыцарей. Не один из них при виде близящейся фигуры взялся за рукоять меча. В коленопреклоненной позе Джордж Невилл держался до тех пор, пока Эдуард не буркнул ему встать.

– Как много людей и лошадей, – тихо отметил архиепископ. – Я – слуга вашего величества. Что изволите повелеть?

Церковнослужитель Джордж Невилл был ниже короля почти на голову, однако шириной плеч не уступал ни одному из этих вояк. Встав и распрямившись, он посмотрел на них со спокойным достоинством – ни тени заискивания или страха.

– Я пришел забрать Большую Печать, ваша милость, – молвил Эдуард. – Можете передать ее присутствующему здесь Роберту Киркхэму, Хозяину Свитков. У него она будет в надежной сохранности.

Джордж побледнел лицом, а глаза его потрясенно расширились.

– Вы освобождаете меня от должности канцлера, Ваше Величество? Я чем-нибудь провинился? Не справился со своими обязанностями?

Было видно, что Эдуарда сковывает неловкость – на его лице и шее проступили пятна гневливого румянца.

– Вовсе нет, ваша милость. Просто я решил передать Большую Печать другому.

– Кто же тогда будет предписывать судей и назначать суды по делам, которые уже находятся в моем ведении? К кому мне перенаправлять просителей и раскаявшихся? Ваше Величество, я… не могу понять.

Невилл оглядел зловеще вперившихся в него рыцарей.

– Вооруженные люди? Ваше Величество полагали, что я окажу сопротивление? Но… как? На вашей коронации я давал клятву верности!

Эдуард зарделся еще сильней. Он представлял себе ярость, желчь и лукавое словоблудие, но не эту обезоруживающую уязвленность, что была на лице архиепископа. Сомкнув губы, король безмолвствовал, глядя, как негодование утихает, а Джордж никнет плечами.

– Маррен! – позвал архиепископ. – Принеси сюда королевскую печать. Она у меня, в кожаном мешочке с золотым гербом. Мешочек тоже захвати, коли ее забирают.

Слуга со всех ног кинулся в гостиницу, громыхая по лестнице и исчезая в архиепископских комнатах. Джордж Невилл на улице постепенно приходил в себя. Король по-прежнему стоял в угрюмом молчаливом выжидании. Вокруг тихо скапливалась разношерстная толпа: мужские, женские, детские лица взирали на происходящее кто с пугливым восторгом, кто с благоговением.

– Ваше право назначать канцлера по своему усмотрению я не оспариваю, – видимо стесняясь происходящего, негромкой скороговоркой проговорил архиепископ. – Однако складывается впечатление, что меня оговорили.

Он повел ладонью в сторону рыцарей, тесно стоящих с холодной угрозой на лицах.

– Я – духовное лицо и верноподданный. До этой минуты я был еще и канцлером Англии. Верность свою я сохраняю, и духовность тоже. Они во мне неизменны.

Эдуард склонил голову, принимая эти слова, но оставил их без ответа.

Тормозя по глинистой дороге, подлетел запыхавшийся слуга, на плече которого болтался перетянутый ремешком мешок. Этот мешок король передал донельзя сконфуженному Хозяину Свитков, который с невнятным бормотанием наспех проверил его содержимое и прикрепил Печать к луке седла.

Резкими угловатыми движениями Эдуард и его железная свита уселись в седла. Видя, что монарх готовится уезжать, толпа быстро и бесшумно расступилась. Королевская кавалькада ударила галопом на восток, в сторону Ладгейта и Лондона. На месте остался один архиепископ, глядя ей вслед со строгой печалью.

26

Дворец Лувра, как и ожидалось, впечатлял: размером втрое больше лондонского Тауэра, и это не считая просторнейших садов. Когда Париж был под англичанами, Лувр почти что пустовал. Лишь небольшая его часть использовалась под конюшни и жилье королевских помощника и гувернера.

Увы, все это, безусловно, было в прошлом, и на возвращение этих дней рассчитывать не приходилось – разве что наблюдать когда-нибудь с того света. Душу томило проезжать по местности, которая легко могла бы сравниться с Кентом, Сассексом или Корнуоллом. Нормандия и Пикардия так походили на Южную Англию, что совершенно естественно смотрелась тяга английских королей прибрать их к рукам, и подобное раз или два случалось в истории. Озирая нарядные живые изгороди, что тянулись вдоль берегов Сены, казалось, на мили, Уорик улыбнулся своему отражению в одном из дворцовых окон. Впрочем, с возложенными на него ожиданиями подобные мысли казались неуместны.

Присутствие молодого герцога Кларенского делу, надо признать, совершенно не вредило. С того момента, как об их прибытии во французскую столицу было объявлено официально, король Людовик и его самые знатные придворные не скупились ни на подношения именитым гостям, ни на лесть. Само присутствие брата короля Эдуарда встречало щедрое одобрение, словно присылка Кларенса ко двору свидетельствовала об обновленном желании англичан к поиску мира и легализации торговли. Помогало и то, что юный герцог прекрасно говорил по-французски – настолько, что Уорик был вынужден указать ему ограничиться комплиментами дворцу и городу.

Король Людовик, судя по всему, вставал рано. Этикет требовал к появлению монаршей особы быть уже на месте и ждать, поэтому графу Уорику приходилось вставать задолго до рассвета и править коня по сизовато-туманным улочкам Парижа, будя древний город перестуком копыт. Он завел себе правило притормаживать возле мелкой пекарни неподалеку от дома, где остановился, и брать там еще горячий каравай хлеба, который он на пути ко дворцу увлеченно сгрызал. Его рыцари в городе разместились кто где. Себе Ричард оставил всего пару самых бывалых, а также герцога Кларенского и двух слуг, которые по утрам неизменно сопровождали его в королевский дворец. В иные годы – Уорик об этом знал – его заставляли бы томиться в ожидании целыми днями, но нынче задержка чудесным образом получалась совсем небольшая, и вот уже король, свежий после омовения, отзавтракавший и напомаженный, в вычищенных бархатных одеждах, всходил подобно солнцу над горизонтом. Ричарду льстило добродушное внимание французского монарха, приветствовавшего его по утрам столь учтиво, будто они с ним чуть ли не друзья.

Двери в конце анфилады распахивались – сигнал всей страже и слугам встать навытяжку. Герольд начинал витиевато перечислять множественные титулы государя, а Уорик с Кларенсом опускались на одно колено – образцовая пара английских придворных во всей своей галантности.

Далее мимо своих герольдов шествовал король Франции, пурпурную мантию за которым несла стайка мальчиков в одинаковых, синих с белым, одежках. Монарха окружал десяток писцов с тонкими лицами, которые записывали каждое произнесенное им слово, шурша перьями на скорописи, чтобы поспевать за монаршей речью. Два дня назад на глазах у Уорика один из этих утонченных лишился чувств. Сейчас его нигде видно не было: разумеется, заменили другим, способным угоняться за словесным потоком. Уж чего-чего, а поговорить король Людовик любил, хотя пустой болтовней это ни в коей мере назвать было нельзя. Слова он изрекал подобно рыбаку, забрасывающему приманку – а ну-ка посмотрим, что там всплывет из глубины?

– Поднимитесь, благородные английские лорды, вставшие до рассвета, чтобы приветствовать меня нынешним утром! Насыщен ли ваш аппетит, утолена ли жажда?

Подлинного ответа, понятное дело, не ожидалось, и Уорик с Кларенсом лишь степенно кивнули и поклонились дефилирующему мимо монарху. Гости стояли особняком в полной тишине, а в это время из боковых дверей втекала вереница придворных. Людовик тем временем занимал место во главе черного мраморного стола. Во всем этом, судя по всему, наличествовал некий смысл, хотя толком неясно какой. Ричард обратил внимание, что редко кто из придворных при передаче чего-то не притрагивался ладонью к столешнице – то ли на удачу, то ли по заведенному обычаю (спрашивать было неловко). Слуги принесли фрукты и еще стульев, а вместе с этим в зал вошли восемь или девять незнакомцев, которые поочередно что-то нашептывали королю на ухо. Возможно, эта пантомима была устроена для того, чтобы впечатлить гостей, а впрочем, нет: чувствовалось, что обсуждаются какие-то вполне серьезные дела и до короля доводятся сведения, на которые он отвечает, бдительно загородившись ладонью, чтобы посторонним не было слышно.

Минул час, пошел второй, но Уорик с Кларенсом не выказывали ни малейших признаков утомления или скуки. Ричард превратил это в подобие игры на выносливость: не важно, как долго длилась задержка, они могли лишь исподтишка встречаться друг с другом глазами, в которых сквозила смешинка или ироничный интерес.

– Мессиры… точнее, милорды! Прошу вас, приблизьтесь ко мне. Да-да, сюда. О, как я сокрушаюсь тем, что заставил вас ждать здесь целую вечность! Канцлер Лалонд, разумеется, тоже будет присутствовать с нами, ради мудрого совета. – Король повел на старика глазами, словно вызывая его на ответ. Тот молча смотрел, согнувшись над своей тростью. – Знаете, господа мои, каждое утро я поднимаюсь с тягостной мыслью о том, что когда-нибудь Лалонд нас покинет и не явится по моему зову во дворец. Я заранее горюю – прошу понять меня правильно, – представляя, какую скорбь я безусловно буду ощущать, – и таким образом как бы смягчаю боль утраты, поскольку переживаю ее заблаговременно.

– Думается мне, Ваше Величество, что даже при этом вы все равно будете скорбеть, – сочувственно вздохнул Ричард. – Я постиг, что время может сглаживать жжение от пореза, но оно мало что может сделать с самой раной, которая более глубока.

Король Людовик перевел взор с Уорика на Кларенса и продолжительное время его удерживал, в кои-то веки примолкнув. Затем, воздев палец, глубокомысленно подержал его и приложил к губам.

– О! Ваш отец. Граф Солсбери. И конечно же, герцог Йоркский, великий человек и друг этого дома. Да, милорды. Вы оба закалены болью утраты. Таково, кажется, английское слово? Сделавшись сильнее, словно металл в горниле. Знаете, когда сей мир оставил мой отец, мы с ним были, как бы это сказать… разобщены. В общем, не примирились друг с другом. Он словно бы усматривал во мне угрозу – заблуждение, в целом ему не свойственное. Он считал, что я понапрасну растрачиваю свои таланты. И тем не менее мне его недостает.

Неожиданно, без всякого перехода, глаза короля наполнились слезами, и он, задавленно взрыдывая, замахал рукой. К нему моментально подлетели слуги – кто с водой, кто с шелковыми платками, кто с вином. Еще одна секунда, и всякий намек на горе прошел, а взгляд монарха сделался холодным и острым, как шпора. Уорику оставалось лишь склонить в поклоне голову (в очередной раз возникло странное ощущение, будто этот человек неотрывно за тобой наблюдает, словно глаза у него – это цветные непрозрачные стеклышки, а поток мыслей и слов скрывает того подлинного, кто находится за этой маской и время от времени из-под нее выглядывает).

– В вас, милорд Уорик, я с первого же мгновения разглядел чувствительную, трепетную душу. Человека, который – уж простите мне невольную лесть – достоин моего времени и способен воздать мне за доверие. Вы явились ко мне без коварства и всяких там лукавых игр, изложить свое желание мира и торговли на свой восхитительно откровенный английский манер – начистоту, словно выложенные на доске фасолинки, которые можно сосчитать и смахнуть или же бросить в общий котел. Отец мой относился ко всем вам с неприязнью, и это, безусловно, можно понять, учитывая то, как всякий там английский сброд и простолюдины расхаживали по его улицам с видом хозяев.

Ричард улыбнулся в предвкушении вопроса или мнения, которое неизбежно должно было последовать за этой тирадой.

– И вот сейчас, милорд Уорик, предо мной стоит выбор в отношении вас, выбор, который доставляет мне боль. Прежде чем вы уйдете сегодня, я должен решить для себя, кто передо мной: глупец и простофиля или же часть коварных стратагем[87] вашего двора там, в Лондоне!

К несказанному удивлению графа, король встал со своего кресла и ткнул в его сторону пальцем, затемнив при этом глаза явным гневом. Шелковистость манер и философское мудрствование в этом человеке сменились таким накалом ярости, что в лицо англичанам словно пахнуло жаром.

Перемена была столь внезапна и разительна, что Уорик напрягся всем телом, чтобы не расхохотаться. Несмотря на эпатаж, в этом венценосном буффоне было что-то донельзя комичное.

От недюжинного усилия сдержать себя Ричард как-то даже обмяк.

– Ваше Величество, я не вполне понимаю…

– Значит, все-таки простак? Ни за что бы такое о вас не подумал. Ричард Невилл – человек, заточивший в лондонский Тауэр короля, оказавшегося в проигрыше… Скажите начистоту: король Эдуард думает меня вами устрашить? Желает, чтобы в вашем облике я углядел какую-нибудь угрозу?

Уорик от неловкости сглотнул.

– Клянусь, такого намерения у него нет. Если б вы, Ваше Величество, встретились с королем Эдуардом, вы наверняка убедились бы, что он в такие игры не играет – в такие извилистые игры. Именем моим и честью…

Король Людовик вскинул руку, чистую и белую.

– Я дал вам в дар, милорды, золотую и серебряную утварь. От купцов в Париже я потребовал, чтобы они не брали с вашего отряда никакой уплаты – ни-ка-кой! Даже шлюхи, и те не должны были требовать с ваших людей ни единой монеты. Я повелел самым искусным швеям, ткачам и красильщикам Франции снять мерки с каждого, кто прибудет вместе с вами с побережья. В самом деле, милорды, почему бы нет? Домой они вернулись бы в более нарядной и добротной одежде, чем та, в которой они прибыли из Англии. Мои мастера-портные могли бы показать свои товары английским семьям, которым хватает достатка заказать себе еще. Вы понимаете? Та нить, что связует нас, – это торговля, а не война! Англичане исстрадались по лучшему вину, чем то, которое им поставляют ваши неважнецкие, скудные виноградники. То же самое касается и сыров. А взамен, кто знает, может, у вас отыщется что-то, чего недостает нам?

– Лучники? – невинно проронил герцог Кларенский Джордж.

Намеревался ли он защитить этим Уорика от напыщенной тирады, или же это вырвалось у него по юношеской ершистости, сказать сложно. Ричард лишь инстинктивно ухватил молодого человека за руку, чтобы тот подуспокоился.

– Ваше Величество, я не понимаю причины вашего гнева, – поспешно заговорил граф Уорик. – Подозреваю, что налицо какая-то путаница. Быть может, неверно истолкованное послание или же козни некоего злошептателя, который вопреки всему…

Король Людовик поглядел на него искоса и произнес с горьким вздохом:

– По всей видимости, Ричард, вас даже не известили. Вот почему я так досадую, отчасти и за вас. В самом деле, как вам быть теперь? Теперь, когда ваш король вновь, вторично, выставляет вас глупцом? Заставляет вести переговоры насчет французской принцессы и вдруг – оп! – выбивает у вас из-под ног всю почву: «Я, знаешь ли, уже женат». А нынче, милорд, он присылает вас ко мне снова, обсуждать мирный договор, цена которому… ладно, не будем об этом. А пока вы здесь, во Франции, он заключает свой собственный договор с герцогом Бургундии, насчет торговли и прочего. Прочего! У меня есть сведения, что он заключил пакт – пакт! – с мессиром герцогом Бургундии, премилым Филиппом! Пакт о взаимной защите от Франции! Какая низость, какое двурушничество… И вместе с тем я страшусь за вас, милорд. Так быть преданным своим королем! Как бесчестно! Вы думаете, между нами быть войне? Таково намерение короля Эдуарда?

Уорик стоял, окаменев, едва сознавая, что рядом, разинув рот, топчется молодой брат этого самого короля. Причин подозревать французского монарха во лжи не было. Сама нелепость и ужасность его слов подразумевала, что все это, по-видимому, правда. Знание проявлялось на лице Людовика, которое сейчас было без маски.

– Значит, все-таки простак, – с печалью в голосе заключил он. – Вообще-то я это предполагал, несмотря на вашу репутацию. Ваш король Эдуард весьма рискует, уязвляя меня второй раз. С вами ему, должно быть, полегче.

– Вероятно, у моего брата имелись резоны… – начал герцог Кларенский.

Ричард, обернувшись, велел ему замолчать, и юноша осекся, не договорив.

– А как же, милорд Кларенс, – с глазами, полными жалости, сказал Людовик, – конечно, у вашего брата имеются резоны, как и у всех. Бургундия знает, что вы в Париже и ведете со мной переговоры. Сомнений не держу, что шпионы доложат даже об этом разговоре, точно так же, как и о том, что было вчера и позавчера. Шорох голубиных крыл слышится над всем Парижем, над всей Францией. Я уверен, ваш брат выгородит для своей страны отличные условия, и в торговле, и в защите. Только вот у меня с бургундцами добрососедство последние годы что-то не ладится. Возможно, это я толкнул их в руки англичан. Не знаю. Ваш король Эдуард проложил себе торговый путь на остальной континент, а в ответ рискнул сделать из Франции врага. Может, и из Уорика с Кларенсом, кто знает? Короли как дети: тянутся и хватают, хватают и тянутся, пока не обнаруживают, что силенок больше нет. Так уж, видно, самим Богом устроено.

Взгляд Людовика скользнул по гостю – по его удрученно-потерянному выражению глаз, по обвисшим губам… Видя подтверждение всем своим догадкам, он кивнул сам себе. Уорик действительно ничего не знал.

– Дары, милорды, можете оставить себе. Разве мы не остаемся друзьями? Я печалюсь по вам и по тому доверию, которое начинало между нами складываться. Впереди я видел наш общий славный путь, а теперь там только пустыня. Мне искренне жаль.

Ричард понял, что аудиенция на этом заканчивается, но для продолжения не мог подыскать ни слов, ни нужных аргументов. Стиснув губы, он медленно выдохнул. Когда они с Кларенсом откланивались, король Людовик снова возвел палец:

– Милорды. Я тут подумал… нет, я намеревался сделать последний подарок этому прекрасному молодому человеку: доспех, созданный лучшим мастером Парижа. Мастер Огюст учел все последние достижения в области своего ремесла, доведенного до искусства. Ему нужно лишь снять с вас мерку, и тогда… а, ладно! Нет, какая все-таки потеря! А какие расходы! Тем не менее я все равно отошлю его вам, в знак своей дружбы и признательности.

Сумрачный настрой, от которого Джордж Кларенс хмурил лоб, исчез при этих словах, как не бывало. Он украдкой покосился на Ричарда, взглядом вопрошая о согласии принять этот дар.

– С позволения милорда Уорика, я бы с немалым удовольствием посмотрел на эту вещь. Помнится, всего лишь вчера я рассказывал ему о доспехах, виденных мной на вашей площадке для упражнений. Меня просто одолевала зависть… Ваше Величество, это поистине королевское предложение. Я ошеломлен!

Восторг молодого человека вызвал у Людовика благосклонную улыбку.

– Что ж, в таком случае ступайте, пока я не передумал или не впал в скупость. Следуйте за этим вот господином, и он проведет вас к мастеру Огюсту. Уверен, что вы не разочаруетесь.

На умоляющий взгляд Кларенса Ричард ответил кивком.

– Не беспокойся, – сказал он с улыбкой. – Если что, я найду, к чему придраться.

Энтузиазм молодого человека был поистине заразителен, а подарок – и в самом деле королевским.

После того как дверь за герцогом Кларенским закрылась, Людовик снова расположился в кресле с высокой спинкой. Уорик повернулся к нему с приподнятой бровью, что вызвало у французского монарха смешок.

– Да, милорд, мне подумалось, что на протяжении следующего часа юношу лучше отвлечь. О да, безусловно, он получит этот доспех, а мастер Огюст действительно гений, но это не связано с тем, за кого вас, мягко говоря, держит ваш король. Тут есть другой вопрос, обсуждение которого я желаю лицезреть.

Под смятенным взглядом графа король Людовик подал знак канцлеру Лалонду, который, в свою очередь, указал тростью на еще одни двери, теперь уже с другой стороны зала. Ну не дворец, а просто улей или муравейник, где по желанию сюзерена тут же открывается взору то, чего он хочет увидеть, и, наоборот, скрывается то, что он хотел бы сохранить в тайне! При всей внешней доброжелательности в короле чувствовались хладная ярость и острый ум. Ухо с ним в любом случае надо держать востро…

Уорик застыл, уронив руку туда, где у него обычно висел меч. Оружие у него на входе, конечно же, забрали – правило обычного этикета при иноземном дворе. Пальцы машинально скользнули к тому месту, где за поясом таился миниатюрный стилет – выхватить его, если что, будет делом одной секунды.

В дверях показался Дерри Брюер. Он вошел вприхромку, опираясь на тяжелую трость, низ которой разрастался в утолщение, придающее ей сходство скорее с палицей, чем с палкой для калеки. Видя, что при ходьбе он подволакивает ногу, а смотрит одним глазом, Ричард подуспокоился, стараясь не выказывать тревоги от вида фигуры, что приблизилась по надраенному паркету и остановилась чуть сбоку, совсем вблизи. Поверх кожана и бежевых шоссов – добротных, толстой шерсти, оберегающих кости от холода, – шпионских дел мастер был облачен в бурый плащ.

Уорик внутренне подобрался, не позволяя себе выказать страх или дать себя устрашить. Вместе с тем он с содроганием в сердце чувствовал, что боится, как бы ни старался этого скрывать. Перед ним стоял заклятый враг, а сбоку у себя на лице граф ощущал горящие недобрым, беззастенчивым любопытством глаза французского короля.

– Доброе утро, милорд Уорик, – поприветствовал Дерри. – Извините, что не кланяюсь, из-за этой вот своей конечности. Досталось ей, бедной. Несколько лет уже прошло, а все не гнется…

– Чего тебе нужно, Брюер? О чем ты вообще рассчитываешь со мной говорить? – отозвался граф.

– Король Людовик явил большую милость, Ричард. Я попросил его для начала о личной встрече с тобой: а то вдруг ты выхватишь тот свой кинжальчик, что хранишь за поясом, и начнешь им размахивать? Как же я рискну подпустить к тебе мою госпожу? Сам понимаешь.

Уорик похолодел, застигнутый врасплох. Стилет в кожаных ножнах, влажных от пота, терся о кожу под рукой.

– Королеву Маргарет? – спросил он, по старой привычке называя ее титул, что вызвало у Дерри ядовитенькую ухмылку.

– Надеюсь, Ричард, ты не будешь безумствовать? Она хочет единственно расспросить тебя о своем муже. Согласись, это не так уж много. Говорят, ты сам заключил Генриха в его каземат, а затем наведывался туда к нему. Так позволь же жене узнать о своем супруге! Прояви благородство.

Граф сознавал, что Дерри Брюер чувствует каждый извив его мысли. Маргарет повинна в гибели его отца. Она видела расправу над Йорком и Солсбери, и она же повелела выставить их нанизанные на острия головы на городской стене. Соглашаться разговаривать с ней – значит смотреть в глаза, взиравшие, как отрубленная голова отца катилась по земле. Ох непросто выполнить такое пожелание!

– Сделав это, вы почтите меня, милорд Уорик, – послышался за спиной голос Людовика. Ричард обернулся, но только наполовину, чтобы не терять из виду Дерри Брюера. – Маргарита, кстати, моя кузина, и здесь в Париже она, как и вы, под моей защитой. Согласитесь, было бы неучтиво отказать ей в ее скромной просьбе.

Надо же, сплошные нелады… Мало того что он узнал о подличанье со стороны короля Эдуарда, так еще почти в ту же минуту встретил врага. Это сколько же часов они провели за обдумыванием, когда и как именно его сюда улучить?

– Ну так веди ее, – пожимая плечами, сказал граф шпиону. – И кинжал мой можешь взять, если хочешь. Женщинам я не мщу, мастер Брюер. А вот твою палку взял бы с удовольствием и понаделал тебе еще шишек.

– Буду в восторге, милорд Уорик, если вы на это отважитесь, – осклабился Дерри в улыбке, показавшей, что половина зубов у него начисто отсутствует. Было видно, что перепало ему и впрямь не на шутку. Однако силы в нем, похоже, не убавилось, и рука в бурых прожилках сжимала рукоять трости весьма крепко. Лишь кривая нога и пустой глаз свидетельствовали о том, что ему довелось перенести.

Маргарет ступила в залу без фанфар и слуг, в длинном синем платье, стелющемся по полу. Вопреки ожиданию, вместо согбенной годами и поражениями фигуры Ричард увидел горделивую прямую осанку и яркие глаза. Но еще больше удивлял идущий рядом с ней молодой человек – темноволосый, стройный, с широкими плечами и гибким станом. Эдуард Вестминстер поднял голову в приветствии, и Уорик решил, что сыну королевы уже лет четырнадцать, а то и пятнадцать. Ростом мальчик уже выше матери, и сразу видно, что умеет владеть мечом. Граф поймал себя на том, что очарован.

– Спасибо за согласие, Ричард, – с простой приветливостью сказала Маргарет.

– Дань вежливости моему хозяину, не более того, – отозвался Уорик.

При этом он машинально отвесил легкий поклон, вызвав у стоящей перед ним женщины улыбку.

– Сожалею о потере вашего отца, Ричард. Поверьте, я говорю это искренне. Я стояла против Йорка, а он решил стоять против меня со своим другом. Но врагом вашего дома я никогда не была.

– Что-то не верится, миледи.

К удивлению Уорика, Маргарет поглядела на него несколько уязвленно.

– А я по-прежнему помню, Ричард, как мы с вами сражались на одной стороне, против Джека Кэда и его разбойников. Вы об этом не вспоминаете? Да, нас действительно разнесло по разные стороны. Но полагаю, это не значит, что мы должны навсегда оставаться врагами.

– О, джентльмены, да простит нас миледи! – галантно всплеснув руками, встал с кресла Людовик. – Мой дворецкий совсем меня замучил: машет мне, как ребенок. Кажется, он приготовил нам легкую трапезу. – Король непринужденно профланировал мимо гостей. – Если вам хватает смелости, то мы можем отведать кое-какие блюда, способные угодить даже самому привередливому чуду света: прославленным гурманам, имя коим – англичане. Прошу следовать за мной!

* * *

– Где бы я был без тебя? – бормотал Эдуард, пряча лицо между грудями жены. – Без всего этого!

Жаркое дыхание щекотало, и Элизабет смешливо фыркнула, сталкивая голову мужа с округлости своего живота.

– Ты бы уже с час как был одет, – уточнила она.

Перевернувшись на ложе, королева ахнула при виде своего мастиффа. Роста псу вполне хватало на то, чтобы его большущая черно-белая голова торчала над краем кровати и глазела на хозяйку с глуповато-добродушным терпением.

– И долго ты уже здесь подглядываешь, Беда? Ах ты, бесстыдник! А ну кыш отсюда!

Элизабет повернулась к своему мужу, который сидел сбоку, и вкрадчиво обвилась вокруг него.

– Без меня ты не разглядел бы сетей, которыми оплели тебя Невиллы. А я увидела их с самого начала, свежим взглядом. Куда ни ткни, везде они – в каждом доме, в каждой благородной родословной…

– Куда ты при каждом удобном случае суешь своих Вудвиллов, – подначил ее Эдуард, на что она снова фыркнула, вызвав у него смешок.

– Мы лишь подрезали лозу до того, как она тебя удушила, только и всего! А вообще не путай одно с другим. Моя родня – сплошь добротные, от земли селяне, а не эти лживые ворюги и заговорщики. Мы знаем толк и в скоте, и в людях, а эти твои Невиллы, гм… они хитрее, чем я поначалу думала. Пожалуй, со временем они обнесли бы тебя оградой, как быка в загоне, – так, чтобы ты не видел, что там делается на соседнем поле.

Она провела пальцами по его широченным плечам – это ж какая в них силища, от махания всю жизнь мечом и секирой! При движении мышцы под кожей монарха ходили ходуном – Элизабет ощущала это ладонями, пока муж не заерзал под ее настойчивым поглаживанием и не потянулся за рубахой.

– Насчет Джона Невилла, Элизабет… Не знаю, что тебе и сказать. Мне он вреда не делал, а, по сути, это низменно – думать об отъеме того, чем он дорожит больше всего на свете.

Королева села прямо, вытянув перед собой ноги и прикрыв груди одной рукой.

– Речь не о вреде, Эдуард, а о равновесии, как мы с тобой говорили. Невиллы всё еще слишком сильны, и получается, что политика трона всегда нацелена на извлечение для них пользы – для них больше, чем для тебя или для Англии! Я уж не испрашивала, чтобы канцлером у тебя тоже был кто-нибудь из Вудвиллов, лишь бы только ты урезал влияние архиепископа, с этой его преданностью своему семейству и Риму.

– Но он со мной не грызся, как ты предполагала, – нехотя заметил король. – Вел себя, как агнец.

– Еще бы, при таком отряде рыцарей рядом с тобой! А при нем, ты говоришь, оказалось всего несколько слуг. Что ему еще оставалось, кроме как безропотно отдать тебе печать? Нет, все было сделано правильно, приведено в равновесие. Ты воплощаешь линию Йорков, утверждаешь ее. Если ты сейчас подкорнаешь Невиллов, то твоим дочерям и сыновьям не доведется лет через тридцать встать у черты еще одной войны, да и твоим внукам тоже. Равновесие будет восстановлено, и ни одно семейство не будет иметь верховенства над всеми остальными – кроме твоего, разумеется!

– Семейство Перси, ты знаешь, поддерживало короля Генриха. Если б я выпустил их наследника из Тауэра и вернул его в Нортумберленд, то мгновенно превратил бы Джона Невилла из друга во врага.

– «Короля Севера»? Так его нынче кличут. Из Нортумберленда Невиллы держат под собой весь север, от границы с Шотландией до реки Трент. Они и их брат Джордж, архиепископ Йоркский. Теперь ты видишь? Нельзя повелевать всего лишь половиной страны, Эдуард, когда этих половин две! Перси и Невиллы грызлись меж собой целое поколение. Есть такие, кто говорят, что вся та война изначально была вызвана их междоусобицей. А ты взял и отдал Нортумберленд Невиллам… Любовь моя, у тебя щедрое сердце. Щедрое и доверчивое, гораздо более доверчивое, чем подобает иметь человеку, а уж тем более королю. Нортумберленд – чересчур большой кус.

– Возможно, я мог бы сделать его маркизом, – вслух подумал Эдуард. – Титул этот не так часто используется, но он роскошный. Какое-никакое, а воздаяние за утрату Нортумберленда.

– Двух королей у Англии быть не может, – упрямо повторила Элизабет. – Из всех людей ты должен чувствовать это буквально нутром. Я опасаюсь за будущее, если ты позволишь Невиллам укорениться на севере.

Уставший от этого диспута правитель вяло махнул рукой.

– Ладно, хватит. Я обдумаю это, лишь бы ты оставила меня в покое. Просто… Невиллы так хорошо мне служили…

– Чего б им не служить, ради своих-то интересов! – усмехнулась королева.

Неожиданно она схватилась за свой разбухший живот и со стоном откатилась на сторону.

– Охх! Знаешь, любовь моя, придется тебе нынче попользовать кого-нибудь из фрейлин. Тягость немыслимая от твоего ребенка.

Эдуард задумчиво кивнул, оперевшись подбородком об руку.

27

– Ну так что же мне, по-твоему, делать, брат? – подавленно спросил Уорик. – Потребовать от короля Эдуарда запрета на вступление Вудвиллов в брак? Приказать ему вернуть наши утраченные награды? Эдуард не настолько ушиблен головой, чтобы жертвовать моим расположением ради прихотей своей жены!

За два месяца, истекших от возвращения графа Уорика из Франции, лето созрело в осень. Из окон Миддлхэмского замка взору открывалось необозримое пространство неба и золотистых полей, где шла жатва пшеницы – взмах за взмахом, сноп за снопом, – которую собирали сотни местных крестьян. Для сбора господского урожая они сходились целыми деревнями, чтобы затем отпраздновать его выпивкой, музыкой и плясками, а еще кострами и тайными поцелуями на просторах опустелых полей.

Джон Невилл снова был лордом Монтегю, получив титул маркиза с пояснением, что это где-то между графом и герцогом. Какое-то время он на это втихую ярился, в основном своим братьям (слава богу, не на слуху у тех, кто возжелал бы ему вреда!). Гнев его был, конечно же, понятен. Джон обрел то, чего желал больше всего на свете, а теперь его этого в одночасье лишили.

А в Нортумберленде вновь, как и в прежнюю пору, главенствовал Перси. Получается, зачем было упекать Генри Перси в лондонский Тауэр – только для того, чтобы его оттуда выпустить? Между тем король Эдуард был явно доволен увидеть того молодого человека в добром здравии – впечатление создавалось такое, будто тот и не томился в каземате. Уорик знал: Перси за доброе отношение чувствовал себя обязанным. Их расставание мало чем отличалось от расставания отца с сыном. Теперь, когда на правах подопечного здесь, в Миддлхэме, жил один лишь брат короля, замок заметно поутих. Ричард Глостер все еще не оправился от болей в спине, вызванных нещадным натаскиванием в ратных упражнениях (он столько времени проводил, практикуясь с мечом и топором, что ему пришлось справить абсолютно новые доспехи под его обновленную, налитую силой фигуру). Что, в общем-то, и к лучшему: сейчас он хотя бы не маячил на площадке для упражнений. Для прыткого и точного юноши Уорик стал слишком медлителен.

Маркиз Монтегю Джон Невилл вместо ответа вывернул ножку из жареного каплуна и придвинул к себе кубок с вином. Чувствуя, что старший брат так и не сводит с него глаз, он раздраженно махнул той самой ножкой. Во имя короля Джон Невилл лично казнил десяток человек. Его преданность Эдуарду была абсолютной, непререкаемой. А наградой за это стало лишение титула с передачей его отпрыску Перси. Раздумывая над этой несправедливостью, Джон не отваживался высказывать своих мыслей вслух даже своему брату. Ричард, похоже, готов был терпеть любое унижение вместо того, чтобы готовиться к грядущим событиям, которых, скорее всего, не миновать.

Эдуард со своей женой думают выжить их на задний двор, к свиньям и гусям, а там и вовсе сжить со свету – в этом сомнения нет. У Джона, понятное дело, душа изболелась за братьев: то, как подло с ними обошлись, просто ошеломляло. Уорика послали во Францию, где унизили и использовали как пешку. У Джорджа, пригрожая мечом, отняли Большую печать. А у него, Джона, оттяпали драгоценный титул и отдали последышу врагов. Это уже не размолвка, а откровенная травля. А стоит за всем этим Элизабет Вудвилл – безусловно, это ее затея. Просто оторопь берет при мысли, что на Уорика давят уже две женщины, готовые на какие угодно гнусности, лишь бы насолить его семье. А ведь если б интересы этой семьи совпадали, то глядишь, она могла бы возвести на трон Англии кого-нибудь из Невиллов.

В дверях появилась одинокая фигура Джорджа Невилла. Шелестя одеждами, он подошел к братьям и, поочередно обняв их обоих, сообщил:

– Прибыл дядя Фоконберг. Послать, чтобы его сюда провели?

– Он не извещал о том, что приедет, – насторожился Уорик, оглядывая своих родных. – Гм… Что здесь такое затевается?

– Мать, – коротко ответил Джордж. – Она решила, что не мешало бы собрать Невиллов в одном месте. Видит бог, мы уже не те, кем были когда-то! Пусть число не ахти, но все равно за нами значится довольно земли и угодий. Мы в самом деле ослаблены, Ричард. Тряпье от некогда роскошных знамен, но при этом ты все еще глава семьи.

– По ее мнению, нам не мешает обсудить хотя бы пару предстоящих лет, – приобщился к разговору Джон Невилл. – Во всяком случае, пока король Эдуард не родил сына и наследника. Покамест у него три дочери, но у этой плодовитой кобылки уже есть и мальчики. Так что кто-нибудь да народится, тут и гадать нечего. И как тогда, по-твоему, быть Невиллам – их к той поре изгонят окончательно? Не представляю, как при нынешнем напоре ее злой воли мы продержимся хотя бы год. Да что там год – хотя бы до весны…

Объяснять, кого он имеет в виду, в этой компании нужды не было.

– Об измене я ни с кем рассуждать не буду! – блеснул Уорик рассерженными глазами. – Видеть своих кузенов и дядю Фоконберга – пожалуйста, буду рад, но только без всяких там шептаний о заговорах, что может дать повод королю Эдуарду усомниться в нашей преданности. Вы что, хотите, чтобы я спалил этот дом? Ведь вы же этим рискуете! Бог ты мой, да ведь здесь живет брат самого короля!

– Не считай меня за глупца, Ричард, – укоризненно поглядел Джон Невилл. – Пару часов назад его услали на рынок за мальвазией. Если он и наушничает для короля, то до вечера или даже до следующего утра он этой возможности лишен. А вообще скажу вот что: этот твой подопечный – уже не мальчик, и не мешало бы отправить его домой к матери. Ты свои обязательства выполнил с лихвой. – Джон, смиряя гнев, резко втянул носом воздух. – Не понимаю, как ты можешь все еще терпеть и гнуться после страданий, которые мы вынесли.

– Видимо, он ждет ответа на свое прошение, – поддел Джордж Невилл.

– А, ну конечно, – кисло кивнул Джон. – Имеет полное право. Наш брат все еще надеется, что его просьба будет удовлетворена и его Изабел обручится с одним из Плантагенетов. Однако смею заверить: она не допустит этого ни за что, а король Эдуард уже не раз демонстрировал, что дает больше веры ее словам, чем своему совету лордов, служивших ему верой и правдой. Истинно говорю, в постели этой ведьмы он превратился в слабака.

– Да, я действительно надеюсь, что моя дочь обретет мужа в герцоге Кларенском Джордже, – ответствовал Уорик. – Изабел этой партией довольна. Он старше ее всего лишь на год, и… они прекрасно подходят друг другу. Она станет герцогиней, а Кларенс по истечении времени обретет ее имения.

– И давно ты испрашивал соизволения у короля? – полюбопытствовал Джон.

Ричард упрямо качнул головой.

– Думаешь вселить в меня беспокойство? Не выйдет. Да, несколько месяцев назад – ну и что? Такое соединение домов не решается так запросто, щелчком пальцев. Это дело медленное, кропотливое, с большим тщанием и оглядкой на все ветра, какие только в связи с этим могут подуть.

Джон покосился на своего старшего брата – Уорик или слеп, или предпочитает ничего не видеть.

– Ты глава семьи, Ричард, – сказал он со вздохом. – Хочешь – жди до зимы, а то и до весны, если пожелаешь. Только при ней – при Элизабет Вудвилл, что водит рукой короля – ожидания твои будут бесплодны. А она наплодит наследников и пожелает, чтобы им достались твои имения.

* * *

Эдуард сидел и смотрел, как от груди Элизабет кормится его дочурка. Потрескивал огонь, тоже кормясь от такой кучи дров, что жар этой вестминстерской опочивальни бросал в пот. Напротив камина, в самой близости, растянулся с высунутым языком мастифф Беда, и правителю пришлось отодвинуть пса ногами, а то как бы на нем не задымилась шкура. Иных звуков, кроме как потрескивания огня и уютного похрюкиванья младенца, не доносилось: были отосланы даже личные слуги.

Видя на лице мужа умиротворенность, Элизабет одарила его улыбкой.

– Знаешь, а ведь я, когда тебя впервые увидел, всего этого и представить не мог, – сказал Эдуард. – Как ты вылезла там среди листвы и пыли, спасая свою собаку от волков.

– Ну да, и грохнулась вниз. А один здоровенный олух там, внизу, даже не удосужился меня подхватить.

Монарх улыбнулся. Колкости между ними за годы утратили остроту, а вот близость от подобных припоминаний доставляла удовольствие. Эдуарду нравилось чувствовать взаимную близость от таких общих воспоминаний и видеть, что его общество вызывает у жены приязнь.

– Знала б ты, сколько я повидал мужчин, вынужденных требовать от своих жен уважения!

– Это не так уж странно, муж мой. Сам Господь сотворил Еву помощницей Адама. И в природе заведено, чтобы ярочки в стаде шли за бараном.

– Да, Элизабет, но… – Эдуард потер себе лоб между бровями, подыскивая слова. – Мужчинам нужно, чтобы ими восхищались. Пусть даже они слабаки или рохли, трусы и глупцы. Жалки те, на кого визжат и бранятся жены. Они не хозяева своему дому.

– Некоторые из женщин понятия не имеют, как обращаться со своими мужчинами, – с толикой самодовольства сказала Элизабет. – И своими жалобами и нытьем лишь усугубляют собственную униженность. Они глупы по отношению к самим себе.

– А вот о тебе этого сказать нельзя, – улыбнулся монарх. – Со мной ты обращаешься так, словно нашла чудо света. И я, знаешь ли, хочу этому соответствовать. Я желаю быть хозяином моего дома, но только потому, что я, черт возьми, действительно им являюсь. Не потому, что меня к этому понуждают законы, созданные Богом и людьми, но потому, что я создан для того, чтобы вести за собой.

– Создан быть моим королем, – с сипловатой истовостью прошептала Элизабет.

Она приподняла лицо для поцелуя, и ее муж, в три шага пройдя через комнату, приник и длительно поцеловал ее в губы. Потерявшая сосок малютка при этом завозилась и плаксиво сморщила личико.

– Я хотела бы назвать ее Сесилией, в честь твоей матери, – отзываясь на неуклюжую мужскую ласку, нежно сказала королева. – Если девочка будет жить, она станет тобою гордиться.

– Моей матери будет приятно. Хотя, если честно, Элизабет, я был бы больше рад сыну.

– Милый, для почитания тебя в старости понадобятся дочери. А еще они – будущие невесты, которые через свое замужество будут крепить королевство и приводить в твой стан союзников. О своих нынешних малютках ты в будущем не пожалеешь, ни об одной из них.

– Да знаю, знаю. Но мальчик… Я бы показал ему, как охотиться с соколом на голубей и кроликов, как всего лишь с собаками и ножом ходить на вепря, как наращивать силу для сражения в доспехах… – Эдуард мечтательно вздохнул. – Я… Я ведь и сам был мальчишкой. И те свои годы вспоминаю с отрадой. Я сделал бы его пажом при рыцаре – может, при одном из твоих братьев. Чтобы он постиг, какой это тяжкий труд – состоять на королевской службе.

– Я была бы рада, – одобрила правительница. – И для сына ты был бы прекрасным наставником. Так что в следующий раз обещаю постараться. Надеюсь только, что твое обучение будет предусматривать и защиту на тот случай, если ему бросят вызов будущие сыновья твоего брата.

– Опять ты за свое? – отпрянув, досадливо бросил Эдуард. – Я же говорил: поспешности я не допускаю. Уже пройдено испытание и временем, и терпением. Прошение подано несколько месяцев назад, и знаешь, я не вижу никакой опрометчивости в том, чтобы все вотчины и богатство Уорика со временем перешли к моему семейству, прямиком под мою крышу!

– Эдуард, пойми, это важно. Я уже жалею, что это никак нельзя обойти. Если ты допустишь женитьбу Джорджа на этой Изабел Невилл, то он унаследует сотни маноров и угодий – сотни, а не десятки. Замки, деревни, города… Уорик и Солсбери нынче срослись воедино, это самое крупное наследие крупнейшего состояния в Англии.

– Которое, получается, я вручаю своему брату! Они с Изабел подходят друг другу по возрасту. Они даже любят друг друга, как он мне говорит. Кто я такой, чтобы отказывать брату в его любви, тем более что в приданое ему достанется добрая половина Англии?

Элизабет поджала губы, с трудом сдерживаясь. Она заправила грудь в платье и хлопнула в ладоши, подзывая служанку. Малютка расхныкалась, но все равно была передана с рук на руки: на кухнях сидит кормилица, пускай докармливает.

Когда они с супругом остались одни, королева, сцепив перед собой ладони, подалась вперед.

– Эдуард, муж мой. Нет слов, чтобы описать мое восхищение пред тобой: ты истинный хозяин своему дому, что бы мы с тобой под этим ни подразумевали. Если ты скажешь мне, что это твое последнее слово, то я его приму, клянусь тебе. Но вдумайся только в одно: твоя кровь не королевской линии. – Видя нарастающий гнев мужа, она чутко вскинула руку. – Прошу тебя, выслушай. Твой прадед, Эдмунд Йоркский, был у короля четвертым сыном. До короны, которую ты сейчас носишь, он не дотягивался, однако был богат. Он удачно женился, а его сын и внук оба вышли и телом, и умом. Оба стяжали огромные состояния, а заодно и титулы – за счет браков и по заслугам, – и в итоге твой отец возвысился настолько, что мог и вовсе претендовать на престол.

– Я понимаю, – отрывисто кивнул правитель.

Это и впрямь читалось по его поджатой челюсти, но Элизабет с напором продолжала доносить до него смысл своих слов, чтобы уж окончательно и наверняка.

– Твой брат Джордж Кларенский – тоже сын своего отца. Он тоже вышел и умом, и силой. Если ты позволишь ему обрести в браке состояние Уорика, то со временем он может бросить тебе вызов – если не он, то его сыновья или внуки. Таким образом ты посеешь грядущую беду – войну между кузенами и братьями. Прошу тебя: при всей уязвленности, которую, возможно, придется испытать Джорджу, отвергни этот брак, ради своих собственных детей.

– Такой довод я ему выдвинуть не могу, – мрачно возразил Эдуард. – Ты хочешь, чтобы я сказал ему: «Джордж, я не хочу, чтобы ты преуспел, а то вдруг твои сыновья станут угрожать моим», – так, что ли? Да это же ответ труса, Элизабет! По-твоему, я должен остерегаться своих родных братьев, Джорджа и Ричарда? Учти, моя мать Сесилия не растила слабаков, но не растила она и предателей. А потому я не держу страха ни перед братьями, ни перед их сыновьями.

– Возможно, хотя твоя линия не самая чистокровная. Теперь ты король, Эдуард. Тебе нужно смотреть дальше, на тысячу лет вперед, начиная от малышек, которых я вскормила собственной грудью. Джордж Кларенс произведен в герцоги твоей рукой. Пускай удовольствуется этим. Я найду ему другую жену. Ну а если он решит сделать Изабел Невилл своей конкубиной, это, разумеется, его дело. Таковы должны быть решения и преференции истинного короля. Твой брат это поймет.

– Но ведь он спросит меня о моих доводах? – потерянно спросил монарх.

Супруга ответила ему улыбкой.

– Если очень уж надо, можешь сказать, что не доверяешь его тестю. Или что девица бесплодна, или что луна в урочный час была темна. В сущности, это не важно. Он дал клятву, что будет служить тебе верой и правдой. Если что, напомни ему об этом.

* * *

Несмотря на то что на холоде было пройдено всего-то пять или шесть миль, Уорика одолевала задышливость. Поместье Миддлхэм к зиме утихло. Половину огромного дома заперли и заколотили досками, заделав окна, чтобы там не поселились птицы и летучие мыши; но все равно какая-нибудь сова или воробей непременно там обоснуется. Так было всегда, и по весне первым делом приходилось очищать дом от мелких трупиков, на вес гораздо мельче, чем на вид.

– Здесь с минутку можно передохнуть, – сказал Ричард. – В основном тебе, Изабел. Я хоть весь день могу так шагать.

– Надеюсь на это, отец, – отозвалась его дочь, совершенно, похоже, не замечающая, что у графа колет в боках и он утомился. Скажи он ей об этом, она все равно не поверит.

Уорик облокотился о деревянный столб изгороди и оглядел растянутый через долину темный холм, тронутый первыми морозами. Половина птиц к этой поре улетает в теплые края. Какое-то время единственным на всем свете звуком был сип его собственного дыхания, на удивление громкого.

Какая все же красавица у него дочь: шея лебяжья, щеки румяные, зубы как жемчуга, заточенные о любимые ею яблоки… Выросла Изабел, как и он, в Миддлхэме, где ее основную часть года сопровождали его жена и мать – три женщины, хлопочущие в имении и (слава тебе, Господи!) ладящие меж собой настолько, что напоминали сестер или подружек. Брат Джон как-то раз грустновато пошутил насчет трех возрастов женщин, вызывающих уныние, хотя Изабел смотрелась доподлинно девой, а жена Уорика Анна вполне себе матерью, и лишь его мать Элис стала старухой, исплаканной и увядшей со смертью отца, как будто тот унес какую-то ее часть с собой в могилу.

Всякий раз поутру Изабел просыпалась в надежде, что вот сегодня ее ждет письмо, прибывшее с ночи. А у Ричарда всякий раз ныло сердце при виде ее огорчения от того, что письма все нет. Было непросто, и когда он в Лондоне целыми днями находился подле короля. Но тогда он хотя бы возвращался к себе в имение с какими-нибудь сластями или подарками.

Миддлхэм Уорик не покидал уже три месяца, с начала осени. Золотисто-погожие, уже нежаркие дни дали им столько фруктов, что дом на несколько недель взяли в осаду осы, пьяно ползая внутри по всем окнам. Все это время граф коротал долгими прогулками по окрестностям, возвращаясь, между тем, с еще более распаленными угольями в сердце. Из Лондона к нему приходили письма, и некоторые из них были с печатью Тайного совета короля. Однако ни в одном не содержалось монаршего соизволения на брак Изабел и Кларенса – этого предмета словно не существовало.

Уорик этого не знал, но Изабел тщательно следила за ним, пытаясь выявить градус его настроения и удрученности. Она слышала его гневливые сетования на то, что у его брата отняли Большую печать или, что еще болезненней, что отняли титул у Джона. Наедине с женой Ричард давал волю своему негодованию и разочарованности, не сознавая или не обращая внимания на то, что дочери его слышат.

Сейчас небо было пронзительно-синим, без намека на непогоду. Травы вокруг побурели от мороза, а изо рта при дыхании вырывался парок – зима стояла уже на пороге.

Эти минуты передышки Изабел и улучила для разъяснения.

– Отец, как ты думаешь: король когда-нибудь ответит своему брату? – спросила она. – Джордж не приезжал ко мне сюда с самого урожая, а в его письмах нет даже упоминания о поданном прошении, как будто бы и шансов никаких нет. А ведь столько времени прошло! Честно признаться, я уже теряю надежду.

Ричард посмотрел на свою дочь. Уголок рта у нее подергивался, выдавая тщетно скрываемое волнение в ожидании его ответа. Прежде чем заговорить, он сжал холодный столб так, что побелели костяшки пальцев.

– Прости меня, Изабел. Я прождал уже полгода, если не дольше. Все мои письма остаются без ответа. Теперь я уж и не верю, что король Эдуард даст свое разрешение.

– Но ведь он посылал за тобой, разве нет? Я ведь видела гонца. Возможно, король Эдуард согласился на брак и тебе нужно единственно приехать в Лондон?

– Изабел, всякий раз, когда я попадаю к нему на аудиенцию, он измышляет очередной способ отнять что-нибудь из того, чем я дорожу. Словно в нем таится какой-то лукавый бес, дразнящий меня. Клянусь, я этого не заслужил! Даже не знаю, отчего этот верзила так поступает: то ли из ревности, то ли из непонятной боязни, или же он просто игрушка в руках своей жены; но последние несколько лет для меня – сущее испытание. Мне… мне милее оставаться здесь, на своих землях, радеть о них и о живущих на них людях, подальше от дворцовых интриг. – Он сделал глубокий, обжегший холодом вдох, от которого чуть не закашлялся. – Оглядись. Вот что мне нужно, а не злошептательство и ложь.

Подступив на шаг, граф увидел, что глаза его дочери незрячи от накипевших слез. Сердцу стало больно до тошноты, и он обнял свою Изабел так нежно, как только мог.

– Прости. Я знаю, тебе от этого тяжелее, чем мне. Я утратил доверие короля, а ты, похоже, – своего первого поклонника.

– Мою первую любовь, – поправила девушка тихим, дрогнувшим голосом. – И другой у меня не будет.

– О, Изабел… – выдохнул Ричард ей в волосы.

– Ты попросишь за меня еще раз? – Она подняла полные слез и надежды глаза. – Всего разок? Я знаю, что Джордж вроде как должен обратиться к королю, но только не знаю, сделал ли он это. А если попросишь ты, то у меня хотя бы будет ответ. Хотя если это будет «нет», то я не… я не… – Уткнувшись лицом отцу в плащ, она приглушенно зарыдала.

Не в силах больше терпеть мук дочери, Уорик принял решение:

– Да, я, конечно же, попрошу. Думаю, за неделю успею обернуться туда и обратно. Ты права: лучше уж все знать наверняка.

Он стоял, с задумчивой нежностью гладя дочерины волосы. Близилось Рождество, и поездка в Лондон могла поспособствовать праздничным приготовлениям в Миддлхэме, когда к столу в зале, где жарко от ревущего пламени камина, подаются жареные гуси и приправленная гвоздикой ветчина. И вино, много вина.

* * *

В Лондон Уорик отправился вместе с Ричардом Глостером, груженный страхами и надеждами своей дочери. Молодой герцог сам вызвался сопровождать своего попечителя в столицу, вероятно, чувствуя, что время в Миддлхэме для него истекает и что скоро ему предстоит перебираться ближе к дворцу. На обоих путниках поверх кольчуг были кожаные плащи, ноги их от холода защищали толстые шоссы, а жизнь от случайных врагов – длинные мечи у бедра.

Первый день пути прошел почти в полном молчании. Будучи весь в мрачном предвкушении того, что его ждет в Лондоне, Уорик был несловоохотлив. После скудного ужина в придорожной гостинице он, буквально кивком пожелав своему подопечному спокойной ночи, уединился у себя в комнате. Обоим не хватало веселой беспечности Генри Перси, которая вносила в разговор непринужденность. Без его болтовни Уорик и Ричард чувствовали, насколько тягостно молчание.

Наутро граф пробудился с головной болью, хотя выпил накануне всего одну кружку вина. Все вызывало у него недовольство: и горячая овсяная каша с медом, и копошащиеся гостиничные слуги, и то, что не получалось толком владеть собой. Пока он возился, Ричард успел вычистить и заседлать его коня.

– Спасибо тебе, – поблагодарил Уорик, перебрасывая с приступки ногу через седло. – А то от дум в голове тесно. Боюсь, компаньон из меня неважнецкий.

– Я понимаю, сэр. Вы боитесь, что мой брат вам откажет.

Уорик вскинул глаза, разом пронизанный и удивлением, и беспокойством.

– А ты откуда знаешь?

Ричард Глостер блекло улыбнулся: попытка впечатлить опекуна вызвала у него нежданную гневливость.

– Изабел последнее время только об этом и судачит. Да и мой брат Джордж: мы ведь с ним состоим в переписке.

Уорик моргнул, с трудом подавив желание спросить мнение у своего пажа. Нет, не годится. Вместо этого он натянул поводья и повернул коня к воротам гостиничного двора, откуда в каких-нибудь тридцати ярдах тянулась Лондонская дорога.

– Надеюсь, сэр, что король все же удовлетворит прошение. Я бы так хотел видеть Изабел счастливой! – сказал Глостер.

– Я тоже, – буркнул Ричард Уорик и, покрутив для разминки шеей, резвой рысью направил коня к дороге. Его спутник поехал следом, от души жалея, что ничем не может воздать своему попечителю за доброту.

Аудиенцию с королем графу Уорику предоставили без промедления. От постоялого двора он поехал вдоль реки в Вестминстерский дворец. Ричард Глостер не расставался со своим опекуном до самых дверей королевских покоев. Здесь в ожидании приема они стояли бок о бок. Уорик, воспользовавшись паузой, оглядел своего подопечного и отряхнул с его плаща пыль (жест, вызвавший у юноши улыбку). Вскоре створки дверей перед ними распахнулись, и они вошли внутрь.

Ричард Уорик напрягся лицом, увидев монарха в обществе Элизабет и в окружении их детей: эдакая сценка семейной идиллии с изрядным оттенком фальши. Граф рассчитывал, что Эдуард рассмотрит его прошение как король, а не как отец в кругу семьи, где рядом с муженьком сидит любящая жена, а у их ног воркуют детишки. Тут уж, извините, или одно, или другое.

Уорик с Глостером преклонили колена перед королевским семейством и встали, лишь когда Эдуард сам направился к ним для приветствия. Своего брата он обнял так, что тот задышливо крякнул.

– А ты стал силен! – похвалил Эдуард, сжимая брату предплечье, словно бычку на рынке. – Должен сказать тебе за это спасибо, – поглядел он на Уорика, который сдержанно кивнул, по-прежнему ощущая напряженность.

– Он трудился весьма усердно, Ваше Величество. Меч, копье и алебарда, верховая езда, латынь, французский…

– А еще юриспруденция и тактика, Эдуард, – подключился к перечислению Ричард. – Потому как я желаю быть полезным тебе.

– Ты пригодишься, в этом сомнения нет, – ответил правитель. – Моя мать просит моего брата к себе, Уорик. Ты передашь его теперь мне из-под своей опеки?

Ричард Уорик кашлянул, растягивая время ответа.

– Ваше Величество, вообще-то я не думал… освобождать своего пажа от обязанностей именно сегодня.

– Ничего-ничего. И все же я рад тому, что вижу в нем. Моя тебе благодарность. От обязанностей пажа я его освобождаю, но тебя, тем не менее, хвалю. Хорошо справился.

Смущенные под неотрывными взглядами короля и королевы, Уорик с Глостером пожали друг другу руки и неловко обнялись. Граф хотел что-то сказать насчет всех лет, проведенных юношей под его опекой, но тут Ричард Глостер угловато поклонился королю, развернулся и быстро вышел за дверь. Его теперь уже бывший опекун остался стоять, по-прежнему чувствуя на себе взгляды монаршей четы. Самозабвенно резвились лишь детишки, которых чутко стерегла няня, не давая им отходить слишком далеко. Чувствуя в себе неприютную легкость, Уорик понял: момент настал. Удерживаться больше не было ни сил, ни смысла.

– Ваше Величество, прошло уже много месяцев с того времени, как я подал вам прошение об обручении моей дочери с вашим братом Джорджем Кларенсом. Пользуясь вашим дружеским расположением, позвольте спросить: каков ваш ответ?

– Гм. Я много над этим думал, Ричард, – с ленцой ответил Эдуард. – Моему брату Джорджу всего девятнадцать. Несомненно, он полагает, что влюблен. Но я выберу ему жену лет через несколько. Так что ответ на твое прошение – мое королевское «нет».

Уорик замер на месте. Выражение его лица, в сущности, не изменилось, но гнев ощущался так же явственно, как усилие сохранять самообладание. Позади монарха чуть подалась вперед Элизабет – с хищным азартом, дремливо приопустив веки и приоткрыв карминные губы, будто буквально вкушала это унижение одного из Невиллов.

– Благодарю, Ваше Величество, – с безукоризненной куртуазностью ответствовал граф. – Лучше знать и чувствовать разочарованность, чем не знать вовсе. Теперь, с вашего позволения, я хотел бы отправиться на лондонские ярмарки, купить кое-что к рождественскому столу в Миддлхэме.

– Разумеется, Ричард, – мягко выговорил Эдуард. – Мне, право, очень жаль.

Уорик склонил голову. Глаза его были темны от боли.

* * *

Изабел ждала Уорика на дороге. Здесь она в отчаянном ожидании вестей часами простаивала по утрам и вечерам. Завидев отца, девушка без всяких слов, по одному лишь выражению его лица все поняла. Три дня она не выходила из своей комнаты, плача по суженому, любовь к которому оказалась обреченной.

Тем временем Ричард проводил часы в приватных разговорах с визитерами, что вереницей тянулись в Миддлхэм отдать дань уважения главе мощного рода. Уже, казалось, целую вечность Невиллы терпели поражение за поражением. Они теряли земли, состояния, титулы и влиятельность. Все это время Уорик требовал от своих близких терпеть, сносить и молчать, не ропща на короля ни словом, ни мыслью. Но вот чаша весов стала склоняться в другую сторону. С январской теменью и холодами пришло решение поднять голову.

28

Зима была поистине временем мрака и смерти. Ясным морозным утром в домах зачастую можно было наткнуться на застывшее тело старика или ребенка, умершего по малолетству от губительного простудного жара. Пришла голодная пора, когда люд победнее уже перешел на кровяную похлебку с овсяным жмыхом и вспоминал землистый вкус старых иссохших овощей, давно уже пролежавших свой срок. В похлебку годилось все – подгнившие морковь и лук, сморщенные брюква и репа. Те, кто позажиточней, позволяли себе сыр, творог и спасающий от холода свиной жир. Так и дюжили подданные короля – на хлебе, яйцах и эле, просыпаясь среди нескончаемых потемок, коротая время разговорами или починкой чего-нибудь, чтобы затем снова лечь и встать, лишь уже когда позднее невысокое солнце возвестит своими красноватыми бликами новый день.

В свою очередь, весна означала нечто куда большее, чем зеленые ростки и подснежники под изгородями. Возрождение сказывалось на ощущении цели, на пробуждении от сна с новой жизнью в жилах. Уже слышался смех, а оставшуюся с зимы еду доедали наспех, словно этим можно было спровадить вконец опостылевшие холода. На городских рынках уже появлялись свежее мясо и зелень. В мягчеющей земле рылись могилы, мелкие и большие, куда из холодных мест в амбарах и подвалах перетаскивались покойники. Жизнь так или иначе продолжалась, и вот уже на люди выходили те, кто хотел обзавестись в этом году женихом или невестой – выходили в чистой одежде, искупавшись по такому случаю в чане с нагретой водой. Радовал первый пот от солнышка, припекающего в день труда, у кого какого: приготовления ли к торговле, подготовке ли земли к весеннему севу.

Блаженствовал и Эдуард Плантагенет, чуя нутром, как со светом зари расходится сок по деревам. Весна после последнего предновогоднего выезда означала новую охоту – с горячей звериной кровью, неистовой скоростью и шумной попойкой вдали от городишек и деревень. Охота выносила на поверхность ярость и страх, раскрывая истинную природу человека. Эдуард улыбнулся своим мыслям, наблюдая, как в королевской конюшне Виндзора седлают его жеребца. Охотничий плащ короля вытрясли, но он все еще был мохнат от застрявшей с зимы стернины. Монарх встряхнул полу плаща и, исказившись лицом, смачно чихнул в густом облаке ворса и пыли. И осклабился.

Конюшни вокруг гудели ульем от сквайров, готовящих своих господ к королевской охоте. Тридцать рыцарей и столько же слуг собирались выехать на забой дичи для собак и ловчих птиц. Эдуард улыбнулся этому энергичному шуму и ногтями поскреб шею своему коню, который в ответ фыркнул и бодро хлестнул хвостом.

За годы правления король обзавелся группой поборников, сопровождающих его в такие вот дни, когда солнце в погожем небе начинает пригревать – люди вроде Энтони и Джона Вудвиллов, сравнимых с государем если не по умению обращаться с соколами, то, во всяком случае, по неуемности.

Огромная птица Эдуарда сидела в колпачке на расписной подставке, поворачивая голову на каждый шум. Временами она издавала резкие клекочущие звуки. Правитель нежно провел по ее оперению – просто из удовольствия, а не оттого, что птице могло понравиться его прикосновение. Кречеты – неистовые, беспощадные убийцы, словно упивающиеся своей способностью доминировать и приводить в ужас уток, куропаток и зайцев, ныряя с безумной скоростью с высоты в тысячу футов и терзая добычу острым, как бритва, клювом так, что только пух вокруг поднимался столбом. Эдуард промурлыкал птице что-то ласковое. С ним она охотилась уже шесть лет и научилась распознавать хозяина по голосу – вот и сейчас, даром что под колпачком, кречет в ту же секунду повернул в его сторону голову. Забавно: не видит, а все равно поворачивает. На глазах у монарха птица щелкнула клювом и, казалось, вопросительно клекотнула. Она была не кормлена, и сердце Эдуарда забилось быстрее от соблазна дать ей волю взмыть в воздух.

Неожиданный стук копыт заставил его поднять голову – одна из лошадей туго натягивала привязь, отходя вбок в глубину конюшни. При этом она шало косила глазами, чем-то напуганная, и, чуя ее испуг, другие лошади тоже стали всхрапывать и бить копытами, будто в готовности защитить свой табун от угрозы хищников.

Пред раздраженным взглядом Эдуарда предстал жилистый сквайр: это он въехал на мерине, всполошившем всю конюшню. Подошедшего король не знал, хотя незнакомцам был заказан доступ даже к конюшням – что уж говорить о монаршей особе, приблизиться к которой значит навлечь на себя беду? Эдуарду нравилось делать вид, что его не интересует опека стражи, хотя в глубине души ему было приятно сознавать, что входящих перед допуском обыскивают. Он хмуро пронаблюдал, как незнакомец спешивается и опускается на одно колено. Поверх кожана и поддевы на нем были кольчуга и табард[88], пропыленные не меньше, чем лошадь. Видно было, что прискакал гонец издалека, что лишь подтвердилось, когда он заговорил с раскатистым акцентом севера:

– Ваше Королевское Величество, меня к вам послал мой хозяин сэр Джеймс Стренджуэйс, шериф Йорка. Я обязан доложить о восстании ткачей в деревнях вокруг города, со смутой и беспорядками. Число бунтовщиков, Ваше Величество, слишком велико для того, чтобы быть подавленным людьми шерифа. Сэр Джеймс просит о подмоге в несколько десятков людей – шесть или восемь, не больше, – дабы те подоспели к нему на север. Именем короля шериф напомнил бы бунтовщикам, что не им решать, в каком размере платятся подати и каким законам до́лжно подчиняться.

Эдуард поднял брови и почесал щетину на щеках. Бороду он по весне состриг. Месяцы холода и темноты король провел в уединении Виндзора и Вестминстера, объедаясь и обпиваясь, отчего изрядно раздобрел. Эта мысль заставила его похлопать себя по животу – все это на глазах у ждущего гонца.

– Ступай на кухни и скажи, что я велел как следует тебя накормить, – сказал он наконец.

Не глядя на согнувшегося в поклоне, а затем проворно ускользнувшего посланца, монарх отрешенно поглядел на солнечный свет снаружи, не обращая внимания на людей, лошадей и шум. Смешливо фыркнув, он принял решение. Страна пребывала в мире. Зима уступала дорогу весне со всеми ее посулами.

– А наведаюсь-ка я в Йорк, – произнес Эдуард сам себе, сопроводив слова ухмылкой.

Он представил себе лица непокорных ткачей при виде – ни больше ни меньше – короля Англии, явившегося к ним верхом в сопровождении свиты. Зачинщиков, само собой, придется повесить или хотя бы выпороть, это уж как водится. А заодно поохотиться там в окрестностях, тем более что была задумка заставить кречета посостязаться с новым ястребом, которого братья Вудвиллы вырастили из птенца. Забава будет что надо, всем на радость – после того, как ткачи попрячутся по домам.

– Энтони! – позвал правитель.

Рыцарь, наблюдавший за прибытием и уходом гонца, с готовностью вскинул глаза. Вудвиллы вообще быстро откликались на зов.

– Да, Ваше Величество? – подал голос Энтони и склонил голову. Правое запястье и предплечье у него были толсто обмотаны (во время турнира треснула кость), и пальцы торчали из повязки красными колбасками.

– Как рука? – осведомился Эдуард.

– Все еще не срослась, Ваше Величество. Хотя, думаю, не век мучиться. Еще, даст бог, появится шанс искупить свою честь.

– Твое слово. Как пожелаешь, – сказал с улыбкой правитель. Руку Вудвиллу в ходе турнира сломал, собственно, он, так что принять будущий вызов подобало хотя бы из справедливости. – Жаль, что ты не сможешь нас сегодня сопровождать. Ну да ладно, вашего ястребка может запустить и твой брат – разницы особой не вижу. – Ханжески сочувственный вид поднятых бровей второго Вудвилла вызывал улыбку. – И вот еще что. Полагаю, что охота у нас пройдет несколько дальше, чем я изначально задумывал.

Эдуард оглядел участников охоты, что-то подсчитывая.

– Эти молодцы мне здесь, безусловно, понадобятся. Но надо бы еще четыре десятка конных рыцарей… и сотню-другую лучников. Хороших лучников.

– Здесь, в казармах, мастеров не так много, – отозвался сэр Энтони. – Но несколько дюжин я сыщу в Бэйнардз и еще в школе для лучников. – Нетерпеливый жест Эдуарда привел его в движение. – Вот прямо сейчас этим сбором и займусь.

Он затопал прочь, оставляя короля любоваться кречетом, которого тот пересадил с подставки на сгиб руки. Даже через толстые слои кожи чувствовалось, как остры у птицы когти. Ощущение того, что все вокруг растет и зеленеет, пьянило бесшабашной лихостью. Скорее оставить позади этот опостылевший Виндзор, промозглость зимы – и вырваться на волю, с головой уйти в охоту, мчаться в погоне, с легким сердцем карать неугодных… От пьянящей неуемности шла кругом голова, и кречет, очевидно, учуяв это, всхлопнул крыльями и высоким пронзительным кликом призвал к охоте.

* * *

К полудню о скором выезде короля знал уже весь Виндзор. Энтони Вудвилл загонял дворецких, заставив их собирать лучников по Лондону и окрестным деревням. Они разъехались на такое отдаление, какое только позволяла решимость, и постепенно к Виндзору потянулись где тройки, где четверки лучников, примыкая к остальным стрелкам. В итоге их скопилось две сотни – с луками и колчанами наготове, с лицами, румяными и оживленными в предвкушении приключений. Сопровождать короля было немалой честью. Сам монарх в это время перешучивался на конюшнях со своими рыцарями и сквайрами. В последний момент перед выездом король Англии что-то передумал и надел более тяжелый нагрудник, а также сменил лошадь на своего огромного жеребца, который в свои шестнадцать был в полном расцвете сил.

Вместе с тем число лучников удвоилось, а охотничья кавалькада все больше принимала вид боевого отряда, к которому подтягивались все, кто так или иначе стремился попасться монарху на глаза и выделиться среди остальных. По меньшей мере сотня человек гарцевала и молодецки осаживала своих лошадей; не меньше лаяло и собак, возбужденных собственным множеством. Всюду слышались перестук копыт, крикотня и смех, а в самом сердце кавалькады находился Эдуард, готовый порвать тенета ожидания.

– Держись, чтоб не упасть! – услышал он знакомый голос.

Король повернул на месте жеребца и увидел, как из толчеи вывернулся на прекрасной кобылице его тесть – вольно распахнутый, в богатом плаще и с копьем на кабана. Графа Риверса Эдуард встретил приязненным смешком. Старик ему нравился, хотя он и встретил его шутливо-укоризненным покачиванием головы.

– Милорд Риверс? Эти парни, если что, на ваш возраст скидку делать не будут. Едва протрубят рога, как молодость возобладает!

– А мне, Ваше Величество, всё нипочем, – отозвался отец Элизабет. – Для меня в радость хотя бы снова выехать, встряхнуться… После такой зимы хоть солнышко на лице ощутить. А если подотстану, то невелика беда: слуги обо мне позаботятся. Так что за меня, парнище, можно не бояться.

Король хохотнул, позабавленный таким панибратством со стороны тестя. Старику было уже шестьдесят четыре. Безжалостность к вину и элю сделала его физиономию красной, а глаза – мутновато-слезливыми. Вместе с тем он был незаменим на попойках, когда рекой лилось хмельное питье вперемешку с небылицами.

При упоминании о слугах Эдуард нахмурился и еще раз оглядел вокруг себя буйное собрание. Первоначальный замысел укрепить охотничью кавалькаду разросся до неузнаваемости. Вместе со слугами, рыцарями и лучниками это была уже небольшая рать числом сотни в четыре человек. Энтони Вудвилл, можно сказать, превзошел себя. Если ждать еще, то глядишь, эта разномастная, радостно-шумливая братия вырастет в размере еще на порядок. Вот она, сила короля во всей своей явственности: народ желает следовать за монархом. Эдуард поднял с опоясывающей грудь кожаной лямки охотничий рог и, приставив его к губам, выдул долгую хрипловатую ноту. К тому моменту, как он перестал дуть, отряд утих, и только собаки продолжали повизгивать и тявкать от возбуждения.

– Меня известили, что окрестности города Йорка взбунтовались! – громогласно сообщил правитель. – Подумать только, ткачи восстали! Они забыли, что обязаны мне самой своей жизнью. Давайте-ка напомним им об их обязанностях. А потому все за мной! На север – и на охоту!

Завывание и лай гончих возвысились до предела, став чем-то несусветным. Загудели рога, и сотни человек, пеших и конных, с гомоном и смехом двинулись вперед, помахав руками провожающим. Все-таки весна пришла.

* * *

Ричард Уорик шел через большой зал замка Бэйнардз на берегу Темзы. Последний раз он проходил мимо этого камина в ночь, когда Эдуард в Дворцовом зале провозгласил себя королем. При воспоминании об этом Уорик качнул головой, не чувствуя, впрочем, никакого сожаления. На тот момент дело было, безусловно, правильным – в этом сомнения нет. Если б не сень королевского штандарта, победы в Таутоне ему не видать. При всех своих дарованиях Эдуард не смог бы привлечь под свою корону достаточно людей, особенно при тогдашней нехватке времени. В том был неоценимый вклад и его, графа Уорика.

И что же тому наградой? Бессчетные посягательства на владения его семьи и на ее честь. Правитель словно намеренно использовал корону для совершения беззаконий, причем без мысли о последствиях. Ричард на ходу поджал губы. Да сбудется по делам его! Ладно б еще все это исходило от самого Эдуарда – это еще как-то можно было бы превозмочь. Но чтобы вот так, вторично в жизни, подвергаться черной опале со стороны королевы… Мало ему было одной Маргарет. И вот теперь снова переносить такое!

Герцог Кларенский Джордж вошел в зал, отирая лицо исходящим паром полотенцем: для прихода сюда он был вынужден отвлечься от бритья. На приближение Ричарда Невилла он отреагировал замешательством:

– Милорд Уорик? Вы ищете меня здесь… что-нибудь стряслось? – Тут лицо его побледнело. – Что-то случилось с Изабел? Милорд, она занемогла?!

Граф поклонился, блюдя каноны этикета перед превосходящим титулом.

– Изабел со мной, Джордж. Стоит снаружи и полна жизни.

– Тогда не понимаю, – сказал Кларенс, вытирая шею и отбрасывая полотенце дворецкому, который угодливо его подхватил. – Мне пойти с вами, чтобы ее увидеть? Сэр, вы ввергаете меня в растерянность!

Уорик взглянул на слугу, взглядом намекая, что они здесь не одни, а затем указал на дверь, ведущую на лестницу вверх, к железной крыше замка, откуда можно было следить за звездами. Там, наверху, было тихо и не имелось посторонних ушей, способных затем передать подслушанное королю.

– То, что мне нужно сказать, предназначено одному вам, милорд Кларенс. Соизвольте пройти со мной. Я все объясню, – сказал граф.

Молодой герцог двинулся за ним без колебаний, не выказывая никакой подозрительности, когда они поднимались по железным ступеням и открывали заслон выхода на свежий воздух. Любой, кто увязался бы следом для наушничанья, был бы услышан, а потому Уорик вдохнул свободней, чем за предшествующие дни. Сверху открывался величавый вид на город, где над серебристым разливом реки кружили и пронзительно кричали чайки.

– Ты веришь мне, Джордж? – без обиняков спросил Ричард вставшего рядом молодого человека.

– Безусловно, сэр. Я знаю, что вы поддерживали мое ходатайство к королю. Что стояли за меня и пробовали спорить, и благодарен за это так, что вы даже не представляете. Жаль только, что это ни к чему не привело… Как там Изабел, все ли у нее ладно? Последние месяцы я не осмеливаюсь ей писать. Могу ли я увидеть ее хотя бы в момент вашего отъезда?

– Это зависит от тебя, Джордж, – сказал Уорик со странно играющей улыбкой. – Я пришел, чтобы отвезти тебя к побережью, если ты того пожелаешь. Там ждет корабль – хорошее крепкое суденышко, готовое доставить нас в крепость Кале. Там у меня уже приготовлены подорожные на наш проезд через ворота и далее по Франции.

Кларенс озадаченно накренил голову.

– Я не вполне вас понимаю. Вы хотите, чтобы я поехал… с Изабел?

Граф Уорик глубоко вздохнул. Это и была суть и часть того, что он замышлял на протяжении зимних месяцев.

– Твой брат не сможет расторгнуть брак, если вы уже будете обручены. Если ты обвенчаешься с моей дочерью, то Эдуард воспрепятствовать уже ничем не сможет. Ты ведь его родной брат, и у меня ощущение, что он сердцем разглядит правильность твоего поступка.

Джордж Кларенский неотрывно смотрел перед собой. Ветер высоты трепал ему волосы, занося прядку на глаза, глядевшие вперед с радостным испугом.

– Вы хотите позволить мне жениться на Изабел? Во Франции?

– Милорд Кларенс, это может осуществиться уже сегодня до заката, если только ты вовремя решишься. Я для вас уже все устроил. Вопрос лишь в том, есть ли у тебя желание жениться и готов ли ты рискнуть навлечь на себя гнев брата.

– Жениться, на Изабел? Тысячу и тысячу раз! – задохнулся от истовости молодой человек, так сильно хватая своего будущего тестя за руку, что тот невольно поморщился. – Да, милорд, да! Благодарю вас! Конечно же, я еду во Францию, и – о да, я женюсь на вашей дочери и, клянусь, буду оберегать ее всей своею честью, как щитом!

Герцог туманящимся, несколько шалым взором оглядел скопление лодок на Темзе. Внезапно глаза его приугасли, и он, обернувшись, тихо спросил:

– А как же быть… вам, милорд? Меня-то брат простит, можно не сомневаться. И мою жену он простит. Сам-то он женился разве не по любви? Поначалу, понятно, взбесится, переколотит сколько-нибудь горшков, но потом-то наверняка все взвесит и не станет меня третировать. А вот в отношении вас его гнев…

Джордж Кларенс умолк, понимая, что своими словами подтачивает уверенность самого Уорика.

– Я у него первый лорд и член совета, – с легкой задумчивостью произнес тот. – После Таутона он нарек меня компаньоном, а моя семья поддерживала и Эдуарда, и вашего отца еще с самого начала. Понятное дело, он взъярится – но ведь мы с ним друзья, так что страсти со временем поулягутся.

Говорил Ричард непринужденно, но сам своим словам веры уже не давал. То ли Элизабет Вудвилл капнула в ухо Эдуарду какого-то зелья, то ли в короле взыграл бес предательства и детская своенравность, но было отчетливое ощущение, что вслед за этим отчаянным поступком непременно последует разрыв. На обдумывание всего этого у Уорика ушла не одна темная ночь.

Джордж услышал то, что и хотел услышать, – что со свадьбой можно не откладывать, а со временем все образуется. Молодой герцог порывисто обнял графа, чем привел его в немалое удивление, и метнулся вниз по лестнице с такой скоростью, что так недолго и шею себе свернуть.

Внизу он припустил по залам еще более быстрым галопом, и Уорик за ним не угнался. За внешние ворота замка Бэйнардз Ричард вышел как раз в тот момент, когда Джордж запрыгивал в карету с открытым верхом; там он схватил в охапку плачущую от счастья Изабел Невилл, чем изрядно всполошил кучера, двоих стражников и стайку зевак.

Сам Уорик вспыхнул от смущения и на подходе громко кашлянул, заставив парочку спешно расцепиться с виноватым видом, за которым скрывалась безошибочная страсть.

Забравшись в карету, граф Ричард Уорик намеренно сел посередке, деревянно уставившись перед собой, в то время как молодые норовили смотреть друг на друга за его спиной. Глаза у обоих сияли смехом и счастьем.

– Гони! – скомандовал Уорик, надергивая всем на ноги меховую полсть.

Кучер взмахнул бичом над парой упряжных лошадей, и те резвой рысцой зацокали по грязным улицам. Было видно, как люд на обочинах останавливается и удивленно, указывая пальцами, смотрит на странное зрелище – кареты в Лондоне были совсем еще внове. Однако новость вряд ли могла пронестись по городу с той же скоростью, с какой ехали они. К тому времени, как кто-то о чем-либо догадается, венчание уже состоится, и брат короля станет для Невиллов зятем.

Они пронеслись на огромной скорости через Лондонский мост, над которым еще несколько лет назад торчала голова Джека Кэда. Уорик невольно вздрогнул, завидев железные острия – вспомнились темные дни и участь собственного отца. Возможно, он чересчур уж рьяно стремился к недосягаемому, но теперь спорить об этом поздно. Ричард туго сжал кулак, невидимый под меховой полстью. Безответное страдание было слишком уж длительным. Святые и те едва терпели бы так долго, как он. Но терпение это подошло к концу. Литье отлилось в форму, план начал осуществляться. Теперь уже ни королю Эдуарду, ни Элизабет Вудвилл его не остановить. Протянув руку, Уорик на удачу коснулся деревянного бока кареты, свернувшей на древнюю дорогу к южному побережью, до которого отсюда оставалось не более шестидесяти миль. На их пути солнце все еще лишь всходило над столицей.

29

Погода держалась устойчивая, без дождя и с умеренным солнцем – в самый раз для соколиной охоты. И, что не менее приятно, кречет короля Эдуарда напрочь затмил вудвиллского ястреба. Сэр Джон Вудвилл управлялся со своей птицей весьма неплохо, однако изъян крылся в природе, а не в опытности. Ястребу оставалось лишь гневно клекотать, но он был не в силах угнаться за своим соперником – это его чувство было таким же отчетливым, как и в людях. Кречет же как будто упивался показом своего превосходства: он закладывал стремительные виражи и на безумной скорости нырял прямо перед лицом у Вудвилла, так что ястреб заполошно отлетал на волне воздуха, вздымаемой крыльями летучего удальца.

Добычи хватало обоим – ее выгоняли из укрытий гончие, так что зайцы и куропатки стремглав неслись или вспархивали из травы, вызывая крики у слуг и сквайров: «Вон он, вон она, туда пошла!» Лучники состязались, кто ловчее подстрелит птицу на лету, а то и юркую форелину в воде (тут уж со стороны скептиков делались ставки серебром). Вечера знаменовались общим ужином из добытого на дню, и у костровых ям и вертелов усердствовали слуги. Мазилам приходилось голодать, пока их из жалости не усаживали с собой друзья. Хорошо, что лошади везли на себе груз, состоящий в основном из мехов и кувшинов с вином. Вечерами отказа в питье не было, и под общий гам люди соревновались меж собой в том, кто сумеет привлечь внимание и потешить молодого короля.

У самого Эдуарда настроение было благостное. Честно говоря, добычу не мешало бы заполучить и повидней, но волков или оленей близ дороги не водилось. Зверье здесь было привычно к звукам и запаху человека, а потому знало, когда надо уносить ноги и бежать не переставая. Совсем не то что вольготная охота в чащобах и на пустошах Уэльса, где зверь с человеком малознаком и потому становится более легкой добычей.

На север двигались без спешки – отведать королевского правосудия повстанцы-ткачи еще успеют. Эдуард со своей свитой наслаждался гостеприимством и пирами, которыми всю его кавалькаду ублажали во многих манорах и торговых городках. Бывали дни, когда похмелье висело такое, что король и его окружение со стоном одолевали от силы пяток миль. В дороге на этой почве захворал граф Риверс: его двое суток кряду мучил безудержный понос, и Эдуард уже подумывал оставить старика позади или заменить ему лошадь, что ли. Припоминание о страдальческой физиономии сидящего на корточках тестя вызывало безудержный смех. Старик, в свою очередь, поглядывал с подозрением: над чем это рыцари так хихикают и прыскают в кулак?

Наконец впереди показались стены города Йорка и изгиб реки Уз. При виде этих мест монарх улыбаться перестал. Слишком уж много мрачных воспоминаний связано с этим местом, которое назвать домом даже язык не поворачивается. А самое худшее – это открытые с юга Миклгейтские ворота, будь они прокляты! Убрать бы к черту эти две башни и кусок стены, или хотя бы перестроить так, чтобы они своим видом не напоминали себя прежних. А то смотришь, и всякий раз на душе тошно.

Устремленный вперед взор Эдуарда разглядел линию, темнеющую на горизонте вокруг города: еще несколько минут назад ее там не было. Правитель подался вперед, прищурившись и прикрыв ладонью глаза от солнца. Разведчиков вперед кавалькады он не посылал. Что-то засосало повыше живота – ощущение, которое он прогнал за счет природной воинственности. Это еще что: бояться повстанцев? Ну уж нет!

– Сэр Джон! – не сводя глаз с горизонта, позвал король. – Скачите вперед и разведайте, что там такое. Кто эти люди?

Младший брат его жены дал шпоры коню, и тот, привстав на дыбы, метнулся галопом – прекрасная демонстрация удали от человека, страдающего от нерасторопности своего ястреба. Проводив всадника взглядом, Эдуард в первый раз оглядел своих людей как возможную рать, а не какой-то там охотничий выезд. Увиденное не радовало: совсем не те дисциплинированные ряды, что стояли под Таутоном. Все рыцари и сквайры при оружии, но все равно публика слишком разношерстная, да еще и вопрос, у всех ли за плечами военный опыт? Хорошо, что хоть лучники есть: какая-никакая, а сила!

– И то ладно, – буркнул монарх и, свистком подозвав капитана, дал ему ворох распоряжений насчет того, чтобы создать хотя бы видимость боевого порядка из своей расхристанной вольницы.

Через какое-то время прискакал Джон Вудвилл, который с интересом оглядел четкие ряды рыцарей, с лучниками по флангам и королем по центру. При всех «за» и «против» капитан из Эдуарда получался превосходный, в этом сомнения нет.

Попытка сэра Джона спешиться перед правителем была прервана вскинутой ладонью.

– Сиди, не слезай! – раздраженно бросил Эдуард. – Говори, что ты видел?

Теперь виделось уже ясно: темная линия вокруг города состоит из отдаленных людских фигур. На повстанческое отребье они не походили – никакими ткачами здесь, похоже, и не пахло.

– Тысячи две или три, Ваше Величество, – доложил Джон. – С сотню конных и сотен восемь лучников. И идут сюда, потому как разглядели нас.

– Чьи знамена? Кто ими верховодит?

– Знамен я не видел, но построены, как солдаты. Возможно, ланкастерские прихвостни.

– Что? Не мели ерунды, их не осталось!

Сердце правителя замерло от догадки: восстал и поднял оружие граф Перси, им же, Эдуардом, поднятый из праха. От самой этой мысли стало тошно, едва представилось, какими глазами посмотрел бы сейчас Уорик, ратовавший против того назначения.

– Кто бы их ни вел, сир, числом они несравненно превосходят нас, – подъезжая сбоку, встрял в разговор граф Риверс.

Отец и сын Вудвиллы напряженно переглянулись. Оба видели, как молодой гигант-король, озирая горизонт, нервно постукивает по рукояти своего меча. Если и есть во всей Англии человек, способный обратить ловушку в победу, так это именно Эдуард, но их жизни – и отца, и сына – могли сейчас быть брошены на осуществление этого замысла.

– Помнится, Ваше Величество, на ланкастерские орды бесстрашно выходил еще ваш отец, – вкрадчиво заговорил Риверс. – У вас есть армии, чтобы покончить с этим безобразием.

– Армии со мной сейчас как раз нет, но есть две сотни лучников, – ответил монарх. – Я видел, на что они способны. Те, что идут на нас, должно быть, не более чем подставные с дубьем, перетянутым бечевой. Думают нас напугать. Мои две сотни могли бы разорвать их в клочья за наглость и коварство.

– Не сомневаюсь, Ваше Величество. Или же это заговор с целью убить вас и снова посадить на трон Ланкастеров. При Таутоне, сир, вы одержали верх, но там с вами была армия. А здесь… Заклинаю, Ваше Величество…

Эдуард искоса взглянул на своего тестя, после чего еще раз оглядел тех, кого привел с собой на север. Охотники из них вполне сносные, но рать все-таки никудышная. Вон и страх на лицах при виде идущих вширь рядов…

– Ладно, Риверс, так и быть. Сердце, понятно, кровью обливается, но благоразумие я ставлю выше поспешности и этих ублюдков покараю, как только представится возможность, – решил правитель. – Ударом на удар. Отходим к югу, джентльмены! Скорым шагом, и не растягиваться!

Было ясно без всяких разъяснений, что до сил, необходимых для ответа на угрозу, отсюда еще идти да идти, а еще что охотники сами превратились теперь в добычу. Дальний звук рогов за спиной заставил всех вздрогнуть, бросая в озноб.

* * *

Весна пришла во Францию, заполнив просторы полей молодой нарядной зеленью. Бумаги Уорика представляли собой старые подорожные с вытертыми старыми и вписанными новыми датами. Взошедший на судно начальник порта, а вслед за ним и начальник крепости на свитки и печати едва взглянули. Оба помнили Уорика с Кларенсом по предыдущему визиту и к тому же явно смущались видом молодой красивой женщины, лучащейся счастьем.

С собой Уорик взял всего лишь кучера и двоих телохранителей, внешней солидности предпочитая скорость. У заинтригованного королевского капитана гости разжились лошадьми, пообещав вернуть их назавтра утром. Английские офицеры, все как один, смекнули, что на глазах у них разыгрывается некая романтическая история, но все вопросы оставили при себе.

Ехать далеко не пришлось: всего в нескольких милях оттуда по дороге из Кале находилась деревушка Ардр. Здесь Уорика приветствовал седовласый сельский священник, которому на беглом французском было объяснено, что именно от него требуется. Священник одарил всех улыбкой, в явном восторге от того, что столь видные особы избрали для своих нужд именно его скромный храм (к своей просьбе Ричард, однако, присовокупил мешочек серебряных монет).

Что же до Джорджа Кларенского, то он лишь стоял, тихо и счастливо ожидая обряда венчания, и держал руку Изабел, не в силах поверить, что то, к чему они так долго и непросто шли, происходит именно в эту минуту и непосредственно здесь. Люди Уорика, как могли, огладили себе волосы и отряхнули одежду, сбрызнутую водой из колодца. Им предстояло стать свидетелями таинства, и их распирало от гордости. Ричард чутко поднял руку: снаружи послышался перестук конских копыт. Дочь тревожно поглядела на отца, но тот лишь подмигнул ей. От побережья никто их, разумеется, преследовать не мог. Просто был еще один человек, который, не исключено, мог подъехать сюда по его приватной просьбе.

– Изабел, Джордж, если можно, повремените минутку, – бросил граф молодым через плечо, направляясь по нефу к деревянным дверям.

Он еще шагал, когда двери в храм отворились и внутрь вошли двое ратников в доспехах, с мечами наготове. А за ними в церковь ступил король Франции Людовик, без головного убора и в одеянии настолько неброском, что даже, признаться, удивительно.

– Ваше Величество, вы оказываете мне великую честь, – произнес в поклоне Ричард.

Людовик в ответ улыбнулся, оглядывая остолбеневшего священника и молодых, ожидающих скрепления брачными узами.

– О, похоже, я не опоздал, – бодро произнес он. – Так вот какое место вы облюбовали? Наш маленький Ардр? Прошу вас, продолжайте. Я говорил мессиру Уорику, что, по возможности, наведаюсь. В самом деле, почему бы нет? Женитьба во Франции – что может быть пикантней, не правда ли?

Король благосклонно кивнул на поклоны людей графа Уорика и самого священника, который рассеянно отирал лоб и, похоже, позабыл о готовящемся обряде.

Под прощальный свет уходящего солнца священник раскатисто возглашал на латыни слова обетований, которые Ричард повторял на английском и французском, после чего это делали новобрачные. В маленькой, мертвенно-чистой церкви было тихо, а день выдался теплый, и вообще весна – самое подходящее время для любви и начала новой жизни. Под сводами зиждился дух умиротворенности, который ощущал и король Франции со своими телохранителями. Французы широко улыбались и с огоньком в глазах наблюдали, как жених с невестой, рука в руке, клянутся в вечной верности друг другу. Под сводами храма Уорик первым поздравил новобрачных, и вся небольшая группа сошлась скрепить обряд согласно христианским традициям.

– Мессир Кларенс, у меня для вас есть свадебный подарок, – объявил Людовик с вздымающейся от гордости грудью. – Тот самый обещанный мною доспех, исполненный парижским мастером Огюстом. Он сказал, что эта работа – самая лучшая на его веку, а для вас доспех сделан по меркам, но с учетом роста плеч и груди, так что другой вам вряд ли и понадобится.

Джордж Кларенс был ошеломлен – своей невестой, церемонией, да еще и присутствием во всем этом небывалом событии французского короля. Людовик рассмеялся, когда священник подал ему для отирания лба грубую холстину, но принял ее, а к выходу из храма направился вслед за всеми.

Ричард пристроился рядом с правителем Франции в нескольких шагах позади новобрачных, и они переглянулись с улыбками искушенных.

– Ваша дочь прелестна в своей изысканности, – заметил король. – Смею предположить, что это у нее от матери.

Уорик ответил с улыбкой:

– Иного, Ваше Величество, и быть не может. Благодарю вас за то, что вы все засвидетельствовали лично. Сам обряд достаточно прост, но они, я уверен, будут помнить о нем до конца своих дней.

– Ведь мы друзья, не так ли? – почему-то со вздохом спросил король Людовик. – Думается, мы оба это понимаем. Мир здесь ни при чем – человек всегда будет драться и проливать кровь. Мои вассалы ропщут и грызутся даже при моих богоданных законах. Честь – и та, увы, становится недолговечна. Но любовь… Ах, Ричард! Без любви какой может быть смысл вообще во всем?

– Лучше не мог бы высказать никто, Ваше Величество, – чинно склонил голову Уорик. – То, что вы сегодня здесь, – для меня великая честь. Я этого не забуду.

– Хотелось бы верить, мессир, – улыбнулся монарх, подныривая под низкую притолоку.

Снаружи стояла Изабел, с улыбкой счастливой усталости глядя, как Джордж Кларенс восторженно размахивает вынутым из ножен дареным мечом. На фоне гаснущего солнца клинок переливчато вспыхивал, поигрывая тонким орнаментом. Остальной подарок короля Людовика лежал в седельных сумах, навьюченных на двух мулов.

– Уже смеркается, – поглядев на небо, сказал король. – Вы думаете скакать в вашу крепость в Кале, мессир? Суетливыми воробушками?

Взгляд его еще раз деликатно прошелся по фигуре Изабел и по ее темным, до пояса волосам с серебряной брошью.

Уорик вскользь поглядел на монарха, уже не первый раз прикидывая, понимает ли тот всю подоплеку происходящего. Об этом не говорится вслух, но было важно, чтобы молодая пара довела свое брачное дело, так сказать, до логического завершения. Сам Ричард собирался заночевать в таверне близ Кале, свою комнату в крепости предоставив молодоженам. После этого уже никто, даже король, не сможет аннулировать их брачный союз.

– До места всего несколько миль, Ваше Величество, – ответил граф. – Хотя день, конечно же, выдался очень, очень долгим. Эту ночь мы, смею надеяться, проведем в комфорте. Подумать только, еще сегодня утром я был в Лондоне! Воистину мир разгоняется до безумных скоростей.

– Что ж, мессир, в таком случае, честь имею. Желаю вам всем удачи. Несомненно, мы встретимся снова, и несомненно, как друзья, – пообещал Людовик.

Он учтиво дождался, когда гости сядут на лошадей и тронутся в путь. В церковном саду король простоял до тех пор, пока конные силуэты не истаяли в синем сумраке. Пока еще неизвестно, ждет их удача или нет, но ему себя упрекать не в чем. Он заложил в фундамент прочные камни, пока еще незримые, но они определенно там есть. Король тихо вздохнул. Девица и в самом деле хороша – и так влюблена, что смотрит во все глаза и видит рядом лишь своего молодого супруга.

– О, прелесть юности! – пробормотал под нос Людовик. – Когда жизнь видится такой простой…

– Ваше Величество? – угодливо подал голос один из его спутников, хорошо знающий привычку монарха вести диалог с самим собой.

– Ничего, Ален, – отозвался тот. – Веди меня в пристанище. Туда, где тепло и ждет доброе красное вино.

* * *

Эдуард ехал без остановки, хотя плывущий по небу месяц был не более чем узким серпиком, и оттого плохо различались камни на дороге. Сзади была не слышна, а скорее, осязаема грозная поступь войска, становящаяся ближе с каждой милей, с каждым упруго звенящим шагом. Знамен по-прежнему не было видно (да хоть бы и были – кто их разглядит впотьмах?). Король покривил лицом, предпочитая мыслям вслух молчание. Не важно, кто там идет по пятам, – важно то, что они дерзнули атаковать королевский отряд и что их так много, что и в самом деле есть опасность пленения. Между тем его рыцари не могут скакать сотню миль без остановки. Это невозможно ни для коней, ни для всадников. Когда вдали показался Йорк, они уже двигались весь день, и Эдуард изначально намеревался отдохнуть в его стенах. Но вместо этого он был вынужден повернуть и отдаляться, и теперь кони уже тяжко вели боками, а люди выбивались из сил. А сзади шли свежие ряды конных и пеших, наддавая в темпе и сужая зазор, растягивались в поперечнике на целую милю – численность, приводящая в оторопь. Какие, к чертям, ткачи! Это же явный вооруженный мятеж против королевской власти, истинные враги в поле!

Когда звезды на черно-синем небе начали смещаться, люди стали упрашивать Эдуарда, чтобы дальше он ехал один. Может, оно и имело бы смысл, если б под ним была свежая лошадь, но могучий жеребец уже ник головой. Надежда из вина перебродила в уксус. Идущую позади армию не устраивало просто выпроводить пришельцев на юг. Все заметней скрадывая расстояние, она настойчиво шла на сближение. Уже отчетливо различались темные плотные ряды, покрывающие своим наплывом естественный изгиб окрестных долов. Счет неприятеля шел на тысячи. В одном месте Лондонская дорога делала поворот на запад, проходя мимо мест, где случилась битва под Таутоном. Те, кто ее помнил, крестились и нашептывали молитвы по убиенным. На ночлег здесь никто не останавливался: боязно, при той кровище, что впиталась в эту землю, да еще столько призраков неприкаянно бродит по округе…

Эдуарда подстегивала одна лишь мысль о пленении в подобном месте. Своих людей он призвал сплотиться и ждать рассвета, не переставая при этом яростно прикидывать, куда можно рвануть и к кому вовремя доскакать за помощью.

С первым светом утра монархом овладела мрачная покорность своей участи. Его свита не составляла и четверти от числа идущих по следу, к тому же люди и кони были вконец измотаны и утратили стойкость. В отсветах зари лучники брели шаткими бледными тенями, и едва Эдуард натянул поводья, они тут же остановились.

Король развернул коня к дороге, в сторону наступающих. Рыцари резкими командами рассредоточили лучников по флангам, на случай если начнется бой. Даже две сотни могли нанести неприятелю нешуточный урон, хотя встречный дождь из стрел не оставил бы конным никаких шансов. Поначалу свет был еще слишком мутен и слаб, чтобы различить что-либо помимо рядов, растянувшихся по ту сторону в ответ на маневр. Эдуард раздраженно встряхнул головой: эти дерзецы грозили самому королю Англии! Хотя ярись не ярись, а расклад сил явно в их пользу. К тому же теперь верх брало и любопытство: не так уж много врагов отважилось бы загонять короля в ловушку подобным образом. Разумеется, присутствовал и страх: так или иначе вспоминалась судьба отца. Эту мысль правитель с усилием отогнал, решив выказывать врагу одно лишь презрение.

По дороге приближалась небольшая группа всадников в доспехах, с герольдом впереди – значит, едут все-таки с миром. Эдуард повернулся к своим.

– Опустите мечи, – сказал он, взмахнув кольчужной перчаткой. – Против такого числа вам не выстоять, да и я не допущу, чтобы вы вот так понапрасну потратили свои жизни.

Чувствовалось, как по его боевому порядку пронеслось облегчение. Его четыре сотни противостояли тысячам, да к тому же зевали от усталости и были слабы от голода. Что толку, если молодой король велит им биться до последнего? Полягут все, да и дело с концом.

– Сдайся под мою опеку, Эдуард. Ручаюсь честью: обращение с тобой будет достойное.

Голос исходил от одного из всадников по центру, и монарх, прищурившись, вгляделся в сумрак. В белесом предутреннем свете глаза его слегка расширились, когда он различил черты архиепископа Йоркского Джорджа Невилла. В латах вместо ризы тот выглядел таким же дюжим, как любой воин.

– Значит, измена? – проговорил Эдуард, все еще пытаясь понять, что происходит. Рядом с архиепископом он увидел и Джона Невилла (маркиза Монтегю, до которого он его урезал). Смятение монарха рассеялось, и он утвердительно кивнул своим мыслям.

Видя смиренность короля перед своей участью, архиепископ ухмыльнулся и подвел свою лошадь ближе. К изумлению и даже к замешательству Эдуарда, Джордж Невилл вытянул в его сторону меч и, бестрепетно держа клинок, произнес:

– Сдавайтесь, Ваше Величество. Молвите слово, или я отдам вас моему брату, и он лишит вас головы. Так же, как вы лишили его титула.

Король выпучился на него немигающими глазами.

– Вот как, – выдавил он. – Значит, Невиллы обернулись против меня…

Несмотря на плечистость, истинным воином Джордж Невилл не был. Эдуарда ожгло желание рубануть сейчас мечом по горизонтали и начать исступленно пластать всех и вся вокруг. Но это обернется неминуемой гибелью. А потому король, посидев со сжатыми кулаками, снял с себя перевязь и проводил взглядом свой меч, отданный кому-то из напавших на него людей. Без оружия он вдруг ощутил себя слабее, словно урезанный.

– Значит, и Уорик тоже? – спросил он неожиданно. – Из-за замужества дочери?

– Вы сами дали нам повод, Ваше Величество, – ответил архиепископ. – Молвите слово. Спрашиваю в последний раз.

– Будь по-вашему. Сдаюсь, – надменно бросил монарх.

Видя облегчение на лицах кое-кого из этих людей, он принялся злословить:

– А какая печать храбрости – прятать свои знамена! Не оттого ли, что вам известно, что я не прощаю своих врагов? Понимаю ваш страх, парни. Будь я на вашем месте, я бы тоже его чувствовал, причем самым жестоким образом.

Он с издевкой наблюдал, как его обступают лучники, натягивая тетивы в готовности выстрелить при первом же резком движении.

– Ваше Величество, – обратился к нему архиепископ. – Я вынужден связать вам руки. Не хочу, чтобы у вас возник соблазн бежать. Все это для вашей же пользы, во избежание вреда.

Эдуард яростно засопел при приближении незнакомого рыцаря с бечевой, которой тот стал обвязывать ему запястья. То, как этот негодяй отвел глаза, вызывало мстительное удовлетворение. Король буквально ожег его взором, сулящим неминуемую месть.

– Ну вот, Ваше Величество. Впереди у вас долгий путь к приготовленному для вас месту. Насчет ваших людей не журитесь. Они теперь не ваша забота, а мой брат Джон их для начала хорошенько просеет, – сообщил Джордж.

Эдуард встретился взглядом со своим тестем. Старик грустно пожал плечами, всем своим видом показывая: ничего не поделаешь. Монарх, стиснув зубы, позволил взять под уздцы своего коня. Путь лежал к югу, и вместе с королем туда отправились примерно шесть десятков всадников. Его людей непроницаемым кольцом окружило скопище неприятелей. Через силу отведя глаза, Эдуард принялся размышлять о собственной участи.

– Так твоему брату Уорику об этом известно? – еще раз спросил он Джорджа. – Он тоже часть этого заговора с изменой?

– Он – глава семьи, Ваше Величество, – ответил тот. – Срезая одного из нас, вы тем самым срезаете его. Возможно, он приедет навестить вас в замке Уориков… Вам вообще это не кажется странным? Получается, у моего брата под стражей два короля Англии – Генрих в Тауэре и вот теперь вы. Надо же…

От самой этой мысли архиепископ благоговейно поцокал языком.

– Ты глупец, что говоришь мне такие вещи, – медленно покачал головой Эдуард. – Я этого не забуду и не прощу. Ни это, ни что-либо другое. А король может быть только один.

* * *

Вдыхая мягкий запах утра, Уорик улыбался. На дуврской пристани рыбаки уже выложили на продажу свой первый на дню улов, который за утро раскупят купцы, чтобы затем с барышом продать рыбу подальше от моря. Море и корабли, острые брызги прибоя и белопенные барашки волн нравились Ричарду, пожалуй, даже больше, чем погожее весеннее утро. А вон и открытая карета с кучером стучит навстречу по доскам причала, а с другой стороны, держась за руки и о чем-то мило воркуя, идут его дочь с мужем. Чтобы привлечь их внимание, графу пришлось свистнуть, иначе они прошли бы мимо кареты. Чуток подумав, Уорик устроился на дальнем краю, давая молодоженам сесть вместе.

Изабел, румяная от восторга, постоянно находила возможность коснуться Джорджа Кларенса то рукой, то нежно-круглым коленом. Судя по ее упоенным взорам, этой ночью жених был со своей невестой весьма нежен.

Щелкнул бич над лошадями, и карета тронулась. От Ричарда не укрылось, что, наряду с нежностью, его зять испытывает еще и задумчивость.

– Все ли хорошо, Джордж? – спросил Уорик.

– Лучше и не бывает, сэр! – отозвался юноша. – Хотя, признаться, никак не могу отделаться от раздумий, как же все-таки отреагирует на известие мой брат. Хотелось бы одного: пусть он примет все как есть и мы больше не будем к этому возвращаться. Как вы и говорили, сэр. Мы с Изабел отныне женаты, и этого не изменить. Вы как думаете, Эдуард с этим согласится?

Граф повернул голову, оглядывая пыльную ленту дороги впереди.

– Я в этом уверен, – ответил он. – Мы все должны принять то, чего не можем изменить. Так что беспокойства, Джордж, я не испытываю. Ни малейшего.

30

– Теперь ступайте по домам, – скомандовал Джон Невилл. – А мои люди будут вершить здесь суд.

Он вызывающе оглядел обтрепанные остатки королевской охотничьей свиты: пусть только попробуют возразить! После того как увезли короля Эдуарда, люди Невилла взялись прочесывать плененных, бесцеремонно орудуя топорищами. Луки, мечи и вообще любое изделие из металла, представляющее мало-мальскую ценность, сразу изымалось. Бдительно срезались кошельки и побрякушки, а тем, кто упирался, доставалось по шеям. При таком численном превосходстве о сопротивлении не могло быть и речи. Королевские рыцари сносили грубое обращение, в основном, со стоической невозмутимостью. При лучниках из ценного были разве что их луки, которые те с притворным безразличием скидывали в кучу (истинность чувств выражали лишь взоры, провожающие свое оружие, с которого недруги стягивали тетивы, заматывая тисовые рукояти в тряпье). Когда от отряда отсекли Вудвиллов, самые храбрые зароптали. Графа Риверса вместе с сыном заставили спешиться, связали им руки и повели в сторону от остальных королевских рыцарей и компаньонов. На недовольство и роптания Джон Невилл был вынужден продемонстрировать свой нрав. Одним резким жестом он направил на смутьянов людей с дубьем. Усмирение вышло коротким, но крутым: двое убитых, четверо в крови и без сознания.

Оставшихся охотников сбили в кучу и пинками выгнали на дорогу – те едва успели подхватить своих раненых и убитых. Джон Невилл смотрел им в спины лютыми глазами смерти – так, что мало кто посмел обернуться. Когда последние из них затерялись в просторе полей, он приказал разбить рядом с дорогой лагерь, отрядив нескольких из оставшихся конников в ближайший городок – спросить насчет использования тамошнего суда, а заодно и эшафота.

– У вас нет таких полномочий! – воспротивился граф Риверс. Старик уже понял поистине смертельную серьезность своего положения: вокруг одни враги, на которых сейчас нет управы. – Мы сдались, сэр, в расчете на достойное обращение. Зачем нам еще потерянные жизни? Если так уж надо, то в вашем праве запросить выкуп с соответствующим ожиданием платежа. Не нужно грозить мне всякими там судами и эшафотами. Ведь вы же, смею полагать, человек чести?

– Кем я только ни был, милорд, – криво усмехнулся Джон Невилл. – И сегодня, и особенно вчера. Меня, помнится, звали ищейкой Эдуарда, когда я излавливал и убивал для него ланкастерских лордов. Взять того же Сомерсета – герцога, между прочим, – голову которого я лично пристроил на пеньке и срубил, как капустный кочан. – Видя, как побледнел от этих слов граф Риверс, Джон довольно кивнул и цыкнул щербатым зубом. – Еще какое-то время я побыл графом Нортумберлендским. Только это, по всей видимости, не понравилось вашей дочери. И она попросила своего мужа отнять у меня и земли мои, и дом.

– А вы в ответ, я вижу, нарушили клятву верности. Измена, между прочим, за которую гореть вам в геенне огненной. Полыхать веки вечные.

Невилл на это рассмеялся зловещим, рыдающим смехом.

– Вам бы надо сказать это моему брату, милорд. Это у него разум полыхает от подобных мыслей. А я что? Я исповедаюсь – и тем самым смою грех, стану чист, как младенец. Но сначала я свершу над вами суд. Где свидетелями будут мои люди.

К ним приблизился сын Вудвилла, имеющий возможность ходить, хотя руки у него были связаны за спиной.

– Сэр, если вы посягнете на кого-нибудь из семьи королевы, обратного пути у вас считай что уже нет. Вы понимаете это? Ни мира, ни прощения, ни возможности искупить вину – вообще ничего. Если же вы нас сейчас отпустите, то мы можем доставить ваши требования моей сестре. Вам нужен Нортумберленд? Пожалуйста, он снова может стать вашим, со всеми пергаментами и печатями, такими, которые уже никогда не позволят его у вас отнять!

– Боже правый, юноша! Вы, наверное, законотворец? – бешеными глазами поглядел на него Невилл. – А я и не знал, что существуют такие великолепные уложения! Безусловно, я доверюсь вашим словам, особенно после того как у меня уже отчуждены титулы и земли!

Он с рыком пнул молодого рыцаря по ногам, и тот свалился наземь.

– Теперь я уже не граф, а маркиз Монтегю. Единственное, что осталось у меня за душой, помимо обрезков моих бывших владений. – Он обвел глазами напряженно застывшие лица вокруг. – А ну принесите сюда топор и позовите еще людей, чтобы были свидетелями! Какое же место может быть сподручней для суда, чем божья мурава на просторах Англии? – возвысил Джон Невилл голос над скованными страхом отцом и сыном. – Может, для этого годней дубовые скамьи и железные решетки? Нет, мой честный люд! Единственный мой судия – это Всевышний и моя собственная совесть, а потому объявляю сей суд открытым.

Вокруг все плотней теснились люди. Графа Риверса Невилл приткнул возле сына, нажимом руки поставив коленями на влажную землю.

– Вы, двое Вудвиллов из незнатного рода, обвиняетесь в нечестии и наветах королю Англии, в том, что свили себе гнезда в шелку и бархате, оклеветав и сместив для этого семью несравненно более благородного происхождения и крови.

Народ вокруг все скапливался, наблюдая с молчаливой внимательностью.

– Ты, – Джон подался к графу Риверсу, – соучастник в похищении и присвоении себе титулов достойного человека. Подумать только: граф, казначей!

В саркастичной подаче высокие звания и должности звучали как обвинения. Резким тычком Невилл опрокинул старика на спину. В страхе вскрикнул сын Риверса, отчего истязатель в свою очередь шагнул к нему. Молодой человек расширенными от страха глазами оглядывал жесткие лица вокруг, все еще надеясь, что это не более чем жестокая забава.

– Ну а ты, сочетавшийся браком с престарелой герцогиней для того лишь, чтобы завладеть ее титулом, – кто ты, как не корыстный прелюбодей? В прежние времена, кои я застал, рыцарь еще был человеком чести. А ты?.. Стыд тебе и позор! Как говорится, яблоко от яблони…

Младшего Вудвилла Джон тоже опрокинул на спину.

По его кивку от толпы отделился кто-то с тяжелым тесаком на плече. Этот человек щеголевато подошел к Вудвиллам, и они оба завозились, вставая на колени, но подняться в полный рост не осмелились. На тяжелый клинок отец и сын взирали с ужасом и одновременно с презрением.

– Я считаю вас обоих виновными в жульничестве и в том, что вы бесчестите свои титулы, – сказал Джон Невилл. – Приговариваю вас к смерти. Казнить вас судье не к лицу, так что лучше привести приговор в исполнение здесь. Ваши семьи я извещу, не волнуйтесь. Руку в подобных письмах я уже набил.

Затем Невилл обратился к толпе:

– Кто-нибудь двое, бегите в город! Один пускай уведомит суд, что его услуги нам не нужны – во всяком случае, пока. А другой пусть принесет горячего хлеба и ветчины. А то я что-то проголодался. Действуй, – указал он коренастому молодцу, с готовностью выступившему вперед. – Справедливость да восторжествует. Господь, будь милостив к двум черным вудвиллским душам!

* * *

Несмотря на то что Уорикский замок дал ему имя, используемое наиболее часто, к этому своему обиталищу Ричард Невилл относился без симпатии. Сырые холодные стены этой громады на берегу Эйвона окружали пространство внутреннего двора – настолько огромного, что человек на нем чувствовал себя букашкой. В отличие от других владений Уорика, этот замок был сооружен явно как крепость для войны, а не как дом для безмятежного уюта.

Король Эдуард был заключен в комнату наверху западной башни. Здесь у дверей сторожили двое, и еще двое стояли внизу, у подножия лестницы. Опасаться побега не приходилось, хотя сила и габариты этого человека делали его угрозой любому, кто мог находиться в пределах его досягаемости. Сам король дал обещание не сбегать – довольно, впрочем, ходульное, если с ним не будут делаться попытки договориться или сторговаться о выкупе. Хотя насчет последнего тоже сомнительно: и монарх, и Уорик знали, что выкуп не имеет никакого смысла и не нужен ни одной из сторон.

Рядом с Эдуардом стояли начеку двое часовых: как бы он, не ровен час, не набросился на Уорика! Хотя напоминало это больше почетный караул. Расслабиться под пристальными взглядами охранников было непросто, но Эдуард, похоже, чувствовал себя вполне вольготно, откинувшись на своем стуле и скрестив лодыжки. Граф Уорик высматривал в нем хоть какой-нибудь признак неудобства, связанного с заточением, но ничего, увы, не замечал.

– Значит, жалоб у тебя нет? – уточнил Ричард. – Мои люди обращаются с тобой с должным почтением?

– Вполне, если не считать, что они держат узником короля Англии, – пожал плечами Эдуард. – Твой толстяк брат-архиепископ каркнул, что ты держишь в казематах сразу двух королей. Я же уточнил, что король у нас только один. Думаю, ты улавливаешь, что есть существенная разница между держанием взаперти Генриха Ланкастерского и меня.

Под пытливым взглядом правителя хозяин замка сделал непроницаемое лицо, стараясь не выдавать никаких чувств. Раздражало то, что Эдуард снова непринужденно откинулся на стуле и улыбнулся с таким видом, будто он что-то для себя подметил.

– Дни здесь тянутся медленно, а из чтения одна лишь Библия. Сколько я уже здесь, два месяца? Чуть больше? Вот уж и весна миновала, а я все безвылазно торчу в этой башне. Сложно такое простить, Уорик: весна нынче так прекрасна, а я ее пропускаю… И сколько мне еще тут сидеть, пока ты меня выпустишь?

– А почему ты думаешь, что я тебя выпущу? – вопросом на вопрос ответил Ричард. – Твой брат Джордж – мой зять. При желании я мог бы посадить на трон его, да и дело с концом.

К его вящему раздражению, Эдуард с хохотком мотнул головой.

– Ты думаешь, он при этом проникся бы к тебе доверием? Я знаю его на порядок лучше, чем ты, Ричард. Да, он недалек и подчас подчиняется чужому влиянию, но пока я жив, королем он не станет. А если меня убьют, то он тебе не простит. Ты, наверное, и сам это прекрасно знаешь, потому я и томлюсь здесь столь долго, пока ты пытаешься выправить жуткую оплошность, которую допустил.

– Никаких оплошностей я не допускал, – брюзгливо заметил Уорик.

– Да неужто? Если ты меня убьешь, то никогда уже не сможешь заснуть из страха перед моими братьями. Рано или поздно кто-нибудь из их сторонников преподнесет им твою голову. Сейчас уже вся страна знает, что ты вероломно захватил в плен короля Англии. Шепоток, Ричард, расползается по всей земле. Ты-то, небось, думал, что все будет так же, как с Генрихом? Думал, конечно, думал! Слабоумный рохля, дитя, которого люди и видели-то бог весть когда, годы назад… Когда Генрих оказался схвачен, лорды с общинами и ухом не повели. Пока его жена вонзала в них жало, подначивая сражаться, они хоть как-то шевелились, а потом… Перекинулись парой-другой камушков и отвернулись, успокоившись.

Взгляд Эдуарда стал жестким, в нем угадывался жгучий гнев. За время заточения волосы у короля отросли в густую гриву, и сейчас в его облике и впрямь было что-то львиное – такие же сила и высокомерие.

– Так что я – не Генрих, – повторил монарх. – А ты, видимо, уяснил, что держать меня в плену несколько хлопотней, чем тебе представлялось. Да я вижу это по твоему лицу! Так сколько же графств на сегодня восстало, требуя твоей головы? Сколько шерифов убито, или судей, или бейлифов? Скольких членов парламента обкидали на улицах нечистотами разъяренные толпы? Я король Англии, Ричард! У меня кровные узы и союзничество с половиной знатных семейств Англии. И я чувствую, что в воздухе пахнет жареным.

Уорик в молчании смотрел, как молодой лев свирепо втягивает ноздрями воздух.

– Да, Ричард, именно так. Англия в огне. Так что… сколько еще ждать, пока ты меня освободишь? А?

Угнетало то, что пророчества Эдуарда были неточны лишь в деталях. В общем же и целом это, увы, была правда. Захват короля вызвал бунты и смуту по всей стране. Брат Ричарда Джордж едва не стал жертвой беснующейся толпы: он бы погиб, если б не успел запереться в аббатстве. Дюжина невиллских маноров была сожжена; восставали целые города, где бунтовщики вешали слуг закона и разграбляли всех и вся, но прежде всего имения Невиллов.

В самой точности и направленности тех нападений прослеживалась позлащающая рука, но расхитители, похоже, превзошли даже самые смелые ожидания Элизабет, оказавшись подобными огню, что вышел из повиновения и теперь вольно скачет от леса к лесу. За годы своего замужества она, безусловно, умастила шармом и лестью каждую из влиятельных персон, которые нынче не чаяли дождаться вызволения короля Эдуарда. Зов королевы проглотила тысяча разинутых глоток, и число их с каждым днем удваивалось, разрастаясь от поместья к поместью, от деревни к деревне, от южных портов в Уэльс и вверх до самых границ Шотландии. Хуже всего было то, что пленение ее мужа идеально совпадало с тем, что она и раньше нашептывала о Невиллах, что они все-таки выказали себя как изменники, а ведь она предупреждала. Теперь этого никто не сможет отрицать, теперь, после захвата и похищения Эдуарда на его собственной королевской дороге.

У Маргариты Анжуйской не было и десятой доли той поддержки, которую оседлала Элизабет за считаные месяцы. Прежде всего, конечно, у Маргарет не было такого мужа, как Эдуард. Все, что он сейчас говорил о себе как о короле, было правдой – и не просто, а стократ. Генрих отродясь не выиграл ни единой битвы, в то время как Эдуарда под Таутоном лицезрела половина воинов страны – то, как он рвался в бой впереди войска. Еще живы были те, кто дрался за Йорка, и они помнили неистовый бросок Эдуарда, смявший вражеский фланг. Они видели, как король, не щадя себя, идет к ним на выручку, и теперь они, в их понимании, шли на выручку ему, разоряя имения и вылавливая невиллских лордов.

Генрих Ланкастер только и делал, что всю дорогу прятался у приоров в аббатствах, в то время как Эдуард жил на широкую ногу, охотился и от души кутил по городам и весям, забавляясь, как молодой, и не скупясь на роскошные подарки для своих близких. Бедняге Генриху никогда не хватало ума обаять людей, которые пошли бы за ним в ответ. Причем дело было не только в габаритах Эдуарда и его умении управляться с ловчими птицами и гончими. Как король, он был грубоват, но куда больше соответствовал образу монарха, чем блаженный Генрих, король не от мира сего. О, как Уорику хотелось покорежить самодовольный вид Эдуарда, нанести удар по его уверенности! И он, сочувственно покачав головой, улыбнулся так, словно незлобиво поучал недоумка (именно такой подход бесил Эдуарда более всего).

– Я мог бы выпустить из Тауэра Генриха, – заявил граф. – А что? Жена его и сын живы-здоровы, обосновались во Франции. Вся их линия – если говорить точнее, то настоящая линия – налицо. И можно будет восстановить подлинного короля. Кстати, я слышал, твой тезка Эдуард Вестминстерский вырос и расцвел в прекрасного юношу, сильного и рослого.

Пленник подался вперед. Колкие смешки с его стороны прекратились.

– Ты… ты на это не пойдешь! – запальчиво перебил он. – О да, ты, конечно, усадил бы Генриха на мой трон, если б такое было возможно. Но выслушай мои доводы, Ричард. У меня здесь, пока я сидел, времени было в избытке. Ты имел все шансы прикончить этого блеклого святошу, но делать этого не стал. Слава богу, жив и я. Суть в том, что в душе ты не хладнокровный убийца. А чтобы вновь водрузить корону на голову Генриха, тебе пришлось бы им стать. Ты это понимаешь? Видимо, да, иначе это уже произошло бы. Но для этого тебе пришлось бы пустить реки крови: вырезать всех Вудвиллов, в том числе и моих дочерей. Однако ты на это не способен – ты, человек, которого я знал и уважал с детства. В тебе этого нет.

Внешняя бравада не могла скрыть назревающего в Эдуарде беспокойства. Уорик видел это, примеряя диспозицию на себя и на своих собственных двух дочек. Дети – извечные заложники фортуны, уязвимые перед врагами. Самим своим существованием они повергают в слабость сильного человека, который иначе лишь презрительно смеялся бы над своей погибелью.

– Да, это правда, – сказал Ричард.

Пленный монарх, хмыкнув в плохо скрытом облегчении, снова победно откинулся на стуле. И тут Уорик продолжил:

– Правда в том, что я не стал бы обагрять руки таким обилием крови. Но ведь у меня есть брат. Джон Невилл. Ты не считал, скольких он убил по твоему приказу за годы после Таутона?

Эдуард поник головой, а рука его взялась почесывать щетину у рта. Эту правду он чувствовал и старался не выказывать страха. Уорик задумчиво кивнул.

– Граф Риверс теперь в сырой земле. Нет в живых и его сына. Все это гнев моего брата, Эдуард. Ты думал, у него можно было отнять титул без всяких последствий? Верный пес, и тот укусит, если у него все время вырывать кость. – Граф с грустью покачал головой. – Или ты думал, что я все ножи буду метать сам? Вынужденный избирать тот или иной путь, своих врагов в живых я не оставляю. Так что на твоем месте я бы молился, чтобы мне удалось подавить эти треклятые бунты до того, как я приму решение о твоей участи!

С этими словами Уорик встал, злясь на себя за то, что все-таки выдал толику сведений королю, который сейчас сидел с приоткрытым ртом. До этого момента все было игрой в шарады, но теперь Эдуард знал, что его пленение и в самом деле вызвало смуту.

– Освободи меня, Ричард! – взревел он, воздев сжатые кулаки.

– Не могу! – бросил в ответ хозяин замка.

В момент его выхода из комнаты пленник вскочил на ноги, но путь ему, уперев в грудь руки, грозно преградили двое стражников. Секунду-другую Эдуард подумывал о том, чтобы расшвырять их в стороны, но они могли вправить ему мозги своими шипастыми железными перчатками, а внизу стояли еще двое. С четверыми ему было не совладать.

– Я король! – рявкнул Эдуард так, что часовые поежились. – Отпустите меня!

Уорик, невзирая на рев, вышел на солнце, сел на лошадь и поскакал в сторону столицы. Лицо его было мрачнее тучи.

* * *

Сердцевина лондонского Тауэра была старейшей его частью. Эта башня из белого нормандского камня возвышалась над внешними стенами и потому давала обзор и города, и текущей через него Темзы. Ночью Элизабет, пробравшись через небольшой лаз, вылезла на кровлю, покрытую древней облицовкой, птичьими гнездами и лишайником. В первую же секунду ее волосы и одежду туго опахнуло студеным ветром. Темный город с домами и рекой был едва освещен ущербным светом луны. На его фоне оранжевыми пляшущими точками светились факелы смутьянов, что всю ночь стаями кружили по городу. Топот их ног Элизабет различала даже среди всякой путаницы, осаждавшей ее во сне. Смутьяны истошно жаждали крови Невиллов и охотились на их людей, что было разом и отрадно, и жутковато.

Королева знала, что народ любит ее мужа, благоговеет перед ним. Знала она и то, что купцы, рыцари и знатные лорды Англии были рады его коронации, а того тщедушного книгочея упекли в темницу, по доброте душевной дав его француженке-жене удрать восвояси к своему отцу. Но и при этом Элизабет не одобряла недостаточную степень их преданности и возмущения его захватом. Та новость расходилась под сердитый гомон собраний горожан, под крикотню и треск вышибаемых дверей в судейских конторах, и сопровождалась разграблением там всего более-менее ценного и поджогом, чтобы скрыть содеянное. Едва заслышав ту новость, каждый городок и деревня отряжали скороходов в соседние городки и деревни, пока не образовывались стихийные шествия в тысячи человек, с факелами и грозным поблескиванием вил и колунов. Те, кто воевал под Таутоном, все, как один, требовали бить невиллских изменщиков.

Зубы Элизабет были слегка оскалены – выражение скорее боли, чем злорадства. Порывы налетающего ветра вызывали в теле странную легкость, как будто она была перышком в вихре стихий. Единственный мост через реку находился невдалеке от Тауэра. С места, где стояла королева, виднелась цепочка факелов, тянущаяся от Саутворка[89]. Там внизу развязно и весело гомонили грубые лихие люди. Сейчас они расходились по домам, а на отдалении за рекой стояло зловещее, мутновато-малиновое озарение: горел чей-то большой дом.

Собрав у себя преданных лордов, Элизабет, захлебываясь от злых рыданий и жарко блестя глазами, призвала их к мщению. Это Невиллы зажгли огонь, и теперь он должен разрастись в очистительный пожар, который поглотит их всех до единого. Задыхаясь на ветру, она ощущала этот ветер призрачно-льдистыми пальцами, что сжимали ее в свою пригоршню. С самого начала королева ведала, насколько Невиллы въелись в тело страны, словно черви в спелое яблоко. Куда ни глянь, всюду этому находилось все больше свидетельств. А ее милый доверчивый муж этого и не прозревал… Между тем надо было разжать эту удушающую хватку их пальцев.

– Права. Я была права, – шептала Элизабет ветру, утешаясь словами, которые подхватывались и тут же уносились его порывами. – Я видела это, но они оказались сильнее, чем я думала, и более жестокими.

Ее слезы отдувало куда-то в волосы, а ветер крепчал, завывая так, словно тоже страдал от снедающей душу боли. Невиллы злодейски убили ее отца и брата. После этого пощады им не видать. В линии ее рода они провели зловещую черту, и она, Элизабет, не успокоится, пока не обратит их в горстку пепла.

Кое-кто в первые годы ее замужества называл ее ведьмой – должно быть, за то, как ловко она оплела незримыми путами своего мужа и королевский суд. Все это не более чем зависть и злокозненность женоподобных мужчин и мужеподобных женщин. Хотя среди этой бури Элизабет Вудвилл возжелала, чтобы это было правдой. В эти минуты она бы и вправду отдала свою бессмертную душу, вверила ее черному могуществу надмирной силы, способной сокрушить врагов так, чтоб мозги брызнули по камню. Ее отец не заслуживал постигшей его участи. Это она возвела его на высокую должность, которая для него оказалась ценою в жизнь. Элизабет так сильно стиснула кулаки, что ногти впились в ладони.

«Сделай так, чтобы они издохли, нынче же! – заклиная, обратилась она невесть к кому. – Пусть Невиллы понесут страдание такое же, какое перенесла я, такое, какого они заслуживают. Если Бог и ангелы мне не внемлют, то вы, о духи тьмы, услышьте мои слова! Низвергните их. Верните мне моего мужа, а они пускай сгорят. Дотла».

31

Они появлялись с закатом, двигаясь цепочками по пустым проселочным дорогам. Они заходили в таверны, чтобы элем или кислым вином смыть дорожную пыль и отрекомендоваться тем, кому доверяли, а с приходом ночи обматывали себе лица тряпьем и брались за масло и защищенные от ветра фонари. Иногда слуги бежали, и им давали спастись. Другие, впрочем, оставались, предостерегая господ, которым много лет служили верой и правдой. Этих не щадили, и они гибли вместе с семьями хозяев. Огонь пожирал их всех.

Себя они именовали Возжигателями и носили на коже отметины своего темного промысла. Их лица всегда были с болезненной краснотой, а глаза воспалены и страшны на вид. Запалив факелы, они распахивали двери конюшен и хлевов, давая лошадям разбежаться, а скоту – разбрестись, после чего поджигали постройки. Выбежав наружу, домочадцы видели кольцо из людей с укрытыми до неузнаваемости лицами и с колунами, дубинами и тесаками в руках. Тех, кто выскакивал, они избивали так, что несчастных было уже не вылечить из-за проломов в голове. И возгорание продолжалось: высоко рвались из окон кумачовые полотнища пламени, медно отсвечивая во всем, где отражается свет. И вот уже вспыхивало все подворье, пылая жарко, жадно, спешно, огненными ведьмами бесовски неслись по воздуху оранжевые искры, наполняя теплеющий воздух запахом гари и уничтожения. К тому времени, как подоспевали местные фермеры и бейлифы, пожар бушевал уже так, что его было не унять. Старинные маноры превращались в черные пепелища, над которыми хрипло орали вороны. А Возжигатели объявлялись снова, уже в полусотне миль, и вновь выходили из ночи, становясь в кольцо с потрескивающими факелами.

Восстания случались и прежде, большие и малые – против жестокого обращения и по сотне иных причин и поводов. Народ Англии на подъем тяжеловат, отчасти из-за страха, который неистребимо жил внутри. Жестокость и нищету он терпел с сумрачным гневом, заливая ее хмельным питьем, а свое негодование вымещая в кровавых забавах и кулачных боях.

Люди страдали от сборщиков податей, долботно вымогающих последние гроши – вот уж поистине кара Божья за невесть какие прегрешения! Гнет закона чувствовался повсеместно, оставляя человека опро́станно и немощно колыхаться на ветру, когда те, кого ты любишь, ушли жечь и убивать из мести. Кого-то с каждым поколением неизбежно ловили и вешали в назидание тем, кому может взбрести в голову взяться за дубину и начать ею размахивать. Это было нормальное, стародавнее течение вещей, и сельская глубинка была в каком-то смысле темнее городских улиц. Встречались деревни – оплоты бесправия и греха, где среди пасторального пейзажа разыгрывались сцены гнева. Жестокая жизнь взращивала в людях жестокость, от которой они по мере надобности брались за факел или нож. В конце концов, они резали и убивали, тратя себя на то, чтобы как-то существовать.

В этом году все было иначе. Возжигатели наведывались в места, где прежде их не бывало. Стали они и более жестокими, особенно по истечении тех месяцев, что изменники удерживали в неволе плененного короля Эдуарда. Маноры полыхали, и из их окон валили черно-багровые клубы дыма. А спастись было нельзя: двери снаружи Возжигатели заколачивали аршинными гвоздями. Вопли отчаяния и боли оставались без ответа. Каменные замки поджигали слуги, убивая живущие там благородные семейства – те, кто годами хранил верность, вдруг в одночасье восставал на своих господ.

Бывали исключения, когда деревни возрастом старше Христа пользовались смутой для сведения старых счетов. На каждой околице или деревенской площади находили новые тела, из которых некоторые пали жертвой всего лишь свары или пьяной драки, в то время как представители закона отсиживались по домам с замирающим сердцем, трусливо ожидая рокового стука в дверь. Но чаще и сильнее всего урон наносился одному клану, вернее, владениям одного человека. Стада Невилла вырезались. Угольные шахты Уорикшира полыхали пожарами, корабли поджигались прямо на причалах, особняки обращались в пепел, как будто от темной жуткой потусторонней силы, а внутри них валялись обугленные трупы.

По истечении месяцев без новостей об освобождении короля Эдуарда нападения и поджоги еще и участились. Люди вышибали двери уорикширских таверн и выкрикивали вопросы. Если ответы были не те, что надо, они поливали пол маслом и, поднеся факел, выходили наружу, где караулили с вилами, чтобы никто оттуда не выбежал. Возжигатели имели и своих вожаков – троих отдельных зачинщиков и убийц с одной и той же кличкой: Робин из Редсдейла. Между собой они были голосами солдат Таутона и голосами короля в плену, кричащими от его имени.

Лето пронеслось стремительно, но урожай был толком не убран из страха, что наполненные амбары привлекут Возжигателей. Да и работники держались подальше от невиллских владений, потому что боялись по пути домой избиения. Урожай изгнивал на корню в полях, а целые стада скота исчезали или, хуже того, вырезались прямо в поле. Шахты уничтожить было нельзя, и они стояли, пуская в небо траурные дымы, видимые через полграфства – и так могли гореть веки вечные, поскольку пламя уходило вглубь до самой сердцевины земли и питало свой огонь ее недрами.

* * *

Фоконберг приткнул сведенные щепотью пальцы к животу и поперхнулся от боли. Он сидел на кухнях Миддлхэмского замка, отпустив слуг, чтобы те не видели его беспомощность. Кресло, спущенное сюда по указу Уорика, было с мягкой обивкой, но пожилой граф никак не мог найти в нем удобного положения.

– Все хуже и хуже, Ричард, – посетовал он, отставляя чашу с ошметками молочно-белой рвоты. – Я уж почти и не ем, а когда удается что-то проглотить, то оно все возвращается обратно. Недолго мне, видно, осталось.

Граф Уорик подался вперед за огромным деревянным столом с ножками, толщиной напоминающими тумбы. Он старался не показывать удрученности от вида дядиной потери веса. Толстяком Фоконберг не был никогда, но сейчас он являлся в буквальном смысле живым скелетом – череп обтянут восковой кожей, тщедушные руки-ноги, как лучины… Волосы его, и те истончились и теперь свисали на плечи неопрятными грязно-серой куделью. Что-то снедало его изнутри, и с оценкой дядиного состояния приходилось, увы, соглашаться, хотя вслух Уорик этого не говорил.

– Кто же будет помогать мне советом, когда тебя со мной не будет? А, дядя? Нет уж, старик. Я тебя не отпускаю, ты мне нужен. А то что-то я в последнее время не отличаюсь ни умом, ни хитростью.

Фоконберг попробовал усмехнуться, но само движение причиняло ему боль, и он поморщился. Отставив чашу с ее зловонным содержимым, снова приставил руку к боку – так получалось некоторое облегчение.

– Ничего, Ричард, как-нибудь протолкнешься, семейства ради. Видит бог, нам и раньше доводилось продираться сквозь тернии. – Даже превозмогая боль, умирающий поглядел на своего племянника, прикидывая, как его подбодрить. – Думаю, лучший выход тебе известен уже сейчас, если только гордость не мешает тебе произнести его вслух.

– Ты бы советовал мне выпустить Эдуарда? – мрачно спросил Уорик. – Если б я мог вернуться назад во времени и изменить решение, я бы, пожалуй, это сделал. Я тогда недооценивал, что может произойти, если упрятать короля за решетками и дубовыми дверями. – От горького вспоминания он скорчил гримасу. – Знаешь, дядя, он ведь даже мне сказал. Эдуард, когда я навещал его. Сказал, что я видел плененного Генриха, но не смог уяснить, что его не любят, потому что он слабый король. И он был прав, хотя это меня и жжет. Я думал, что их можно перемещать, как фигуры на доске. Но мне не приходило в голову, что вся игра может пойти наперекосяк, если прикоснуться не к тому королю и двинуть его фигуру ошибочно.

Фоконберг не ответил. Его владения располагались к северу от Йорка, но даже он нынче пострадал от поджогов амбаров и убийства местного судьи, хотя, казалось бы, эти места достаточно далеки от городов и бунтов. Каждый месяц приносил все более прискорбные известия, а огонь, похоже, по-прежнему распространялся. Дядя считал, что у племянника есть всего один выход, но чувствовал, что до этого ему, старику, не дожить. В желудке у него словно существовал какой-то своей тайной жизнью некий пузырь со всякой гнусностью, который, как спрут, питался его жизненными соками. Такие штуки он иной раз наблюдал при забое скота: ему приносили их, как диковины. Но что бы это ни было, от него стыла кровь и уходила жизненная сила. Самые большие жилы в теле потемнели от его ядов, и перебороть их уже не удастся. Остается лишь надеяться, что Уорику удастся оберечь семью. Сложно было умолчать о том, как ему следовало бы поступить.

– Так каковы были твои истинные чаяния, Ричард? – спросил старик. – Я ведь и сам принимал участие в продумывании замысла, но тогда разговоры шли единственно о том, как заманить Эдуарда на север с небольшой кучкой людей или как тебе отправиться во Францию с его братом и твоей дочерью. Ты был занят продумыванием сотен мелочей, но мы не особо задумывались над тем, что последует дальше.

– А не мешало бы, ох, не мешало, – кивнул Уорик со вздохом. – Я сам был так разгневан, что думал лишь о том, как показать Эдуарду, насколько несправедливо он обращается с самыми верными из своих людей. Я все еще видел в нем мальчика, которого помогал натаскивать в Кале. Не короля, дядя, нет. Из всех в стране я был единственным, кто не разбирался в сути происходящего. Тем, кто по слепоте своей недопонимает.

Фоконберг пожал костлявыми плечами.

– Ты был не один. Так же, насколько мне помнится, рассуждали и твои братья.

– Мы все видели в нем своенравного мальчугана, хотя я бок о бок сражался с ним при Таутоне. Мы видели человека, а не короля. Но, во всяком случае, решение было моим. Я мог бы сказать Джону и Джорджу терпеть и помалкивать.

– Джону? Хм… В нем столько гнева, что, думается мне, он так или иначе вышел бы наружу. И на сегодня его вполне могли бы повесить или лишить головы за какое-нибудь опрометчивое деяние.

Уорик снова вздохнул, протягивая руку к кувшину вина, которое разлил по двум чашам.

– Ты вино-то в себе удержишь? – спросил он.

– Если принесешь мое свинское корыто, попробую, – ответил Фоконберг.

Пряча отвращение, Ричард опорожнил чашу с рвотой в ведро отбросов и подал дяде вместе с чашей кларета. Фоконберг с кривой ухмылкой поднял свое вино в тосте.

– Да узрим мы это всего единожды! – произнес он и отпил, чмокнув губами. – Я считаю, что к нынешней смуте в стране причастна семейка его жены. Многие из бед оплачены из ее кошелька, Ричард. Взять тех же Возжигателей, чтоб им ни дна, ни покрышки! Готов поспорить, это ее мошна стоит за поджогом каждого амбара и дома, объятого пламенем.

– Я тут думал, не предложить ли трон Кларенсу. Тебе я, дядя, говорю это, зная, что мои слова ты унесешь с собой в могилу. Но для того, чтобы это сделать, мне пришлось бы умертвить Эдуарда, а не держать под замком. Хотя я не уверен даже, что еще долго смогу его удерживать. Столько призывов к его освобождению… А если он возьмет и сбежит?

Уорик умолк, представляя себе этого здоровенного волка в ярости и на воле. Он невольно передернул плечами.

– Он ведь действительно король, дядя. Вот что страннее всего. Теперь я это вижу, и меня охватывает страх за ошибку его пленения. Единственное, чего я хочу, – это изыскать способ посадить его обратно на трон так, чтобы не произошло мгновенного уничтожения и конфискации каждого невиллского дома.

– Это имело бы смысл до того, как Джон казнил отца и брата королевы, – сказал Фоконберг и исказился лицом. Кадык на его тощей шее заходил ходуном, и он прямо на глазах у племянника поднес рвотную чашу ко рту, исплюнув туда красную струю вина. Ричард предпочел отвернуться, чтобы не наблюдать дискомфорт старика. Он дождался, когда кряхтенье закончится, и лишь тогда посмотрел на бледное лицо дяди, рукавом отирающего испарину со лба.

– Вид не очень приятный, – сипло прошептал тот. – Раз мне все равно умирать, то может, лучше взять топор и рубануть по королевской шее, в качестве последнего деяния? Тогда всю вину ты сможешь свалить на меня и восстановить честь уже с Кларенсом.

– И увидеть наше имя втоптанным в грязь? – спросил Уорик. – Нет, дядя. Он сказал мне, что на убийство я не пойду, – и был, в общем-то, прав. Убить его означало бы совершить затем еще одно убийство, а за ним – еще, и так целую дюжину. Так глубоко в кровь я забредать не буду. Нет. Тем более что мы просто не выстоим перед пожаром, который вспыхнет со смертью Эдуарда!

– Больше никого нет, – заметил Фоконберг крепнущим голосом. – Да и из королевских братьев никто не станет доверять человеку, убившему Эдуарда. Возвысив Кларенса или Глостера, ты тем самым положишь собственную голову на плаху. Нет, с королем ты должен замириться. Это единственное, что остается.

– Ты полагаешь, я об этом не думал? Думал, еще как! Ты его там не видел, дядя. Он обезумел от ярости. Три месяца в неволе, а уже дважды вышибал дверь и прибил одного из караульных. Мне пришлось распоряжаться насчет укрепления притолоки, а он в это время кидался на обнаженные мечи, провоцируя на смертоубийство. А в другой день он, бывает, сидит, кушает и спокойно разъясняет мне, что и как делать в королевстве. Он в тоске, зол и одержим местью, а ты надеешься на мое с ним замирение? Я бы и хотел, да не получится.

– Если б двое Вудвиллов не были мертвы, я бы сказал, что да, его можно выпустить. Лично я ни разу не слышал, чтобы Эдуард нарушал клятву. В нем есть принципиальность – от отца, а может, от тебя, не знаю. Ты вот все твердишь, что он больше не мальчик, которого ты знал, что он король. Ну так и упирай на это! Заставь Эдуарда подписать амнистию за все твои противозаконные действия, соблюсти закон и забыть о всяком возмездии. Поклясться своей бессмертной душой, жизнями своих детей, чем угодно, о чем ты попросишь!

– Ты думаешь, я могу довериться его слову? В самом деле? – спросил Уорик, не скрывая напряженного отчаяния на своем лице.

– Думаю, что весь остальной мир может полыхать в огне, а ты и тогда сможешь положиться на его слово.

– Остальной мир уже и без того полыхает, – невесело усмехнулся племянник. – А как быть с титулом Джона?

Фоконберг качнул головой:

– Так далеко я заходить не стал бы, Ричард. Это был подарок Эдуарда, взятый назад. Если ты измыслишь какой-нибудь другой способ, я с восторгом с ним ознакомлюсь – надеюсь, прежде, чем моя боль усилится до невыносимости и я перестану сознавать себя.

– Прости, дядя, – потупился Уорик, сдаваясь. – Ладно, быть посему. Эдуард в самом деле король. Я добьюсь, чтобы он подписал амнистию и прощение. Он уже не тот сердитый мальчик, которого я знал, уже нет. И мне придется поверить его обетам. Иного выбора для меня просто не существует.

32

Перед массивным воротами родового замка Уорик натянул поводья. Он поднял над головой пику с флажком, на котором был изображен фамильный герб: медведь и древесный ствол с цепью. В тумане мелкого дождя еще сильнее, до самых костей пробирала холодная сырость, и вместе с тем снижалось и настроение, которое и так-то было не ахти. Отсюда всего три дня пути до Лондона, а ощущение такое, будто находишься в каких-то запредельно далеких краях. Унылый день посреди Англии, гаснущий в сгущающихся тоскливых сумерках… Собственно, все, как и ожидалось.

Хорошо хоть, Возжигатели еще не протянули сюда свои щупальца. Когда нападения своим числом и жестокостью выросли до предела, Ричард Уорик велел запереть свою главную твердыню и перейти на осадное положение, с обходами и сменами караулов. Никто не входил в замок и не выходил из него, а связи с местными сошли на нет. Последовала четкая команда: всем, кто приближается к стенам, будь то мужчины или женщины, показать со стен арбалеты, а по тем, кто не отходит, стрелять без колебания.

Это, разумеется, обернулось тем, что оживились местные браконьеры, бессовестно выбивая в графских лесах оленей и куропаток, но ничего не поделаешь. Когда страна так близка к полному хаосу и мятежу, а в глаза бьет зарево пожара, остается одно: пресекать хотя бы подлые слушки, что именно здесь в плену томится король Эдуард.

На ближние окрестности пустыми и хищными глазами взирали с высоких башен часовые. Кто-то из них должен был заметить сейчас Уорика с его сигналом. Флажок на пике виднелся еще довольно сносно. Когда начали затекать руки, Ричард прекратил махать в ожидании, когда арбалетчики позовут сержанта (решение ответственное: открыть при осадном положении главные ворота). Ждать пришлось долго, а постылый дождь все набирал силу, пробирая уже и коня: тот знобко вздрагивал, а его шеища и бока шли пупырышками. Когда меж створок ворот наконец прорезался зыбкий зазор света, у Уорика занемели губы, и узнавшим его на въезде дежурным, взявшим на караул, он едва кивнул. Слышно было, как за спиной у него опустилась и лязгнула, входя в пазы, подъемная решетка. Ричард не без труда спешился и, стряхнув с лица и волос сеево дождевых брызг, повел коня в поводу через «убойный проход» – дорожку шагов в сорок, не больше, но с карнизами, уступами и проходными дорожками со всех сторон, где могли дежурить лучники. Дойдя до ее конца, он на секунду прикрыл глаза, втягивая ноздрями запах сырого камня, плесени и холода. Минута – и замок снова отрезал себя от внешнего мира. С текущей вблизи рекой здесь был нескончаемый запас чистой воды, а запасов солонины и зерна должно было хватить на несколько лет. Мир со всеми его напастями и горем остался за стенами. Краснели огни факелов, длинно отражаясь в воде рва.

Уорик слегка расслабился. Коня он передал в попечение конюшему, а сам через вторые ворота прошел в просторный внутренний двор. Глаза его непроизвольно поглядели вверх, на башню, где находилось место заточения Эдуарда. Сзади увязался распорядитель замка с каким-то там нытьем о какой-то части имения и размерах земельной ренты. Граф даже не слушал, весь сосредоточившись на отрезке пути, который ему предстояло проделать. Когда распорядитель иссяк, хозяин с отсутствующим видом, не оборачиваясь, поблагодарил его. Тот отстал, а Ричард пошел через двор, окруженный окнами каменного сырого дома, словно ожившего с прибытием хозяина: вот и окна приветливо засветились золотистым светом. На ходу Уорик похлопал перекинутую через плечо суму, ощущая внутри увесистую стопку бумаг и пергаментов.

За лето, проведенное в плену, Эдуард не изменился. Говорят, что ни день он часами метался по комнате, поднимая стулья и кровать или же принимая какие-то немыслимые позы, сочетая их с резкими движениями. В просьбе насчет меча ему отказали, не дав даже затупленного учебного оружия: мало ли что он с ним вытворит? Не доверили монарху и бритву, и в итоге он отпустил косматую темную бороду: ни дать ни взять одичалый отшельник.

Уорик с ревнивинкой подметил, что мощи в фигуре короля не убавилось – во всяком случае, на вид (молодость, одно слово). Уже на входе в комнату чувствовался запах пота – с сыроватой мускусной привонью, не лишенной даже приятности, как, например, воньца мочи на собачьих лапах. На Эдуарде была та же котта, что и в день пленения, хотя было заметно, что она выстирана, а в паре мест даже аккуратно заштопана. У дворецкого и слуг не было поводов питать к королю неприязнь – или, во всяком случае, хватало ума ее не выказывать. Ричард молча указал на просторное, тронного вида кресло: начинать непростую встречу, согласитесь, сподручнее без нависающего над тобой грозного силуэта. Правителю нравилось быть выше ростом, чем остальные, – так было всегда. Сейчас Эдуард, кривя губу, опустился на скрипнувшее под его весом кресло. Никакой расслабленности в нем не наблюдалось – каждый мускул напряжен, в глазах готовность вскочить при любом резком движении.

– Чему обязан твоим визитом на сей раз? – с мрачной снисходительностью осведомился он. Уорик открыл было рот для ответа, но король нетерпеливо перебил его: – Имей в виду: я неплохо осведомлен. Голуби и конные курьеры делают свое дело. Позволь угадать: ты здесь, чтобы огласить одно из двух возможных решений.

Эти слова пленник произносил, подавшись вперед и обхватив ручищами подлокотники кресла. Удушливой волной ощущалась исходящая от него угроза. Хозяин замка поднялся и вполне осознанным движением поставил между ними свой стул. Эдуард смотрел холодно и оценивающе – терпение его, судя по всему, иссякало. То ли от запаха пота, то ли еще от чего, но возникало ощущение, будто за спиной кто-то крадется. Уорик нервно оглянулся: там в паре шагов стояли двое караульных, бдительно следя за узником – не ринется ли тот на собеседника. При них были литые железные палицы, ударов которых не выдержат ни плечи, ни тем более голова. Ричард с нарочитой неторопливостью потянулся и снова сел, глядя на молодого великана, под которым даже массивное кресло смотрелось стульчиком.

При виде нервозности своего визави Эдуард язвительно осклабился:

– Значит, убивать меня ты не торопишься, иначе уже отдал бы приказ своей страже.

Его взгляд упал на суму Уорика, бурая кожа которой от времени и непогод стала лысой и задеревенелой.

– Что там у тебя, Ричард?

– За все время, что я тебя знаю, я не видел, чтобы ты нарушал своих обещаний, – заговорил граф. – Помнишь, мы как раз с тобой об этом разговаривали? Еще до Вестминстера: когда ты спросил, чего народ хочет от короля. И я тебе ответил: он хочет себе государя, который будет держать свое слово.

– Н-да, – хмыкнул Эдуард, припоминая. – В отличие от тебя, Ричард. Ты-то свой обет передо мной как раз нарушил. Обрек свою душу на проклятие, и все ради чего?

– Если б я мог вернуть что-либо из содеянного, я бы это сделал. Даю тебе в этом слово, если оно чего-либо стоит.

Такая истовость удивила правителя. После долгого и пристального взгляда он кивнул:

– Верю, что ты говоришь это искренне, граф Уорик: просишь меня о прощении. Как знать, может, оно и будет тебе дано.

– Я намерен этого добиваться, – твердо сказал граф.

В эту минуту он чувствовал себя просителем, а не стороной, требующей выполнения условий. Само присутствие короля источало непререкаемую властность: Эдуард был словно рожден для ношения короны. Словно волна накатила, под гнетом которой тянуло преклонить колена. Но на ногах Уорика удержала судьба Невиллов, и в частности его братьев.

– Я намерен просить тебя о помиловании и прощении за все противоправные деяния, прегрешения и нарушенные клятвы, – произнес Ричард. – Мной или моим семейством. Я полагаюсь на твое слово, Эдуард. Я знал тебя еще отроком, который на кругу схватывался с солдатами гарнизона в Кале. Я никогда не слышал, чтобы ты нарушал клятву, а потому готов принять твою печать на пергаментах, подготовленных моими писцами.

Не сводя с монарха взгляда, Уорик полез в суму и, повозившись, нащупал там серебряные половинки Большой печати. Услышав их позвякивание, Эдуард впился в них взглядом.

– Прощение за то, что меня держат узником, – задумчиво изрек он. – За нарушение данной мне клятвы. За то, что ее нарушили твои братья Джордж и Джон Невиллы.

Ричард зарделся. Рану можно очистить, если притиснуть к ней раскаленный клинок, прижигающий весь яд.

– За всё, Ваше Величество. За все прошлые ошибки, грехи и оплошности. – Уорик глубоко втянул ноздрями воздух. – За все смерти преданных людей. За казнь графа Риверса и сэра Джона Вудвиллов. За брак вашего брата герцога Кларенского с моей дочерью Изабел. Помилование за всё, сир. Я почти всё вернул бы на свои места, если б мог. Но это не в моих силах. И потому я вынужден выставлять это как цену вашей свободы.

Глаза пленника сузились, и от него снова душной волной повеяло угрозой.

– Ты хочешь, чтобы я простил людей, убивших отца моей жены?

– Ты король, Эдуард. Я сказал тебе, что до́лжно быть. И не могу выбросить ни единого слова. Если б я мог вернуться в то утро под Таутоном, когда мы перед снегопадом вышли к обрушенному мосту, я бы, пожалуй, сделал это. И встал бы с тобою снова. И теперь я испрашиваю твоей милости для меня и для моей семьи.

– А если я откажусь, ты оставишь меня здесь, – как утверждение произнес монарх.

Под его пристальным взглядом Уорик снова зарделся.

– Ваше Величество, мне нужен оттиск вашей печати и ваша роспись на помилованиях. Иного быть не может. И я надеюсь, что вы уважите эту просьбу, пусть даже она составляет цену за вашу свободу. Пусть даже ваша жена придет в ярость, услышав, что вы даровали прощение людям, которых она возненавидела с первого дня, как только появилась при дворе.

– Не говорить о моей жене, – неожиданно тихим, низким голосом промолвил король.

Граф склонил голову.

– Хорошо, не буду. Со мною чернила и воск. А еще перо и ваша печать. Соблаговолите.

Уорик склонился над сумой и ее содержимым, ощутив что-то вроде стыда при виде дрожи в руках молодого монарха: Эдуарду с трудом верилось, что его отпустят, а не умертвят. Ричарда и самого било волнение. Усилием воли он пригвоздил себя к месту, затаив даже дыхание. На его глазах правитель развернул стопку пергаментов, а сам он достал из сумы перо и металлический пузырек с чернилами. Эдуард, не читая, размашистыми каракулями начертал на каждой странице «Edward Plantagenet Rex»[90], вслед за чем через плечо отбросил перо.

– Моя печать у тебя. Остальное заверши сам. – Одним движением поднявшись, монарх сунул пергаменты Уорику. – На. Получи, коли желаешь. А теперь посмотрим, как ты хотя бы отчасти сдержишь свое слово, во искупление чести. Ты, стало быть, отпускаешь меня из этого замка?

Уорик с трудом сглотнул. От страха, что сейчас он, возможно, отпускает на волю свою погибель, у него потемнело в глазах. Эдуард даже не удосужился прочесть перед подписанием страницы – что это, как не признак его отношения к подписанному? Свой упор король сделал на испытание Уориковой чести, тем самым непроизвольно попав в самое яблочко. Он не выразил никакого интереса к тому, как изложена суть документов, и даже не проставил собственноручно печати.

Оставалось полагаться единственно на монаршее слово. Повинуясь жесту хозяина замка, караульные отступили от двери. Впервые за семь месяцев выход наружу был открыт. Эдуард тремя быстрыми шагами прошел через комнату, заставив караульных напряженно переглянуться меж собой. В дверном проеме король приостановился, в некоторой нерешительности посмотрев вниз, на уходящие в темноту ступени.

– Думаю, Ричард, тебе имеет смысл сопроводить меня к выходу. Не хочу, чтобы мне в грудь по случайности вонзилась стрела кого-нибудь из твоих лучников. А еще я предпочел бы лошадь, хотя, если придется, готов идти и пешком.

– Ваше Величество, да разве я смею это допустить? – воскликнул Уорик, накрытый вдруг такой сильной усталостью, что у него онемели даже мысли. Видит бог, совершать ошибки ему доводилось и прежде. Эдуард заставил его понять, что все дело сейчас в доверии. Он тронулся к лестнице, а король обернулся к нему.

– Думаю, после этого, Ричард, звать тебя ко двору я не буду. Пускай я связан помилованием и прощением, но нашей дружбе теперь, как видно, конец. Ради своей же безопасности постарайся на время, чтобы ваши пути с моей женой не пересекались. Где она сейчас, что с ней? Я хотел бы видеть ее и моих детей.

Уорик склонил голову, чувствуя одновременно болезненный стыд и утрату.

– В Белой башне Тауэра. Клянусь, сугубо по ее собственной воле. Никаких препон или злонамеренностей ей не чинилось. За все эти месяцы я ее не слышал и не видел.

Эдуард сумрачно кивнул. Граф сопроводил его на конюшни, где конюший отобрал для него отборного широкогрудого мерина. От предложенного плаща правитель отказался, стремясь как можно скорее покинуть место своего заточения. Огромные створки ворот в темноте снова отворились, и король, расправив плечи, бросил коня в галоп, в считаные секунды канув в ночь.

* * *

Всадника покрывала короста грязи и серой дорожной пыли, въевшейся ему в бороду так прочно, что та торчала, как пакля. Этой же пылью была присыпана каждая складка его одежды и лица, тем более что плаща на седоке не было, и она беспрепятственно усеивала его, как копоть кузнеца. Всадник был таких габаритов, что люди на улице останавливались и глазели ему вслед. Мало кто видел короля собственными глазами, разве что те, кто лицезрел его во всем великолепии на ступенях Вестминстер-холла, когда тот призывал к походу на север, – тогда он стоял в роскошном, с золотой оторочкой плаще. Был Эдуард тогда чисто выбрит, а волосы его были короче – не то что вздыбленные пропыленные космы, перехваченные длинным лоскутом, оторванным от котты.

Конь под Эдуардом устало стриг ногами расстояние, свесив голову под стать седоку. Тогда вечера были длиннее, а свет, соответственно, ярче, а не как сейчас, когда оглянуться не успеешь, а в улицы уже вползают сумерки. Тем не менее люд теперь выходил на улицы, услышав приближение всадника, перешептываясь и в каждом его движении словно улавливая что-то знакомое, отчего с радостным испугом взмывало сердце. Это же… нет, невозможно поверить!

Рядом с устало-равнодушным всадником затрусил молодой монашек, постепенно осмелившись приложить ладонь к корке грязи на стремени. Отдуваясь, он присунулся еще ближе и угодливо заглянул снизу вверх, стараясь сквозь бороду и грязь различить черты лица седока.

– Ты король? – шалея от собственной дерзости, спросил он.

– Ну да, – ответил всадник. – Домой приехал.

Монах отстал, застыв с разинутым ртом посреди дороги, а вокруг уже скапливалась толпа.

– Что, что он сказал? – жадно допытывались голоса. – Это он? Неужто и впрямь король Эдуард?!

– Ну а кто ж еще? – с растущим куражом ответил монашек. – Ты на размеры глянь!

При этих словах толпа взгудела, вскинув руки. Все, как один, горожане припустили за одиноким всадником, по-прежнему ехавшим в сторону лондонского Тауэра. А народ уже сыпал изо всех улиц, лавок и домов. К тому времени, как Эдуард добрался до Тауэра, сзади уже волновалось море из доброй тысячи его подданных, из которых кое-кто даже прихватил с собой оружие: а вдруг король отдаст какой приказ! К столице Эдуард приближался так быстро, что опережал любого герольда. Коня он довел почти до полного изнеможения. В результате даже не было уверенности, извещена ли стража на воротной башне.

Правитель поджал подбородок. Какая, в сущности, разница, извещена или нет? Он – король, а за ним следуют его верноподданные. В нежданном наплыве душевной силы Эдуард ускорил ход коня и, погромыхав кулаком по створке ворот, смолк в ожидании, чувствуя на себе многочисленные взоры.

– Что там за стук? – окликнул откуда-то сверху голос.

– Едет король Англии, Уэльса и Франции, лорд Ирландии, граф Марч герцог Йоркский. Отворить ворота!

Видно было, как наверху замельтешили фигуры. Стража вглядывалась, перегибаясь с высокой стены. Не поднимая головы, Эдуард бесстрастно ждал. Вот изнутри загремели цепи и засовы, а затем загрохотала подъемная решетка. Эдуард оглянулся на скопище выжидательно застывших лиц.

– Я томился в неволе, но теперь я свободен! – объявил монарх. – А освободила меня ваша верность. Так оставайтесь же с ней, и пусть она согревает ваши сердца!

Как только под идущими кверху толстенными остриями образовалось достаточно пространства, Эдуард, пригнув голову, въехал на каменный двор, оставляя позади рев ликующей толпы. Дальше он уже пешком двинулся к Белой башне, к своей жене Элизабет.

33

Эдуард смотрел, как играют дети. Вот старшая из его дочек, дразня, помахала половинкой яблока перед младшенькой. Двое сыновей Элизабет от первого брака состязались в том, кто ладней пронесет на закорках девочек через анфиладу Виндзорского дворца. Для этого они затеяли врываться и перебегать из зала в зал, при этом изображая гудение охотничьих рогов. Этих мальчиков король особо не жаловал. Конечно же, он приставил к ним учителей фехтования и наставников, но в основном затем, чтобы чем-то занять ребят и чтобы они не путались под ногами. С некоторых пор эти братья вызывали у него не больше интереса, чем незнакомцы с улицы. В своих же троих дочурках Эдуард, как оказалось, души не чаял – в основном когда их не было рядом, словно бы мысли о них на расстоянии доставляли ему больше радости, чем их вопли вблизи, да еще сопряженные с постоянным требованием его внимания. В общем, дочерей своих он любил, по большей части, в их отсутствие.

Элизабет украдкой поглядывала на мужа, улыбаясь тому, что читает его мысли так же легко, как свои собственные. Едва он начал хмуриться, как она шиканьем выпроводила ребятню за дверь и прикрыла ее от шума.

Когда шум-гам улегся, правитель издал вздох облегчения и поднял глаза, по вкрадчивой улыбке жены понимая, что она прочла его мысли. В своей опеке мужа королева держалась покровительственно, но не настолько, чтобы он ощущал себя слабым (во всяком случае, он на это надеялся). Сейчас Эдуард отозвался улыбкой, но лицо его жены осталось серьезным. Видя на себе его взгляд, она страдальчески прикусила нижнюю губу.

– Я, как ты и просил, не досаждала тебе этим ни разу, – с нажимом произнесла Элизабет. – Вот уже месяц.

Теперь застонал уже монарх, в секунду поняв, в чем дело. Пусть жена и заявляла о своем молчании на эту тему, но в ее глазах он что ни день замечал немой укор.

– И я благодарен тебе за это! – воскликнул он. – Возьми это себе за правило, Элизабет. Иначе, если ты станешь к этому возвращаться, это будет сказываться между нами размолвкой. Да, я даровал прощение за все преступные деяния, что имели место. Помилование за измены. И не будет ни конфискаций, ни казней, ни изгнания, ни репрессий.

– Ах, вот как! – Королева сжала губы так сильно, что они из карминных сделались бледно-розовыми. – Ты позволишь сорным травам вырасти снова. И ничего не предпримешь, в то время как ядовитый плющ начнет разрастаться, удушая твоих собственных детей!

За разговором она бережно поглаживала себя по животу. Тот еще толком не разбух, но признаки были уже налицо. По утрам началась рвота, на этот раз такая неистовая, что на щеках у Элизабет кое-где лопнули сосудики. Все это давало надежду на сына.

Эдуард по-бычьи мотнул головой, не улавливая ход ее мыслей, а потому тупо упрямясь нажиму.

– Элизабет, я уже говорил тебе и повторяю еще раз. Вмени себе в правило. Иначе мы будем ссориться. Я не могу менять того, что осталось в прошлом. Мой брат женат на Изабел Невилл, и они ждут первенца. Разве могу я вытравить из утробы то семя? Далее. Твоего отца и твоего брата Джона нет в живых. – Король поджал губы. – Их я тоже не могу вернуть! Или, скажем, графом Риверсом теперь является твой брат Энтони. Так ты что, прикажешь отнять у него этот титул? Это путь к безумию, Элизабет. Удовольствуйся тем, что я хотя бы отлучил Невиллов от королевского двора. И ты в своем горе не имеешь необходимости с ними видеться. А остальное… Остальное в прошлом, и я не собираюсь копать его, копать и копать, пока снова не польется кровь!

До правителя дошло, что голос его дорос до гневливого крика, и он смолк, раскрасневшийся и смущенный.

– Мне кажется, стены лондонских дворцов нагоняют на тебя хандру, Эдуард, – примирительно сказала его супруга, трогая его за руку. – Тебе не мешает размяться, куда-нибудь выехать… Кстати, возможно, для того, чтобы свершить королевское правосудие там, где сидят еще старые шерифы и бейлифы. А таких мест еще немало. Мой брат Энтони рассказывал об одном таком месте – недалеко, миль двадцать к северу. Там обвиняются в убийстве трое негодяев – их застигли прямо так, с окровавленными ножами, к тому же они еще и украли драгоценности из одного благородного дома, злодейски убив в нем отца с дочерью. Так вот, совесть их не мучит, а вместо страха они преспокойно спят в тюрьме и посмеиваются над местными силами правопорядка. Дело, похоже, в том, что у жителей там некому вершить королевское правосудие. К тому же несколько месяцев назад там разыгрались кровавые бунты, и люди просто боятся. И не осмеливаются учинить над негодяями суд без присутствия королевского судьи.

– И что ж теперь? – мрачно спросил Эдуард. – Я, по-твоему, должен лично судить каждого вора и разбойника в моей стране? Зачем мне тогда вообще судьи, шерифы и бейлифы? Или ты вновь намекаешь, чтобы я подкопался под Невиллов? Если да, то очень уж издалека ты меня к этому подводишь. Не вижу связи.

Жена, стараясь казаться как можно выше ростом, поглядела на него снизу вверх – ее ладони при этом были уперты ему в грудь – и заговорила с неторопливой отчетливостью, тоном, который неизменно остужал ее супруга:

– Эдуард, муж мой. Вспомни: ты король. Возможно, тебе следует взбодриться, стряхнуть с себя дурную вялость и рвануться на всем скаку из тенет, что опутали тебя и сделали дряблым, ввергли в сонливую задумчивость. Ты все увидишь, Эдуард, при разговорах с людьми и при отправлении твоего монаршего правосудия. Ты вновь почувствуешь себя сюзереном своих подданных. Узришь это в том, как те селяне будут смотреть на тебя снизу вверх, как подобает простолюдинам смотреть на государя. Энтони как раз знает, где находится то место. Он тебя проводит и покажет.

– Нет, – уперся монарх, – не поеду. Не пойму, к чему ты клонишь, но с места не сойду из-за того лишь, что вы с братцем что-то такое замыслили. Все эти заговоры и шепотки у меня вот уже где… Скажи мне, Элизабет, в чем дело, или же я с места не стронусь. А те бриганды пусть гниют в тюрьме, пока там не назначат для суда новых судей.

В распахнутых глазах правительницы мелькнуло замешательство. Чувствовалось, как ее упертые в камизу руки подрагивают.

– С того убийства минуло всего две недели, – спешно и жарко заговорила она. – Те люди заявляют, что действовали по наущению Ричарда Невилла. Ты понимаешь? Граф Уорик. Это он, оказывается, втихую изменничает против твоего законоотправления.

– Господи, Бет! Ты что, меня так и не слышала? Я их простил! И Уорика, и всех остальных!

– Да? Но обвиняют-то как раз Уорика. А вместе с ним и Кларенса, Эдуард! Мой брат Энтони допросил тех злодеев. Допросил как следует, с огнем и каленым железом. И вот теперь сомнения нет. В основе заговора стоит Уорик. А суть заговора в том, чтобы убить тебя, а на трон усадить Кларенса! Это уже новые преступления, Эдуард, не покрытые никакой амнистией и помилованиями. Ты понимаешь? Мой отец, неотмщенный, не находит себе в земле упокоения! Ты понимаешь это, Эдуард?!

Король вгляделся в лицо своей жены. Из ее рябящих глаз сочились тяжелые, похожие на масляные капли слезы. Было видно, как жадно она верит в свою ненависть и как эта ненависть вперемешку с горем прибавили ей морщин, украв последний остаток моложавости. Раньше их разница в возрасте не казалась столь явной, а теперь…

– Ох, Элизабет, что ты содеяла? – спросил Эдуард тихо.

– Я? Ничего. Это те люди заклеймили твоих наиглавнейших лордов, как изменников, назвав их имена. Выяснилось, что они действительно против тебя злоумышляют. Энтони провел дознание огнем и железом, и правда всплыла. Они не лгут, те бедолаги.

– То есть ты не скажешь мне правду даже сейчас?

Глаза королевы из больших, светлых и распахнутых сделались темными, мелкими и острыми. А лицо – жестким, свирепым.

– Это новые преступления, Эдуард, – низко и сипло выговорила она. – Те люди не лжесвидетельствуют. А твоя драгоценная амнистия покрывала лишь прежние преступления. Так что она-то как раз не нарушается.

Монарх с печальным вздохом отвел глаза.

– Хорошо, Элизабет. Я туда съезжу. Выслушаю те обвинения против Уорика и моего брата. – Тут королева отшатнулась под его гневным взором, как под ударом хлыста. – Но, помимо этого, я ничего не обещаю.

– И ладно, ладно, – зачастила она, спохватываясь, что надо немедленно затянуть возникший между ними разрыв; снова начались торопливые, клюющие лобзания и соленый привкус слез на губах. – Этого достаточно. Когда ты выслушаешь их слова, то возьмешь да арестуешь изменников. Уж дай-то бог, тогда мы наконец увидим заслуженный конец их злодеяниям!

Эдуард сносил поцелуи, чувствуя меж ними холод. Супруга не доверяла ему, а король не мог припомнить, как и какими глазами он смотрел на нее до своего пленения. Ощущение отчасти напоминало то, как он однажды оставил свою собаку и возвратился лишь месяцы спустя. С виду пес был прежним, но при этом как бы не совсем своим – ни по запаху, ни по гладкости шерсти под ладонью. Прошло время, прежде чем между ними восстановилась прежняя уютная непринужденность, но ощущение все равно было таким, будто псину подменили. Обсуждать это вслух с Элизабет не имело даже смысла, но само чувство, которое теперь испытывал король, было во многом схожее. Смерть отца ожесточила ее или же убрала некую мягкость, которую Эдуард прежде воспринимал как нечто само собой разумеющееся.

Его уход жена сопроводила глазами, полными сияющих слез (хотя и непонятно, были ли это слезы облегчения, печали или злорадства). Пройдя в конюшни, он с досадливым удивлением застал там ее брата Энтони, причем уже готового к выезду и с его оседланным боевым конем. Сломанное запястье у нынешнего графа Риверса давно зажило. Как и с Элизабет, Эдуард не мог восстановить с Вудвиллом прежнюю легкость общения, и вероятно, по той же самой причине. Со смертью отца на рыцаря нашло помрачнение. И неудивительно: свои утраты всегда кажутся горше и ожесточают сильней.

Монарх взошел на подставку и махнул с нее в седло, чувствуя, как пробуждаются дремлющие в теле сила и собранность. Затем протянул руку и машинальным движением набросил поданную перевязь с мечом. Последний раз, когда он выезжал отсюда, дело закончилось пленением. При воспоминании об этом Эдуард встряхнул головой, словно прогоняя назойливую осу. Ничего, теперь он не убоится. Не допустит этого.

– Давай, показывай ту деревню, – распорядился он. Энтони Вудвилл трусцой пробежал через двор и уселся на свою лошадь, которую резво направил к открывающимся впереди воротам. Эдуарду оставалось лишь следовать за братом королевы – щурясь на солнце, благо день выдался погожий.

* * *

Уорик во дворе замка Миддлхэм усердно потел в ратных упражнениях. Душа блаженствовала от солнца и от мыслей о фруктовых пирогах и осенних вареньях всех видов – из яблок, груш, слив и всевозможных ягод. Сохранить все это изобилие в виде кисло-сладких приправ и маринадов, в рассолах и уксусе нечего и мечтать. А значит, местным селянам предстоит объедаться ими до отвала, пока уже не лезет в рот, а остальное упрячется в прохладные погреба и подвалы или же отправится на рынки состязаться с тамошними ценами. Пожалуй, самое отрадное время года.

Мысли об оставленном лондонском дворе воспринимались как кошмарный сон. На своем пятом десятке граф Уорик мог уже рассчитывать, что годы войны и дворцовых интриг для него благополучно миновали. Во всяком случае, хотелось на это надеяться. При мысли еще об одном Таутоне Ричард коснулся деревянной рамы и перекрестился: нет уж, на наш век хватит! Хотя в битвы хаживали и люди постарше его. Память до сих пор хранила образ первого графа Перси, павшего при Сент-Олбансе изрядно на седьмом десятке…

Уорик зябко передернул плечами, как от застлавшей солнце облачной тени. Вот уже не стало и дядюшки Фоконберга, найденного мертвым в постели буквально через несколько дней после того разговора. Утрата на удивление горькая: отцов брат так долго был для Ричарда источником раздражения, что он и не заметил, как они под конец стали близки. Или же это опустошала душу смерть отца.

На главной подъездной дороге взгляд графа ухватил двоих всадников. Точнее, вначале вздымаемую ими пыль – она тянулась за ними курчавым шлейфом, магнитя взгляд, и лишь затем проявились две темные фигурки, при виде которых сердце тревожно оборвалось и замерло. Такая скорость и напряженность поз никогда не бывает предвестником хороших вестей. От вида такой картины всегда хочется убраться под прикрытие стен и захлопнуть за собою двери. Что это – наконец упавший топор? Роковой удар лезвием по шее, которого он, Уорик, страшился и ждал с той самой поры, как Эдуард возвратился в Лондон?

Целый месяц прошел без известий о каком-либо волнении, даром что у Ричарда во всех домах столицы значились слуги и слухачи, готовые, если что, предупредить о вышедшем в дорогу короле с воинством.

Уорик нервно сглотнул. Слышно было, как сзади тревожно перекликаются мужчины и женщины: они тоже заметили всадников. Стражники сейчас, должно быть, спешно облачаются в доспехи и седлают коней, готовясь ринуться на защиту своего господина или окружить его в ожидании указаний. Но что им пока укажешь? Глядя с прищуром на дорогу, Ричард стоял перед громадой дома один. При нем был лишь старый короткий меч, висящий у бедра на ремне – не оружие, а скорее, резак для подрубки старых деревьев, однако ощущение его ручки давало хоть какое-то спокойствие. Повинуясь безотчетному позыву, Уорик снял его с ремня и прислонил к ближней скамье, чтобы в случае чего можно было схватить.

Беспокойство переросло в слепой страх, когда в одном из всадников он узнал своего брата Джорджа, а в другом – Ричарда Глостера, сейчас уже куда более хорошего наездника, чем епископ. Брат Уорика с трудом поспевал за ним, хватаясь за узду и гриву, чтобы на скаку не слететь с седла.

Гулкое трепещущее сердце стучало о ребра, в то время как Джордж Невилл и его спутник, взвеяв плюмаж рыжеватой пыли, осадили коней и спешились: брат короля одним скачком, епископ осмотрительно, чтобы не упасть. При виде их лиц Ричарду так свело нутро, что он закашлялся в кулак.

– Король? – произнес он одно лишь слово.

– Или его жена, – отрывисто кивнул в ответ Джордж. – Так или иначе, они нашли кого-то, готового обвинить тебя в измене. Мы, видно, держимся впереди твоего ордера на арест, но он буквально в нескольких часах сзади нас. Сожалею, Ричард.

– Изменником поименован и Джордж Кларенс, – надтреснутым голосом встрял Глостер. – Мой брат. У вас есть что передать ему на словах?

Уорик поглядел на своего бывшего пажа. Пропыленный Ричард Глостер, уже совсем не прежний мальчик, стоял бледный, с угрюмым лицом.

– Как я могу довериться тебе, Ричард, – тихо спросил Уорик, – когда против меня направлена рука твоего старшего брата?

– Это он меня известил, – кивнул на молодого человека Джордж. – Если б не он, люди короля добрались бы до тебя первыми.

Граф отер со лба пот, определяясь с решением. Сценарий своего поражения он продумал еще в те месяцы, когда король Эдуард сидел у него в плену. Корабли с сундуками монет отбыли в принадлежащие ему во Франции владения, о которых по эту сторону Ла-Манша не знала ни одна живая душа. При первой же угрозе все было готово к стремительному побегу. Однако того, что обвинение будет предъявлено еще и мужу его дочери, Уорик не ожидал.

Брат и Ричард Глостер не сводили с него глаз в ожидании ответа. Времени в обрез, надо действительно торопиться. Побережье отсюда в двух днях езды, а уже там, в бухте, в любое время суток готов к отправке небольшой, но ходкий бот с экипажем из четырех человек. Дочь со своим мужем сейчас находятся в живописном имении в тридцати милях к югу – они ждут, когда Изабел разрешится от бремени первенцем.

– Кларенс уведомлен? – сухо спросил Уорик. Брат короля качнул головой. – Так. Лучше, если он прибудет сюда вместе с Изабел. Мать она, будучи на сносях, тоже захочет взять с собой. Здесь недалеко, к тому же дорога не одна. Если король послал армию, это замедлит им ход. А если всего горстку людей, то мы, в случае чего, сможем прорваться. – Епископ хотел что-то сказать, но он упреждающе поднял руку. – Нет, моих жену и дочь я на милость Элизабет Вудвилл не оставлю. Вы отправили гонца к Джону?

– Я – да, – ответил Джордж. – Я бы тоже не советовал тебе оставлять Изабел и Анну. Пошли к Кларенсу гонца на свежей лошади. А то я на этом седле расколотил себе весь зад, и еще тридцать миль скачки не выдержу – это же день в пути и день обратно? О боже, Ричард, люди Эдуарда к этой поре будут уже здесь!

Уорик чертыхнулся, пытаясь сосредоточиться.

– Самым быстрым будет двинуться вдоль побережья и оттуда съездить за ними на лошадях. Тем не менее я заранее пошлю к ним гонца попроворней, чтобы он обеспечил им несколько часов форы, прежде чем я за ними прибуду. Ну а как ты, Джордж? Ты едешь?

Брат Уорика глянул на молодого герцога Глостерского и пожал плечами.

– Вообще-то нас с Ричардом не поименовали. А значит, и мое помилование вроде как в силе. Не думаю, что Эдуарду есть до меня дело – разве что у его женушки… Это она у нас Ева в английском саду Эдема. И тебе ее надо ох как остерегаться!

– Меня всю жизнь то одна, то другая волчица цапает за горло, – невесело махнул рукой граф Уорик, – так что я уже привык. Ну а тебе удачи, Джордж. Буду признателен, если ты приглядишь за нашей матерью. Она нынче наполовину слепа, и уж не знаю, сколько у нее сохранилось ума и памяти. Уверен, она оценит твою доброту.

Братья поглядели друг на друга, четко сознавая, что если когда и свидятся, то лишь через несколько лет. Джордж раскрыл руки, и они крепко обнялись. Щетина брата остро скребнула Уорика по щеке.

Герцог Глостерский Ричард переминался с ноги на ногу, с нервным румянцем на щеках. Ему граф сердечно пожал руку:

– Благодарю за то, что решился меня предупредить. Я этого не забуду.

– Я всегда знал вас как хорошего человека, – проговорил Глостер, глядя себе под ноги.

– Хорошего, да как видно, недостаточно, – сказал Уорик с глубоким вздохом и напоследок улыбнулся своему брату-епископу. – Твои молитвы, Джордж, будут как нельзя кстати.

В ответ церковник сотворил в воздухе крестное знамение, под которым его брат склонил голову, вслед за чем бегом и уже без оглядки направился к дому.

При всех бессчетных часах, потраченных Ричардом Уориком на обдумывание бегства в случае, если начнется преследование, все складывалось неожиданно гладко. Команда бота к приезду загадочным образом отсутствовала, но обнаружилась в местной таверне – изрядно навеселе, но к делу все-таки годная. Как видно, столько недель бесплодного ожидания не лучшим образом сказались на дисциплине.

С выходом в море Уорик немного успокоился. Где он сейчас, никто не знает, а ему бы только добраться до замечательной шестидесятифутовой «Троицы» в причале Саутгемптона, а уж там тебе и матросы, и припасы, и монеты. Забрать дочь с мужем тоже оказалось несложно. С погодой на море (предстояло два дня пути) и то везло.

Когда бот бросил якорь, Изабел с Кларенсом уже дожидались на пристани. Уорик лишь подивился размеру живота своей дочери, принимая ее на борт с утлой лодчонки. Его жена Анна заняла место на открытой скамье, хотя там не было ни тени, ни защиты от водяной мороси. Изабел, ухватив мать за руки, огляделась темными истомленными глазами в явном ужасе от хрупкости этой посудины. Ее муж в своем паническом стремлении бежать прихватил с собой два больших мешка с добром, но ни единого слуги. Молодой герцог Кларенский беспрестанно суетился возле своих тещи и жены. Он пристраивал Изабел на одеялах по возможности удобнее, в такой ее близости к родам.

Четверка моряков все еще не вполне пришла в себя, хотя парус поставила, и тот быстро наполнился ветром. Бот снова отчалил от берега и пошел колыхаться вдоль побережья. Они плыли в сравнительной безопасности, под крики чаек в вышине. Мертвенно-бледная Изабел сидела, неловко подобравшись от мешков в ногах, и ежилась под дыханием ветра и мороси. Уорик пытался расслабиться, но его взгляд все равно был неуклонно направлен вперед. Четверо моряков жили как бы своей отдельной жизнью, по очереди пристраиваясь на ночлег. Справа снижалось за холмы солнце, и его сияние багряно-золотистым столпом стелилось по зеркальной млечности моря. Затем в зыбком сумраке взошла луна, которая пролегла серебристой дорожкой через гладкую уснувшую поверхность воды. Вместе с морем, казалось, уснуло и время – на его плавный ход указывало лишь призрачное коловращение звезд.

В сущности, Уорик все это планировал, но вместе с тем, как впереди пелериной разворачивалась будущность, он гнал от себя то гневливое отчаяние, которое она привносила с собою. Была ли в том его провинность, или же вина короля и Вудвиллов, или же строптивость его брата Джона, не так уж и важно. Важно то, что она означала разрыв и конец. Что бы там ни случилось впредь, он утрачивал больше, чем получал взамен или рассчитывал нажить.

С той самой минуты как к нему пришло известие, он, в сущности, ни разу не присел. А в боте, между тем, податься было совершенно некуда, и оставалось лишь ждать, когда снова взойдет солнце. Слышно было, как над кормой кто-то беспомощно страдает от морской болезни. Неразличимый в темноте, Уорик смежил веки и ощутил под ними жжение слез.

34

Поутру бот обогнул восточную оконечность Англии и под западными прибрежными ветрами взял курс на Саутгемптон – пожалуй, самая удобная бухта и речное устье в мире для больших кораблей. Пролив оживился сразу, как развиднелось, покрывшись торговыми судами всех размеров и мастей, плывущих с континента и на континент аж от самой Африки. Для захода в глубокие порты им требовалось одолеть непростые отмели, требующие сноровки опытных шкиперов. Сейчас к этим судам легко подлетали парусные лодки, готовые за умеренную плату проводить их к рынкам Англии.

При виде скопления треугольников и квадратов парусов, туго надутых ветром, Уорик приободрился. Ишь сколько их здесь – многие сотни, среди которых его посудине ничего не стоит затеряться! Он сидел, терпеливо выжидая, когда мимо по борту проплывет остров Уайт.

Со свежим ветром стало качать чуть сильнее. Именно в эту минуту к Уорику и направился старший команды, по ходу ладно подстраиваясь в такт качке. Судя по акценту, моряк был из Корнуолла и из той породы, что с морем в ладах больше, чем с сушей. Для большей слышимости он напряг голос, приложив ладонь сбоку ко рту, а другой рукой указывая на участок между островом и побережьем.

– ’он, ви’ите, сэр? Те корабли на якоре. Я их знаю. Тот, что черный, – это «Авангард», а второй – «Норфолк».

Сердце Уорика опасливо екнуло. Эти названия он прежде уже слышал.

– Ты уверен? – переспросил он.

– Ну а как, – пожал плечами моряк. – Я ж до этой прогулки полгода на «Троице», в Саутгемптоне торчал. Каждый кораблик у этого берега знаю. И вон те два как раз под командой Энтони Вудвилла, адмирала Его Величества, состоят.

– И что, мимо них проскользнуть нельзя? Такая быстроходная посудина им вмиг пятки покажет, разве нет?

– Мимо них-то можно. А вон те лодочки на воде ви’ите, сэр? Весь Солент[91], кажись, перегородили. У меня ощущение, будто они знают, что мы попробуем мимо них просочиться. Среди других корабликов и лодок они нас пока не углядели. Но у них там, небось, в порту цельная артель рыщет, нас разыскивает.

Ричард сухо сглотнул. Несложно себе представить, как сейчас усердствует Энтони Вудвилл – он горы готов свернуть, лишь бы изловить беглецов. Если приглядеться, то и вправду: по всей ширине пролива и здесь, и там снуют лодки – где на веслах, где под парусом. А потому к Саутгемптону мимо них ни одна посудина не проплывет, не будучи остановленной для опроса и досмотра.

Придерживаясь рукой за мачту, граф встал и начал оглядывать сизоватую зыбь пролива. И в этот момент за его спиной истошно завопила Изабел. Уорик, вздрогнув, обернулся, но его жена была уже там и сейчас подставляла к губам дочери кружку с водой, а рукой нежно водила ей по бугру живота под одеждой. На глазах у смятенного Ричарда она отдернула руку, словно от укуса.

– Что там? – резким голосом окликнул Уорик. – Дитя ножкой бьет?

Анна с меловым лицом покачала головой.

– Нет. Похоже, схватки.

Изабел со стоном приоткрыла глаза.

– Что там? Дитя? Уже идет? – спросила она жалобно.

Ее отец выдавил из себя улыбку.

– Да нет! – наигранно-бодрым голосом сказал он. – Иногда бывают, знаешь, эдакие судороги, еще задолго до родов. Я вон помню, у матери твоей было примерно то же. Так ведь, Анна? А родила только через пару недель.

– П-правда, – одними губами ответила его жена.

Прижимая ладонь ко лбу Изабел, она повернулась к Уорику так, чтобы дочь не видела ее лица. Глаза ее были полны тревоги.

Ричард за локоть отвел моряка подальше, к самому бушприту, вокруг которого с пенным шелестом разлетались барашки волн.

– Мне нужно какое-нибудь безопасное место в порту, – тихо и требовательно сказал он.

– Да где ж вы его тут сыщете, сэр, место-то? Адмираловы люди, как только узнают, кто мы, сразу погонятся.

Уорик обернулся, оглядывая пролив через плечо. День стоял погожий, но французского берега из-за расстояния все равно видно не было.

– Ветер достаточно свежий. Сможешь доставить нас в Кале?

Словно подстегивая, за спиной вновь раздался вопль Изабел – высокий и бесприютный, похожий на крики чаек в вышине. Моряк что-то взвесил.

– Если вест продержится, можно попробовать, милорд. Даст бог, так и за двенадцать часов домчимся.

– Двенадцать?! – воскликнул Ричард так громко, что на него вопросительно обернулись жена и Кларенс. Он заговорил тише, подавшись ближе к моряку. – Да ты что! Это ж разродиться можно. Надо быстрее.

Корнуоллец огорченно развел руками.

– На хорошем-то ветру мы никому не уступим, но больше-то парусов, чем есть, я вздернуть не могу. Двенадцать часов, и то дай-то бог, если ветер будет стойкий. Ну а коли получится лучше, то я из него выжму.

– Мы идем к берегу, Ричард? – с надеждой спросила Анна. – Изабел нуждается в безопасном теплом месте.

– Где ж я его вам возьму?! Тем более в Англии, тем более сейчас, тем более когда король стискивает нам глотку! – Уорик раздраженно хлопнул себя по бокам: надо же, навалились всем скопом! – Идем в Кале.

С протяжным скрипом повернулся румпель, и нос суденышка под хлопанье парусов стал смещаться в сторону – бот ложился на другой галс.

* * *

Уорик, чередуясь с моряками, правил суденышком, чувствуя рукой на румпеле натяг его хода. Крики Изабел с каждым часом становились все несносней и жалобней, родовые схватки истощали ее. Теперь сомнения не было: ребенок был готов появиться на свет, причем сделать это на виду мерно качающегося на горизонте зеленого берега Франции. Экипаж весь день неустанно хлопотал со снастями, в какой-то момент даже поставив рядом с основным дополнительный парус, чтобы хоть как-то убыстрить скорость. Проходя мимо багровой от натуги молодой женщины, моряки нервно поглядывали на нее: зрелище для них было столь же невиданное, сколько и неприятное.

Далеко впереди темнела громада Кале, известная Уорику не менее досконально, чем его собственные имения. В самом деле, годы назад (король Эдуард тогда был еще мальчишкой) эта крепость служила ему домом. Крепость и город Ричард озирал с изрядной долей ностальгии. На обратном пути от Саутгемптона день оставался погожим, так что на пути вверх по сужающемуся Каналу по одну сторону от себя граф различал белые скалы Дувра, а по другую Францию и связанную с ней свободу. С каждой минутой и милей он становился ближе к спасению, но дальше от того, к чему был привязан всей душой.

Из задумчивости его вывел очередной вопль дочери, на этот раз особенно мучительный и долгий. Моряки на роженицу старались не глядеть, но на открытом боте уединиться было совершенно негде. Изабел сидела на досках палубы с раздвинутыми ногами и натужно дышала, одной рукой держась за мать, а другой – за своего мужа, которые находились по бокам от нее. В глазах ее стоял смертельный испуг.

– Теперь уже недолго, – сказал Уорик морякам. – Подходите так близко, насколько позволяет смелость, и бросайте якорь. Поднимите на мачту мой штандарт, чтобы нас пропустили без задержки.

– У этой посудины, милорд, киль мелковат, – с сожалением сказал корнуоллец. – Я могу попробовать завести ее прямиком на пристань.

Ричард в отчаянии поглядел через густо усеянные кораблями воды. Там вздымались каменные стены крепости. Ему было известно и точное число орудий на них, и вес их ядер.

Со стороны суши осада Кале была невозможна: цитадель могла снабжаться с моря. Атаки с моря тоже были обречены из-за размеров пушек. Кале был самым укрепленным английским владением на свете, а любое судно, что рискнуло бы испытать те укрепления на прочность, было бы разбито в щепки. И все же Уорик прикинул, можно ли, скажем, скрыть приближение бота за чужими судами, а там рвануть в гавань до того, как их намерение кто-то раскроет… Нет, ничего не выйдет.

– Видишь те завитки дыма? – понуро указал он моряку. – У них там железные ядра, докрасна накаленные в жаровнях и всегда готовые к пальбе. Их выхватывают клещами и со ствола закатывают в орудия, где они утыкаются во влажные заглушки. Пушки со стен бьют на расстояние мили, и все, во что они попадают, воспламеняется. Так что придется нам ждать начальника порта.

Один из членов экипажа успел поднять штандарт Уорика. Между тем ветер крепчал, и флаг туго трепетал над волнами в барашках белой пены. Бот раскачивался, дергаясь на небольшом якоре, отчего все на палубе держались непрочно. Ухватившись за струной натянутую вервь, граф влез на бортик и отчаянно замахал свободной рукой, сигналя берегу о неотложной срочности. За спиной у него стенала Изабел, в кровь кусая себе губы; на щеках ее пятнышками проступали лопнувшие от натуги сосуды.

– Идет, Ричард! Дитя идет! – послышался крик его жены. – Скоро ли земля? О, Иисус и дева Мария, оберегите нас! Когда же кончится эта мука?!

– Вон они, плывут! – криком отозвался Уорик. – Держись, Изабел, дочка! Начальник может дать сигнал крепости, и ветер все еще попутный. Я позову лекаря, тебе в подмогу…

Он обернулся с новым приказаниями для экипажа. Там все стояли наготове, дабы, если что, обрубить якорную веревку и убрать паруса – работа не из легких, но если надо, то придется это делать. Суденышко моталось под завываниями ветра, нещадно обдающего всех ледяными брызгами. По небу неслись разорванные тучи, а Изабел все вопила. Ее иссиня-белые ноги были широко расставлены, и взгляд Уорика уже улавливал проглянувшую наружу макушку младенца. Жена, плюнув на стеснительность, встала на колени и, дрожа под водяной взвесью, была исполнена решимости в первый же момент принять на руки тот крохотный комочек новой жизни.

По волнам к боту неспешно продвигалась лодка начальника порта. Гребцы, должно быть, уже слышали крики роженицы, но отчего-то совсем не торопились. Не слышать таких стенаний они просто не могли. Уорику они казались такими пронзительными, что, должно быть, весь гарнизон Кале уже знал, что на свет рождается ребенок.

Когда лодка наконец приблизилась на расстояние голоса, граф заорал во всю мощь легких. При этом он указывал на штандарт с медведем и деревом, полощущийся наверху мачты, и вопил в сведенные у рта ладони о том, что на борт срочно нужны лекарь или хотя бы повитуха, чтобы помочь при родах.

Управившись с этим, Ричард как-то поник, отдуваясь и смаргивая искры, пляшущие в глазах от приложенного усилия. Буйно шумел ветер, трепля снасти и дергая на якорной привязи беспорядочно кренящееся суденышко. Вместе с ботом плясал и горизонт – то вверх, то вбок, то вниз.

Настороженность вызывало то, что ялик портового начальника продолжал плыть без всяких сигналов к наблюдателям крепости. Уорик закричал снова, размахивая рукой и указывая на флаг, а лодка знай себе ныряла по волнам под лоскутом паруса, ухая носом в соленую воду и исправно выныривая. В ней стоял в такой же рисковой позе, ухватившись за веревку и встречно жестикулируя, какой-то человек. Он тоже что-то выкрикивал, но завывания ветра мешали разобрать слова. Вместо того чтобы ждать, Ричард снова провопил, что он – Уорик и что у него на борту роды. Посреди своей ярости он вдруг удивленно расслышал высокий мяукающий вой. Переменчивый ветер на секунду стих, и Уорик, обернувшись, увидел, что один из моряков оцепенело стоит на палубе, зачем-то протягивая свой рогатый нож матери Изабел.

Граф раскачивался вместе с бортом, открыв рот и ничего не соображая. На палубе виднелась кровь, которую стремительно смывали сонмы брызг и которая стекала в щели меж досок. Изабел снова лежала под грудой мокрых одеял. И тут до Уорика дошло, что ножом Анна обрезала пуповину. Младенчика она сунула Изабел под рубашку – не для кормления, а просто чтобы было хоть какое-то тепло и прибежище от кусачего ветра и сырости.

– Девочка, Ричард! – слабо донесся голос жены. – Доченька!

Это был момент поистине чуда. А когда граф повернулся обратно, ялик находился уже в небезопасной близости. На борту его было всего четверо людей, а в начальнике Уорик признал служаку, что однажды уже приветствовал Кларенса с Изабел, когда те прибыли для заключения брака. Тогда он источал улыбки и дружелюбно посмеивался. Сейчас же взгляд его был сумрачен, как непогода.

Тем не менее Ричард, пользуясь близостью дистанцией, обратился к нему:

– Сэр, на борту родился ребенок. Мне надобен врач для ухода за моей дочерью. А еще гостиница, огонь в камине и горячее вино с пряностями для нас всех!

– Прошу простить, милорд, – отозвался портовый служащий. – У меня приказ от нового капитана Кале, сэра Энтони Вудвилла. Высаживаться на берег вам запрещено. Сам бы я, конечно, позволил, но у меня рескрипт с печатью короля Эдуарда. А против него я, сами понимаете, никуда.

– Вот как? А куда же мне, по-вашему, высадиться?! – воскликнул Уорик в горестном отчаянии. Куда ни ткни, везде уже успел наследить братец этой королевы. Видно было, как от боли в его возгласе у служаки сжались плечи.

Вдохнув до отказа, Ричард проревел через волны и водяную пыль:

– У нас в боте дитя, родившееся всего минуты назад, моя внучка! Нет, даже не моя – родная племянница короля Эдуарда! Родилась прямо тут, на борту! Так что к черту ваши приказы, сэр! Мы сходим на берег. А ну там, рубите якорь, чтоб его!

Его экипаж живо обрубил веревку, и суденышко тотчас пришло в движение, превратившись из ныряющего обломка на привязи в подвижную, одушевленную скорлупку. Начальник порта махнул руками, жестом выпроваживая непрошеных гостей, но Уорик кивнул морякам, и те приподняли парус, отчего движение бота выровнялось, и он заскользил по волнам в сторону берега.

Темная громада крепости дважды трескуче громыхнула. Не было видно ни вспышек, ни полета раскаленных ядер, но удалось заметить место их падения. Оба шлепнулись в море неподалеку (безусловно, у пушкарей было время прицелиться, когда бот болтался на якоре, представляя собой отменную мишень). Ричард знал, как муштруется орудийная прислуга, обучаясь стрелять по привязанным лодкам, что покупаются, как расходный материал. Сам надзирал за такими занятиями.

Второе ядро плюхнулось настолько близко, что Анна испуганно взвизгнула, а Кларенс обхватил припавшую к нему в страхе жену. Обошлось без повреждений, но послышалось яростное бурление от раскаленного металла. От воды даже повеяло жаром.

– Ричард! – вскрикнула графиня. – Забери нас отсюда, пожалуйста! Сойти они нам не дадут, и в порт нам не попасть. Прошу тебя!

Уорик вперился взглядом в крепость, понимая, что следующие выстрелы разнесут суденышко в щепу, поубивав всех. До сих пор не верилось, что выстрелы эти были сделаны по нему, с его штандартом на мачте. Его люди ждали приказа, вызверив глаза. С поднятием руки графа бот крутнулся, и паруса обвисли. Возможно, это и спасло бот: следующий выстрел лег совсем уж рядом, так что его даже подкинуло всплеском. Жгучий пар вознесся над местами, куда шлепнулись малиново-красные от накала ядра. Экипаж оттабанил, и суденышко снова выровнялось.

– Каков будет курс, милорд? – спросил корнуоллец.

Уорик пробрался на корму, оглядывая валкую панораму Кале.

– Похоже, в Англии верных людей уже не осталось, – горько сказал он. – Идем вдоль берега к Онфлёру, а оттуда по реке в Париж. Там у меня, пожалуй, еще есть пара друзей, готовых выручить меня в час нужды.

Он вздрогнул: Изабел издала пронизывающий вопль такой боли, что он, скорее, напоминал страдания раненого животного, чем человека – прежде Уорик такого и не слышал. Подоспев к дочери, он увидел у ее обнаженной груди крохотное тельце младенца.

Оно не шевелилось, а его сморщенная кожица была синеватой. Ощутив на своей пылающей коже холод, дочь сунула малютке сосок в попытке накормить, но та была недвижима. Откинув голову, Изабел зашлась в исступленном стенании, пока Джордж Кларенс не притиснул ее к себе лицом. Вдвоем они содрогались в глухих рыданиях над своей мертвой дочерью. Вместе с ними, казалось, содрогалось и море.

Эпилог