Английское королевство во Франции рухнуло стремительно, и для людей это стало настоящим бедствием. Сдавался один город за другим, и потоки местных жителей устремились прочь. Женщины, льняными лоскутами примотав к себе детей, потянулись по дорогам Франции, пытаясь взять с собой все, что могли унести. В гарнизонах не осталось мужчин: солдаты и землевладельцы, ранее защищавшие Нормандию от французов, теперь были вынуждены уйти, ибо они оказались на враждебной территории. Кто-то из них останется и позже найдет работу на отвоеванных Францией территориях или даже пополнит армию Карла, но сотни и тысячи других вынуждены были влиться в поток беженцев, двигающихся в сторону Англии. Ежедневно главная магистраль Лондона Чипсайд наполнялась несчастными семьями, которые толкали перед собой телеги с пожитками. Как писал хронист, на это «жалко было смотреть»[148].
Поражение в войне в Нормандии стало не только военным позором Англии. Оно также вызвало серьезные финансовые проблемы у короны. На заседании парламента в ноябре 1449 года было объявлено, что королевский долг составляет 372 тысячи фунтов — головокружительную сумму по сравнению с годовым доходом в пять тысяч фунтов[149]. Но не все траты объяснялись войной. Текущие расходы королевского двора составляли 24 тысячи фунтов, и, как завуалированно выразились в парламенте, обращаясь к королю, «расходы, необходимые для вашего двора, без учета всех других обычных расходов… каждый год превышают затраты, необходимые для вашего проживания»[150]. Даже с учетом подоходного налога, введенного парламентом для финансирования войны, индивидуальных займов, доходов от таможенных сборов, специального налога на шерсть и практики реквизиции (без оплаты) припасов и товаров для нужд королевского двора во время поездок, корона все равно не справлялась со своими обязательствами. За относительно короткое время на посту регента Франции сумма личных расходов Ричарда, герцога Йоркского, достигла двадцати тысяч фунтов стерлингов, что было в пять раз больше, чем годовой доход всех его обширных имений в Англии и Уэльсе. И ему было невероятно сложно получить от короля выплаты, чтобы покрыть этот долг[151]. В аналогичную сумму вылилось не выплаченное гарнизону в Кале жалованье.
Это вызывало еще большее недоумение, если учесть, что теоретически личное состояние Генриха VI должно было значительно превышать состояние кого-либо из его предков из обозримого прошлого, так как у него оставалось мало живых родственников, которых нужно было содержать. Три его дяди (Бедфорд, Кларенс и Глостер) умерли. Скончалась и вдова Генриха IV, Жанна Наваррская. С появлением двора королевы Маргариты расходы выросли, но она была далеко не самой расточительной английской королевой (Филиппа Геннегау, жена Эдуарда III, сорила деньгами направо и налево). Королева была единственным живым членом королевской семьи, кому требовалось содержание. У королевской четы не было детей, поэтому княжество Уэльс и герцогство Корнуэлл оставались за самим Генрихом. Принадлежавшее ему герцогство Ланкастерское, без сомнения, было самым крупным частным землевладением Англии. И несмотря на все это, Генрих был на мели.
В том, что король мог оказаться неплатежеспособным или банкротом, не было ничего необычного. На протяжении всех Средних веков корона постоянно была в долгах, хотя финансовое положение Генриха даже на общем фоне выглядело вопиющим[152]. Главная проблема была в восприятии: в целом к долгам относились с пониманием в период военных успехов, внутреннего благополучия и при наличии вызывавшего доверие лидера. Когда подступали нужда и беспорядки, долги становились серьезной политической проблемой. По всеобщему мнению, которое во многом отражало действительность, земли, которые должны были приносить королю стабильный доход (даже если бы он целиком уходил на содержание двора), прибрали к рукам те, кто правил страной от имени монарха. «Такого бедного короля мы раньше не видали», — пелось в одной популярной антиправительственной песенке[153]. Технически это было не совсем так, но важна была не правда, а общее впечатление.
Вероятно, поначалу люди высказывали свое недовольство, как и несчастный Томас Кервер, по домам и в трактирах. Но в ноябре 1449 года, когда парламент встретился, чтобы обсудить ужасающие новости, пришедшие из Нормандии, ярость различных политических сил Англии выплеснулась наружу. Парламент открылся в Вестминстере, но затем из-за «зараженного воздуха» на несколько недель переехал в Блэкфрайерс в Лондон. Какая бы зараза ни витала в воздухе, она была не так смертельно опасна, как гнев простых англичан.
Король якобы созвал парламент для того, чтобы разобраться в «определенных сложных и срочных вопросах, связанных с управлением и [защитой] английского королевства». Но все быстро переросло в поиск виноватых. Только что пришли вести о потере Руана. Каждый день англичане терпели новые поражения, и все боялись, что, стоит пасть Нормандии, придет черед Кале. Парламент не мог обрушиться с критикой на самого короля — это было опасно и к тому же могло привести к серьезному политическому кризису, — поэтому расплачиваться за дурные советы пришлось его ближайшим министрам.
Первым, кого настигла месть парламента, стал епископ Чичестера Адам Молейнс, хранитель Малой печати, причастный почти ко всем делам короля. В течение пятнадцати лет Молейнс занимал посты высокопоставленного посла и служащего (а позже и полного члена) совета. Он был близким сторонником Саффолка и одной из ключевых фигур в переговорах о королевской свадьбе, а также входил в дипломатическую миссию, официально закрепившую передачу графства Мэн. Он рассорился с Ричардом, герцогом Йоркским, и публично обвинил его в коррупции и некомпетентности на посту регента во Франции. Молейнс был вдумчивым и одаренным ученым-гуманистом, но его политическая карьера в конце концов обернулась полным провалом, и его имя связывали почти со всеми неудачными решениями в отношении Франции. Он присутствовал на первом заседании парламента, затем получил от короля разрешение сложить с себя мирские обязанности, покинуть Англию и отправиться в паломничество. Но из страны он так и не уехал. 9 января 1450 года он погиб в Портсмуте от руки некого Кутберта Колвилла, командующего, который ехал на войну во Францию и ждал посадки на судно.
Поговаривали, что, умирая, Молейнс проклял Саффолка как виновника всех несчастий Англии. Мы никогда не узнаем, так ли это на самом деле, но слух об этом распространился по всей стране. Было ясно, что в следующий раз всеобщий гнев обрушится на главного министра короля.
Парламент сделал перерыв на Рождество. 22 января он собрался вновь, и герцог Саффолк попытался предупредить удар, который, как он понимал, непременно последует. Стоя перед королем и парламентом посреди Расписанной палаты Вестминстерского дворца, стены которой покрывали старинные фрески с ветхозаветными сюжетами, герцог выступил с такими словами: «Те гнусные, отвратительные речи, которые пронизывают почти все ваши земли и проистекают изо рта почти любого простолюдина, обвиняющего меня, есть чернейшая [клевета]». Он утверждал, что семья де ла Поль всегда была бесспорно предана королю и жертвовала почти чем угодно ради короны. Отец герцога был убит под Арфлером, «старший брат позже… в битве при Азенкуре». Еще трое его братьев погибли, служа за границей, а сам он, попав в плен в Жаржо в 1429 году, вынужден был заплатить выкуп в двадцать тысяч фунтов. Тридцать четыре зимы своей жизни он носил оружие. Тридцать лет был членом ордена Подвязки. Продолжив выступать в собственную защиту, герцог сказал: «Долгие [пятнадцать лет] я находился на службе у вашей благороднейшей особы, и в этом были для меня великая милость и благо, какие еще ни один вассал не обретал на службе у своего лорда и господина»[154]. Столь страстное воззвание к Генриху сохранило Саффолку жизнь, но ненадолго.
Как же до этого дошло? Начиная с 1430-х годов Саффолк играл важнейшую роль в английском правительстве, был посредником между королевским двором, советом и знатью и в целом действовал так с согласия тех, кто понимал, насколько катастрофически бездарный и бездеятельный король им достался. Но зимой 1450 года Саффолк остался один. Оборона Нормандии, очевидно, не смогла сплотить знать. Более того, начиная с 1447 года многие перестали бывать на заседаниях совета и отдалились от двора. Фактически они перестали участвовать в управлении и оставили возле короля лишь Саффолка и стремительно сокращавшуюся группу его сторонников, которые, действуя как шайка, использовали власть монарха в своих целях, попутно разваливая королевство[155]. Когда другие пэры его покинули, методы герцога — управлять каждым движением правительства, оставаясь в тени, — стали очевидны. Он в еще большей степени, чем Молейнс, находился в эпицентре английской политики в эпоху тяжелейших бедствий, и ему пришлось за это ответить.
Заверения Саффолка в верности королю не произвели никакого впечатления на Палату общин. Нижняя палата парламента на ошибки правящей аристократии смотрела далеко не так благосклонно, как Палата лордов. Через четыре дня после речи Саффолка они обратились к королю с просьбой заключить его в тюрьму на «общих» основаниях — в этом случае герцога могли держать под стражей до выдвижения против него конкретного обвинения. Казалось, парламент почти впал в истерику. «Внутри каждой партии Англии ходит много слухов и толков о том, что английское королевство продадут противнику короля во Франции», — пытались оправдать свои требования авторы прошения. То, что столь смехотворная идея вообще возникла, говорит о крайней политической напряженности, витавшей в воздухе.