— Так хочется пить.
— Сходи на кухню. Сделай лимонад, там есть лед.
— Лед, — вскрикивает она, как будто речь идет о чем-то сверхъестественном, и бежит мимо меня, обдав вихрем ароматов; меня слегка повело? я сажусь в кресло-качалку у края тени и слушаю приглушенные звуки из кухни: вот открылась и закрылась дверца холодильника, брякнули в стакане кусочки льда, вот Кристина пыхтит, силясь выжать лимон. Потом все стихает, сколько времени прошло? мне надоело смотреть на свои колени, на свои башмаки, я поднимаю глаза: смутно различимая птица беззвучно кружит меж деревьев. Послеполуденная тишина — в саду она еще заметнее, непроницаемей, гуще, как будто сейчас ночь, и вселенная спит. Вдруг становится трудно дышать; возможно, к ночи пойдет дождь; мало-помалу тревога охватывает все, не только человека, но и растения, котов, следящих за тем, что происходит вокруг, неподвижных рыб; кажется, что ты не в собственном доме, а на улице, под прицелом какого угодно оружия, беспомощный, твои тело и душа ничем не защищены; что происходит? что со мной? может быть, я умираю?
Когда девушка возвращается с двумя стаканами лимонада, собираясь поскорее осушить свою порцию, я ее не узнаю: кто эта девушка, что смотрит на меня? обращается ко мне? никогда прежде беспамятство не налетало на меня так стремительно, словно гром среди ясного неба. Как будто бы яркое солнце вдруг накрыла пелена тумана, погрузив все вокруг в темноту: отчаянный страх охватывает меня при мысли о том, что Отилия в такой день ходит одна по этим притихшим улицам, куда вполне может снова явиться война. Пусть явится, пусть вернется, — говорю, кричу я себе, — но только без моей Отилии, без меня.
— Больше не могу, — говорю я вслух и встаю, чтобы идти.
— Вы не хотите лимонад?
— Выпей сама, — говорю я девушке, вспомнив, наконец, кто она такая, и рассеянно спрашиваю: — Что сказала Султана? Куда пошла Отилия?
Она смотрит на меня в замешательстве, не понимая, что со мной. И, наконец, говорит:
— В церковь.
Почему тебе пришло в голову, что я в церкви, Отилия? я уже сто лет не хожу к падре.
Мои руки и ноги двигаются, как попало, пока я, словно в ватном коконе, тащусь по улице; каким дурным сном кажутся эти пустые, тревожные улицы; на каждой из них меня подгоняет физически ощутимая чернота, хотя солнце давит на улицы сильнее прежнего; почему я не взял шляпу? подумать только, совсем недавно я хвастался своей памятью, а теперь вот-вот забуду, кто я такой, забьюсь в дальний угол дома и буду бояться выходить на улицу; соседи правы, — говорю я себе снова и снова, — их все меньше в городе, и это понятно; случиться может все что угодно, но, что бы ни случилось, наступит война, снова зазвучат крики, будет взрываться порох; я умолкаю, заметив, что разговариваю на ходу, но с кем? с кем?
Только на площади я нахожу отдельные группы горожан, слышны их голоса, иногда чей-то свист, как будто сегодня воскресенье. Я иду к двери приходского дома, расположенной рядом с церковными воротами, но, прежде чем взяться за дверной молоток, оборачиваюсь: на площади стоят все те же группы людей, с виду безмятежные, такие же, как всегда, некоторые окидывают меня быстрым взглядом; я смотрю на них, и мне кажется, что они плывут в тумане, в такой же туманной дымке, как у меня в саду; может быть, я умираю? Тишина, похожая на туман, смыкается вокруг наших лиц, наползая со всех сторон. Возможно, мы сумеем расслышать звуки выстрелов, прямо отсюда, или они сами долетят до нас, коснутся наших ушей. И тогда надо будет бежать. Я торопливо стучу в дверь. Мне открывает сеньора Бланка. Ее напудренное лицо тревожно выглядывает в щелку. Сеньора Бланка — помощница, дьяконша падре Альборноса, его правая рука, она собирает деньги во время мессы и, скорее всего, она же их пересчитывает, пока падре Альборнос сидит и отдыхает, опустив ноги в бадью с солью — в этой позе я застаю его всякий раз, когда прихожу.
— Ваша жена уже ушла, — говорит сеньора. — Она заходила, спрашивала про вас.
— Мы с Отилией затеяли игру в кошки-мышки, — говорю я. И собираюсь попрощаться, но она меня перебивает:
— Падре хочет вас видеть.
Сеньора Бланка распахивает дверь.
Я вижу падре в глубине двора: орлиный профиль, черное облачение, черные ботинки, Библия в руках; за седой головой виднеются церковные черимойи[8], лимонные деревья — прохладный сад, украшенный высокими кустами азалий и герани.
— Падре Альборнос, я ищу свою жену.
— Зайдите, зайдите, учитель, только на чашечку кофе.
Он тоже с восьмилетнего возраста был моим учеником. Я и сам в те времена был совсем парнишкой: мне было двадцать два года, когда я вернулся в Сан-Хосе, чтобы занять место учителя, и впервые стал учить детей, решив для себя, что из благодарности проведу в своем городке года три, не больше, а потом уеду, куда? я никогда об этом не думал и так и не уехал, потому что все равно оказался бы здесь, в этой глуши. Похожая история произошла с Орасио Альборносом: он уехал и вернулся, став священником. И в первый же день пришел ко мне поздороваться. Падре все еще помнил стихотворение Помбо[9], которое он и его одноклассники учили наизусть к моему уроку: И сей ковер прекрасный, о Земля! кто дал тебе? кто дал тебе леса густые и прохладу тени? и молвила Земля: Господь. «Именно тогда зародилась во мне склонность к служению», — смеясь, сказал он в тот день. Мы стали навещать друг друга каждую неделю, пили кофе то у него, то у меня, обсуждали газетные новости, последние сочинения Папы, иногда даже выбалтывали что-нибудь сокровенное и постепенно достигли того редкого состояния, когда начинаешь верить, что нашел в жизни друга.
Через несколько месяцев после возвращения Альборноса в сане священника в город приехала женщина с девочкой на руках; они вышли из пыльного автобуса, и женщина сразу отправилась в дом священника за помощью и работой. Падре Альборнос, до этого не раз отвергавший предложения разных сеньор, готовых с радостью заняться уборкой, едой, постельным бельем, одеждой и прочими житейскими потребностями падре, сразу же принял приезжую на работу. Теперь она стала сеньорой Бланкой и со временем заняла должность дьякона. Ее дочь, как и многие другие девушки, уехала из города много лет назад, а донья Бланка остается все той же тихоней, неприметной, белой[10] тенью, такой молчаливо приветливой и деликатной, что кажется иногда невидимкой.
Однажды вечером, несколько лет назад, когда мы пили не кофе, а вино, — три бутылки испанского вина, подаренные священнику епископом Нейвы, — падре Альборнос попросил дьяконшу выйти. Несмотря на вино, он сидел грустный, с влажными глазами и горькой складкой у рта, и в какой-то момент мне даже показалось, что он вот-вот заплачет.
— Если не вам, то кому мне рассказать? — спросил он наконец.
— Только мне, — сказал я.
— Или Папе, — добавил он. — Будь я на это способен.
Подобное начало меня смутило. Падре выглядел воплощенным раскаяньем. Прошла долгая минута, пока он собрался с духом, но в конце концов при помощи детских намеков, и не забывая про вино, он дал мне понять, что сеньора Бланка — его жена, а девочка — их общая дочь, что они спят в одной постели, как любая семейная пара в этом славном городе. Я-то отлично знал, что безжалостные пересуды начались у нас уже тогда, когда следом за падре приехала женщина с ребенком, но никому не пришло в голову возмущаться, да и с какой стати? Ну и что из этого? — сказал я, — разве не таким должно быть нормальное, здоровое, естественное поведение, которое так отличается от поведения священников во многих странах: лицемерного, озлобленного, даже извращенного, с насилием над малолетними? и разве наш падре не является в первую очередь священником родного города?
— Это правда, — пробормотал он, глядя на меня растерянно и внимательно, как будто ему такая мысль не приходила в голову. Но добавил: — Это тяжелая ноша. От нее страдаешь, и до и после. — И, наконец, заключил: — Но от чего я никогда не откажусь — это от трудов Господних, от своей миссии среди каждодневной скорби, которая и есть наша страна.
Казалось, он получил необходимое отпущение грехов. Я хотел еще добавить ему в оправдание: «И уж точно вы не первый, это дело обычное во многих городах», но он заговорил о другом; теперь, похоже, он отчаянно жалел о своей откровенности и, по-видимому, мечтал, чтобы я поскорее ушел и поскорее все забыл; я так и сделал: быстро ушел и забыл все еще быстрее, хотя никогда не забуду белую фигуру сеньоры Бланки, проводившей меня в тот вечер до двери, широкую молчаливую улыбку на ее лице, такую благодарную, что казалось, она сейчас меня расцелует.
Здесь я оставил их на несколько лет, здесь же нашел их теперь.
Тогда я оставил их, потому что падре Альборнос перестал меня приглашать и не заходил ко мне сам. Теперь я нашел их прежними, только постаревшими; мы садимся в маленькой гостиной с полупрозрачным окном, выходящим на площадь. После атаки, случившейся два года назад, падре Альборнос съездил в Боготу и добился от правительства помощи в восстановлении взорванной церкви; оставить церковь в руинах означает признать победу разрушителей, кем бы они ни были, сказал он; и теперь на месте взорванной церкви появилась новая, красивее прежней — улучшенное жилье для Бога и для падре, сказал доктор Ордус, не сумевший, в отличие от падре, добиться помощи для больницы.
Если падре собирается разговаривать со мной в присутствии сеньоры Бланки, то вряд ли Отилия поведала ему мою историю про ограду и лестницу. Отилия, тебе не пришлось бы страдать от моих признаний, окажись ты на моем месте. Но о чем, в таком случае, хочет говорить со мной падре? Мы пьем кофе, не произнося ни слова. Через матовое стекло можно различить нечеткое пятно площади, высокие дубы по ее краю и внушительное здание мэрии. Площадь представляет собой нечто вроде наклоненного вниз прямоугольника: мы со всеми церковными строениями наверху, мэрия внизу.