Я наблюдаю, как они исчезают за первым поворотом шоссе. Они уходят, я остаюсь, но какая разница? Они идут, неизвестно куда, в чужие места, которые никогда не станут им родными, и точно так же я остаюсь в городе, который больше мне не родной; здесь может наступать вечер, ночь, утро, а я даже не замечу; теперь я уже и времени не помню? дни в Сан-Хосе, когда ты на улицах один, станут безнадежно тоскливыми.
Хоть бы еще раз набрести на окно Сельмиро, мы составили бы друг другу компанию, но где оно? я не знаю. Я всматриваюсь в перекрестки и фасады и вдруг вижу Уцелевших — вдвоем они огибают водосточный желоб на одной из крыш, проходят сверху и тоже пристально смотрят на меня неподвижными любопытными глазами, как будто и они меня узнали. «Каково быть котом, о Господи, обыкновенным котом, там, на крыше, — говорю я им, — прежде чем взяться за вас, конечно, сначала пристрелят меня». Они выслушивают и исчезают, так же мгновенно, как появились, они шли за мной по пятам? С деревьев срываются стайки птиц, испуганные чередой выстрелов, пока не близких. В отдалении еще одна группа припозднившихся людей торопливо идет по дороге; кажется, что они бегут на цыпочках, чтобы не шуметь, добровольно соблюдая повышенную осторожность. Некоторые беженки испуганно показывают на меня пальцами, как будто увидели нечистую силу. Я сижу на камне, белом и широком, под благоухающей магнолией; этот камень и эту магнолию я тоже не помню, когда они появились? и по понятной причине не могу узнать ни эту улицу, ни эти перекрестки — многое не могу узнать, я потерял память и словно погружаюсь в пучину, ступенька за ступенькой, в совершенно незнакомый мир — этот город; я думаю о том, что останусь в нем один, но я как-нибудь превращу этот город в свой дом и буду ходить по тебе, город, пока не вернется Отилия.
Буду питаться тем, что они побросали на своих кухнях, буду спать на их кроватях, узнаю истории их жизней по оставленным следам, отгадаю, как они жили по забытой ими одежде, мое время потечет по-другому, я найду, как его провести: я пока не слепой, колено пройдет, я схожу до высокогорья и обратно; мои коты по-прежнему будут меня кормить; когда не остается ничего, кроме слез, что происходит со счастьем? я буду лить слезы? нет, время от времени я буду смеяться тем смехом, который всегда скрашивал мне жизнь, и я буду смеяться, потому что только что увидел рядом с собой свою дочь: ты села на этот камень, говорю я ей, надеюсь, ты поймешь, до какой степени я состою из мерзости, или сплошной любви — последние слова я говорю вслух и смеюсь; надеюсь, что ты с сочувствием придвинешься ко мне и простишь единственного, кто виноват в исчезновении твоей матери, потому что это я бросил ее одну.
Теперь передо мной появляется Отилия.
С ней какие-то дети, должно быть, мои внуки, они испуганно смотрят на меня, держась за руки.
— Вы настоящие? — спрашиваю я их.
Только это я и могу у них спросить.
Мне отвечает крик Ану, короткий, неожиданный. Отилия исчезает, оставив мне горький привкус во рту, как будто я сейчас проглотил что-то по-настоящему горькое — смех, свой смех.
Я встаю. Пойду я домой. Пусть весь город ушел, но мой дом — нет. Туда я и пойду, думаю я, и дойду, даже если заблужусь.
Через две или три улицы от белого камня — наверно, не надо было мне от него уходить, никогда, — я встречаю тех людей, которые узнали, что я не умер, встречаю посреди улицы, возле дома с геранью, посаженной у входа, чей это дом? Сверяясь со списком, они выкрикивают незнакомое мне имя, мое? я иду прямо на них и спохватываюсь слишком поздно, когда пятиться и вовсе глупо; но они меня не останавливают; с моего места видно, что входная дверь дома открыта. Последним усилием я перебираюсь на противоположный тротуар, поближе к стене, в тень галереи с разбросанными как попало столами — кафе Чепе, опять.
Они во всю глотку выкрикивают имя, дверь открыта, никто не выходит, никто не откликается на имя, на зловещий приказ. Один из вооруженных людей без всякой надобности пинает дверь ногами, в щепки разбивает ее прикладом и входит в дом, за ним еще двое или трое. Они волоком вытаскивают человека, которого я тоже не узнаю, они повторяют его имя, кто он? теперь я забываю даже имена? это усатый парень, бледный и перепуганный еще больше, чем я; они оставляют его сидеть посреди улицы, полы его рубахи причудливо шевелятся на ветру, как будто прощаются два разлученных зверька; бандиты что-то кричат, но я не разбираю слов, потому что за их спинами раздается надрывный женский вой, из дома выбегает пожилая женщина, ровесница Отилии, я должен ее знать, это мать парня? да, это выбежала за ними его мать, осыпая наемных убийц проклятьями.
— Он ничего не сделал, — кричит она.
Но они без тени сомнения прицеливаются и стреляют, один, два, три раза, и уходят, не обращая внимания на мать, не обращая внимания на меня, — не хотят меня видеть? — уходят размашистым шагом, женщина бежит за ними, воздевая руки, голося, как безумная. «Вам осталось только Бога убить», — кричит она, срываясь на визг.
«Скажите, где он прячется, мамаша», — отвечают они.
От этих слов она разевает рот, как будто глотает воздух; я вижу, что она в растерянности и не знает, опуститься ли на колени перед сыном и попробовать облегчить ему последние минуты, если он еще жив, или броситься за этими людьми; одной рукой она виснет на вещевом мешке того, что идет позади, другой рукой указывает на тело сына:
— Так убейте его еще раз! — кричит она, снова и снова. — Что ж вы не убьете его еще раз?
Я сижу на краю тротуара, но не для того, чтобы прикидываться мертвым. Ветер продолжает поднимать вихри пыли, моросит легкий дождик. Будь что будет, я встаю и иду в противоположную сторону от женщины, которая продолжает кричать убейте его еще раз. Раздается выстрел, звук падающего тела. Как и тогда, когда я спустился из лачуги маэстро Клаудино, отвращение и дурнота клонят меня к земле, я стою перед дверью своего дома? я думаю, что это мой дом или, по крайней мере, место, где я сплю, мне хочется в это верить. Я вхожу, но лишь для того, чтобы убедиться: это не мой дом, все комнаты опечатаны. Я возвращаюсь на улицу. Мимо пробегают, не заметив меня, какие-то новые люди. Я неподвижно стою, слушая топот бегущих ног.
Наконец я узнаю одну из улиц — возле нее была фабрика гитар; увидев дом Маурисио Рея открытым и пустым, я неожиданно прихожу к выводу, что остался в городе один. Сельмиро наверняка уже умер, мне показалось тогда, что он еле дышал, все остальные куда-то ушли — и те, кто выжил, и убийцы, — нет больше ни единой живой души, эта мысль застает меня самого врасплох, но, не успев ее додумать, я слышу крик Ану, непонятно откуда и одновременно со всех сторон. «Он здесь», — думаю я, и во мне оживает надежда хоть кого-нибудь встретить.
Я ищу тот перекресток, на котором Ану всегда продавал свои пирожки. Я слышу его крик, и меня снова пробирает озноб: мне опять показалось, что крик доносится со всех сторон, от всего вокруг, даже от меня самого. «Наверно, этот крик мне мерещится, — говорю я вслух, и собственный голос кажется мне чужим, — ты сходишь с ума, Исмаэль». Крику вторил ветер, холодный, непривычный; перекресток Ану неожиданно отыскался сам собой. Ану я не увидел, но увидел его передвижную печь, прямо перед собой; крик послышался снова. «Значит, мне не мерещится, — подумал я, — ведь должен же где-то быть тот, кто кричит». Новый крик, еще громче прежнего, раздался на перекрестке, он мощно взвился, удвоился и стал таким пронзительным, что мне пришлось заткнуть уши. Я вижу передвижную печку, стремительно обрастающую коростой красноватых песчинок — тучей муравьев, зигзагами мечущихся во все стороны, а на сковороде — наполовину погруженную в остывшее черное масло голову Ану, похожую на камень: посреди лба возникает лакированный таракан и тут же возникает крик; наверно, это и есть безумие, подумал я, убегая: знать, что не слышишь крика, но слышать его внутри, по-настоящему, совсем по-настоящему; я бежал от реального, отчетливого крика и все еще слышал его, даже когда, наконец, добрался до дома, упал навзничь на свою кровать, закрыл лицо подушкой и заткнул нос и уши, словно пытаясь удушить себя, чтобы только его не слышать.
Вдруг все стихло, не принося покоя, кругом ни звука.
Угадать, который час, было трудно, темнело, я закрыл глаза, пусть меня найдут спящим, меня не убили, пока я спал? Но уснуть я не мог, никак, хоть умри. Прежде, чем уснуть, я должен выйти в сад, посмотреть на небо, прикинуть, который час, обнять взглядом ночь, окружающую красоту, кухню, Уцелевших, неподвижный стул.
Я вышел. Небо еще не погасло, спасительная ночь еще была далеко.
— Жеральдина, — сказал я вслух.
Теперь я предположил, что Жеральдина где-то за оградой и, что еще того нелепей — живая, я в это верил, я верил, что найду Жеральдину, смогу найти ее, и, самое главное, живую. Смогу услышать, что она жива, несмотря на крик.
И тут же вспоминаю другой крик, крик ее сына, которым он позвал ее, когда мы с ней виделись в последний раз. Я вспоминаю этот крик, пролезая сквозь ограду — вокруг успела вырасти трава.
Вот и бассейн; я заглянул в него, как в яму: среди сморщенных, шуршавших на ветру листьев, среди птичьего помета, среди разбросанного мусора, рядом с окоченевшими трупами гуакамайо лежал ничком, подогнув руки под голову, неправдоподобно бледный труп Эусебито и казался еще бледнее из-за своей наготы; кровь, похожая на нитку, как будто все еще сочилась из его уха; рядом с ним что-то клевала курица — последняя курица неумолимо подступала к его лицу. Я подумал о Жеральдине и шагнул в распахнутые настежь стеклянные двери. Меня остановил шум в доме. Я выждал несколько секунд и пошел дальше, прижимаясь к стене. За окном маленькой гостиной виднелись неподвижные профили нескольких мужчин; они стояли, отрешенно уставившись на что-то, совершенно завороженные, погруженные в себя, как прихожане перед причастием. Позади них, такие же неподвижные, словно каменные, лежали на стене их черные тени, но на что они так внимательно смотрят? Забыв про все, желая только найти Жеральдину, я и сам не заметил, как оказался рядом с ними. Никто не обратил на меня внимания; я замер, как они, — еще один темный каменный сфинкс в дверях. Между подлокотниками плетеного кресла беззащитно лежала обессилившая, голая Жеральдина, ее голова моталась из стороны в сторону, сверху ее обнимал один из этих людей, он пыхтел над Жеральдиной, он насиловал Жеральдину; я не сразу понял, что передо мной труп Жеральдины, это был труп, доставшийся в распоряжение целой очереди; почему бы и тебе не составить им компанию, Исмаэль? постарался я себя уязвить, почему бы тебе не объяснить им, как насиловать труп? как его любить? разве ты не об этом мечтал? и я увидел себя со стороны, подглядывающим за трупом Жеральдины, за наготой трупа, еще по-прежнему прекрасного, вполне воспроизводившего то, что могло быть страстными объятиями Жеральдины. Эти люди, подумал я, обезумевшие лица которых я вижу в профиль, эти люди, должно быть, ждут своей очереди; ты тоже ждешь своей очереди, Исмаэль? — спрашиваю я себя, гладя на труп, слушая, как двигается безжизненная, манипулируемая кукла — Жеральдина снова проявила свою власть, потому что этот тип всего лишь озверевшая полуголая фигура, почему бы тебе не подойти и не сказать ему: нет, т