— Говорили только о Маркосе Сальдарриаге.
— Кармина, — повторила жена.
Она заплакала, зачем я ей сказал?
— Откуда ты узнал? — спросила она, всхлипывая.
— Сначала ляг, — ответил я.
Потрясенная, она не двигалась с места.
— Откуда?
— От маэстро Клаудино. Он сегодня вправил мне колено. Я должен ему курицу.
— Курицу, — не понимая, повторила она.
Позднее, уже погасив свет и ложась рядом со мной, она сказала странные слова (потому что у нас есть две курицы):
— На какие деньги ты ее купишь?
И не стала ждать моего ответа, а заговорила о Кармине Лусеро, о том, что ей в жизни не встречалась женщина лучше Кармины, вспомнила ее мужа и детей, и как им теперь тяжело, и сказала: «Когда у нас дома дела шли неважно, Кармина давала нам в долг столько хлеба, сколько нам было нужно»; каждый раз, когда я думал, что спасительный сон пришел, что наконец он пришел к нам на помощь, в жарком воздухе, которым мы дышали, снова раздавались причитания Отилии; и так мы лежали в своей постели, в одном из городков истязаемой страны, подавленные и унылые, и я не смел сказать Отилии, что Кармина умерла в плену еще два года назад, но это ничего не меняло: в эту ночь мы все равно не смогли бы заснуть.
Какой смысл и дальше лежать в постели без сна? Светает, я выхожу из дома и снова иду вчерашней дорогой к обрыву. В этот утренний час редкие домики на горе напротив выглядят неотъемлемой частью пейзажа; далекие друг от друга, они все же связаны между собой, потому что стоят и всегда будут стоять на одной и той же горе, высокой и лазурной. Много лет назад, еще до Отилии, я фантазировал, что проведу остаток жизни в одном из таких домов. Теперь, в наши дни, их покинули все или почти все жильцы; еще два года назад в них проживало приблизительно девяносто семей, но из-за войны — наркотрафика и солдат, партизан и боевиков — осталось всего шестнадцать. Многие погибли, другим — таких было еще больше — пришлось уехать, и, кто знает, сколько их останется в скором будущем? я отвожу глаза от привычного пейзажа, потому что впервые в жизни не могу на него смотреть; все изменилось, только совсем не так, как нужно, думаю я, пропади ж все пропадом!
По краю обрыва ко мне подходит, обнюхивая землю, свинья. Она на секунду задерживается у моих ног, поднимает рыло, ворчит, хрюкает, разглядывает мои башмаки; чья эта свинья? то и дело по всему городу слоняются бесхозные свиньи и куры. Может, я просто позабыл имена владельцев всех свиней — раньше я их помнил. А что, если привести эту свинью маэстро Клаудино вместо курицы?
В утренней тишине раздается крик, за ним выстрел. Где-то выше, на углу. Там поднимается черное пороховое облачко. Белый призрак перебегает с угла на угол. И больше ни звука, только торопливо удаляются чьи-то шаги. Я встал слишком рано… уйти, самое лучшее уйти… сейчас не время спокойно прогуливаться по улицам; я слышу собственные шаги, один за другим, все более поспешные, стремительные; зачем меня сюда занесло в пять утра? Но тут до меня доходит, что я иду прямо за призраком; я останавливаюсь: неразумно преследовать убегающих призраков; выстрелов больше не слышно; чьи-то личные разборки? возможно, потому что на войну это не похоже, это другая война; кто-то поймал кого-то на краже; или просто кто-то кого-то поймал, но кто? я иду дальше, замираю, прислушиваюсь: ничего, никого. Колено… «Нужно дать колену отдохнуть три дня» — предупредил маэстро Клаудино, а я таскаюсь то в гору, то под гору: что ж, колено, ты снова заболишь? нет, ноги без боли поворачивают за угол, я в порядке; каким унижением оказалась эта боль, Отилия, какой острасткой; как я ошибался, когда думал, что в смертный час мне никто не понадобится, а кто поможет мне справить нужду? не умирай раньше меня, Отилия.
Я иду наугад, подальше от призрака, от стрельбы; лучше найти такое место, где можно сидя наблюдать рассвет, хотя я бы не отказался от рюмки гуарапы, чтобы приглушить другую боль — она будто затаилась в душе, что это за боль? Может быть, я умираю? снова слышны выстрелы, теперь это неутихающая перестрелка; я останавливаюсь, выстрелы далеко; значит, это не другая война, а настоящая война, мы сходим с ума или уже сошли, где я? это школа; меня привела сюда привычка.
— Учитель явился с утра пораньше давать уроки.
Это Фанни, кем была Фанни? Консьержкой. Теперь она ниже ростом, но на ней все тот же фартук столетней давности. Разве я не залезал в ее узкую кровать, когда-то давным-давно, не вдыхал ее запах? Да. Она пахла агуапанелой. Голова ее стала седой. Фанни так здесь и живет, но уже без своих детей; да что я говорю, ее дети, наверно, уже пожилые люди и, скорее всего, уехали; я помню ее мужа, он погиб молодым: возвращался с праздника святого покровителя города, упал в овраг, а сверху на него упал мул.
— Похоже, учитель, что сегодня или вчера, кого-то угнали в плен.
Ее глаза блестят все так же, как в тот день, когда я почувствовал ее запах, но тело износилось хуже моего. Фанни говорит:
— Идите-ка лучше домой.
— Именно туда я и иду.
Без лишних разговоров она закрывает дверь; она не вспомнит того, что помню я. Домой мне идти на другой конец города. Это далеко: сколько я плутал? сколько прошло времени? просто мне не хотелось преследовать убегавшего. Теперь можно возвращаться, тот призрак наверняка уже не появится, думаю я и иду домой, но на площади меня задерживают вооруженные солдаты и гонят к горстке мужчин, сидящих на паперти. Я их знаю, среди них Сельмиро, еще более старый, чем я, он дремлет. Кое-кто здоровается. Я задержан. Сегодня Отилии не придется скучать без новостей. Я смотрю, как по земле расстилается рассвет, слетевший с горы струящейся простыней; на улице еще свежо, но с каждой минутой наплывает настырная жара; эх, если б у меня был апельсин, если б у меня была тень апельсинового дерева, если бы Отилия вышла сейчас из дома проведать своих рыбок и котов.
Один из солдат берет у нас документы, другой держит какой-то прибор и сверяет их номера с экраном. На улицу выползают недавно проснувшиеся жители Сан-Хосе. Они хорошо знают, что мы — те невезучие, кого угораздило слишком рано выйти из дому. Пришел наш черед. Тех, кто вышел спозаранку, допрашивают: почему так рано встал, что делал на улице. Отпускают только некоторых, примерно половину: солдат читает список. «Эти свободны», — говорит он, и я остаюсь с открытым ртом, потому что не услышал своего имени. Но я все равно ухожу вместе с теми, кого освободили. Злость и безразличие помогают мне пройти мимо винтовок, никто меня не окликает. На меня даже никто не смотрит. Старик Сельмиро, еще более старый, чем я, мой друг, следует моему примеру, его тоже не назвали, и он раздражен: «Что с ними такое? — говорит он. — Мы-то чем им насолили, говнюкам этим?». Он ворчит, что никто из его детей не пришел за ним, не поинтересовался его судьбой. Слышно, как протестует молодой Родриго Пунто, он расстроен и протестует жалобно, комкая в руках свою белую шляпу; он живет на ближайшей горе, довольно далеко от нашего города, но его задержали и теперь не отпустят Бог весть до которого часа; ему не дают вернуться домой — его дом стоит у нас на виду, на склоне горы напротив; он говорит, что у него беременная жена, что он оставил четверых детей без присмотра, они его ждут, он пришел в город купить масла и панелы, но пойти на обман, как мы с Сельмиро, не решается — он не так стар, как мы, чтобы незаметно проскочить оцепление.
Так мы стояли и смотрели друг на друга три или четыре долгих часа, скорее подавленные, чем возмущенные. Обычная история, когда что-то случается или когда ты выйдешь из дому слишком рано. Тех, кого не отпустили, сажают в военный грузовик; их досконально допросят на армейской базе. «Кого-то похитили», — говорят горожане, кого в этот раз? никто не знает, но никто не лезет из кожи вон, чтобы узнать; само похищение — дело будничное, привычное, но слишком упорно расспрашивать, сильно беспокоиться небезопасно; пока мы ждем, к некоторым задержанным приходят поболтать их жены. Отилии среди них нет — наверно, еще спит, и ей снится, что я сплю рядом; уже полдень, и трудно понять, каким образом так быстро прошло время. Но оно прошло — прошло, как проходит всегда.
— Учитель? На вас тоже дремота напала.
— Я не знал, что вас сцапали вместе со мной.
— Меня не сцапали. Я просто смотрел на вас. Не хотел окликать, чтобы не беспокоить. Мне показалось, вы так сладко спали.
Он подходит ко мне, раскрыв объятия, — доктор Хентиль Ордус, квадратные очки поблескивают на солнце, рубашка сияет белизной.
— Меня не задержали, — говорит он, — но вы шутник, учитель, забавно было на вас смотреть, почему вы не возмутились? Вам стоило сказать: я учитель Пасос, и, готово дело, вас бы тут же отпустили.
— Эти ребята меня не знают.
Передо мной довольное, румяное, пышущее здоровьем лицо. Ордус хлопает меня по плечу.
— Вы уже знаете? — говорит он. — Выкрали бразильца.
— Бразильца, — повторяю я.
Вот почему он не пришел к Ортенсии Галиндо, и Отилия его не упоминала; не его ли лошадь я видел, когда возвращался от маэстро Клаудино, — она носилась ночью одна, под седлом?
— Этого следовало ожидать, правда? — говорит доктор Ордус. — Выпьем кислого, учитель, или вы предпочитаете говорить «горького»? Позвольте мне вас пригласить, я так люблю бывать с вами, почему бы это?
Мы садимся на галерее. «Снова кафе Чепе, — думаю я, — это судьба». Чепе приветствует нас, вместе с беременной женой он сидит за столиком напротив. Они едят куриный бульон. Дорого бы я дал, чтобы поменять пиво на бульон. Чепе светится радостью и энергией. Наконец-то на подходе его первенец, наследник. Несколько лет назад Чепе похитили, но он сумел сбежать: прыгнул в пропасть и шесть дней отсиживался в какой-то щели в горах; он всегда рассказывает это гордо и весело, как веселую байку. Жизнь в Сан-Хосе входит в обычное русло, по крайней мере, внешне. Нас обслуживает не Чепе, а какая-то девушка, в ее черные волосы воткнута белая маргаритка; кто-то мне говорил, что все девушки уехали из города?