А дальше сработала материна генетика. Оказавшись летом 1941 года в Саранске, я решительно предпочел общественной бане индивидуальный душ. И не изменил этому предпочтению до конца 40-х, пока не встал под душ в ванной отдельной квартиры. Все остальное — включая экзотическую сауну — приемлю только компании ради.
Из рассказанного выше нетрудно видеть, что мой личный досуг состоял в основном из игр и чтения, причем трудно сказать, на что шло больше времени. В свою очередь, из игр львиную долю времени занимали виртуальные «сражения» армий из пуговиц и кнопок на столе или на полу. И лишь сравнительно немного — игры на улице со сверстниками. А из чтения — основное время уходило на книги запоем, одну за другой. И относительно немного на детские журналы (это всего лишь вечер-другой в месяц) и на «Пионерскую правду» (сколько помню, она выходила тогда два-три раза в неделю и прочитывалась от корки до корки за полчаса-час).
Но ведь существовал еще и общественный досуг. Тут я мало чем отличался от нормальных членов советского общества 30-х годов.
На первом месте, конечно же, шло кино. Ленин недаром назвал его еще за полтора десятка лет перед тем «важнейшим из искусств». К середине 30-х годов оно взошло на пик своего развития, с которого стало скатываться лишь тридцать лет спустя, и нам еще предстоит особо поговорить об этой драме данной разновидности искусства. Первые фильмы, увиденные мною в начале 30-х на простыне, повешенной в проулке между избами в Ладе и в клубном зале «Московского корпуса», были еще немыми. Киномеханик вручную крутил ручку проектора, лента без конца обрывалась, а смена «частей» пленки представляла сложную процедуру, требовавшую перерыва минимум на пять минут. В Ладе это был фильм на какой-то кавказский абрекско-джигитский сюжет, а в Москве даже целая мопассановская «Пышка». Она запомнилась главным образом тем, что детей на нее почему-то не пускали, хотя, по сравнению с современным кинематографом, это было воплощенное целомудрие. Поэтому надо было приоткрывать дверь зала и в темноте ползком пролезать между стульями, чтобы невидимым забиться подальше в угол. Не скажу, чтобы видимость при этом была хоть в какой-то мере видимостью, но зато романтичность запретного плода (при угрозе быть выдворенным из этого рая за шиворот и с подзатыльниками) вполне оправдывала риск культурного мероприятия.
Впервые я узнал, на что способно Настоящее Искусство, какой катарсис (очищение, возвышение духа) может дать не только книга, когда отец повел меня в давно не существующее с тех пор здание кинотеатра на углу Пушкинской площади и улицы Горького на знаменитого «Чапаева». Мне жаль последующие поколения, которые уже не способны воспринимать подобные зрелища. Буквально несколько кадров вводных эпизодов — и ты (не только ребенок!) оказывался на фронте Гражданской войны. Психологически полностью перевоплощался в один из персонажей рядом с героями фильма. И перед тобой открывались пустые холмы, за которыми издали слышалась глухая барабанная дробь. А затем появлялось что-то темное со знаменем впереди. «Психическая атака»! И ты целую минуту был на волосок от смерти: на тебя неотвратимо шел враг со штыком наперевес. Все остальное воспринималось, как твое личное спасение. И когда Чапаев тонул в Урале-реке под всплесками пуль от пулеметной очереди с крутого берега — потрясение всего зала было таково, что если бы было физически возможно, все как один кинулись бы грудью на его защиту. И, что самое удивительное, это потрясение, постепенно угасая, растягивалось на несколько недель.
Примерно такой же эффект давал позже кинофильм «Мы из Кронштадта». Несколько вводных эпизодов — белогвардейцы штыками теснят пленных красных матросов с камнями на шее к обрыву над морем (среди них один юнга — твой сверстник) и сбрасывают их в пучину одного за другим. И ты автоматически оказываешься в окопе среди красноармейцев, на которых неотвратимо надвигаются белые цепи. Обороняющиеся гибнул от пуль наступающих один за другим И с каждым погибшим уходит частичка твоей собственной жизни. И когда до окончательной гибели остаются считанные секунды — внезапно в тылу атакующих появляется красный десант из Кронштадта. В зале зажигался свет, и не было ни одного зрителя — не только из детей и женщин, но даже из мужчин в военной форме или со зверскими бандитскими физиономиями — у которого не было бы от потрясения слез на глазах.
Я потом месяцами обыгрывал эти и похожие на них фильмы в своих виртуальных «сражениях» на столе или на полу. И эти же фильмы воспитали целое поколение — десятки миллионов людей! — которые спустя несколько лет шли в штыки на пулеметы или гранатами отбивались от танков. Не только, конечно, потому, что десятки раз смотрели такие фильмы. Но и потому — тоже.
Был и еще один вариант кинопотрясения — кинокомедия. Здесь катарсис иной, но именно «возвышение духа», а не «наркотический эффект» современных зрелищ. «Веселые ребята», «Цирк», «Волга-Волга», позже импортный «Большой вальс» — все это смотрела буквально вся страна, многие по нескольку раз, некоторые десятки раз. И это тоже на несколько недель очеловечивало тех, кого сегодня такими же способами озверяют.
Сегодня даже в кинотеатр ходить не надо. Практически каждый день — на телеэкране первоклассные голливудские боевики, комедии, мелодрамы (включая «эротику»). Сделано настолько профессионально, что лучше просто быть не может. Наша отечественная «чернуха» и «порнуха» смотрится на этом фоне постыдно жалко. Что неудивительно: мы тщетно пытаемся копейкой перешибить доллар. Точнее, миллионом рублей — сотни миллионов долларов. Но смотреть ни то ни другое больше не хочется. Надоело. Опостылело. Обрыдло. Может быть, потому что одной ногой — уже в гробу? Или воспитан на одном — поэтому не принимаю друтое?
Театр 30-х годов, еще не задавленный до конца Сталиным уже к концу этого десятилетия, не мог произвести на ребенка-подростка такого же впечатления, как кино. Конечно, много раз был на детских спектаклях. Но разве мог хоть один из них сравниться по впечатлению хотя бы с уже упоминавшимся фильмом «Золотой ключик»? (Не говоря уже о «Чапаеве» или «Волге-Волге».) Поэтому в памяти остались лишь отдельные сцены.
Но был и еще один театр в моей жизни. Не только в моей — всего советского народа. Тогда праздниками не особенно баловали. Новый год и тем более елка считались религиозными пережитками. Равно, как и воскресенье. Его заменял шестой день пятидневки — выходной. А уж о Старом Новом годе или о восточном календаре даже не помышляли. 23 февраля и 8 марта являлись всего лишь торжественными датами, такими же, как день Парижской Коммуны и прочие коммунистические изыски. Торжественное собрание вечером — пожалуйста. Даже с концертом, если получается. А днем изволь трудиться, как обычно. И 1 сентября — никаких торжественных линеек, никаких цветов — как бы символов будущих взяток учителям. 8.30 утра — первый урок. «Сегодня проходим…» — и летних каникул как не бывало. Зимние каникулы оставались, но до осенних и весенних еще не додумались.
Но существовали четыре дня в году, к которым месяц готовились и месяц потом обсуждали. Это — 1–2 мая и 7–8 ноября. В детсадах и школах накануне этих дат вместо одного из уроков проводился «утренник» — хорошо срежиссированный самодеятельный концерт. В прочих учреждениях — торжественный вечер с художественной частью. Но главное действо начиналось рано утром 1 мая и 7 ноября. На автобусах «представителей трудящихся» Тимирязевки свозили куда-то далеко за Савеловский вокзал, откуда пешком в многотысячных колоннах демонстрантов надо было несколько километров двигаться к Красной площади и потом возвращаться обратно тем же порядком.
Наверное, отец брал меня с собой не на все демонстрации. Но у меня такое впечатление, что, начиная с 1 мая 1931 года четырехлетним карапузом на плечах отца и кончая 1 хая 1937 года десятилетним пионером в красном галстуке рядом с коммунистом-отцом, я не пропустил ни одной майской и ноябрьской демонстрации.
Весь день с раннего утра до вечера посвящался десяти минутам прохождения по Красной площади. Я говорил выше о своем атеизме, о своем убеждении с четырехлетнего возраста: «А бога нет!». Бог был. Живой. На трибуне мавзолея Ленина. В центре своих апостолов. Глаза напряженно искали невзрачную маленькую фигурку в сером. А сердце билось так, словно идешь на свидание с любимой девушкой. И голова шла крутом, будто она шептала тебе «да!». Вот это и есть искусственно и искусно сработанная харизма, которая цементировала советское общество четверть века, привела к сотням, если не тысячам человеческих жертвоприношений на похоронах Сталина и существует по сию пору для целой трети россиян. Для одних — как ностальгия по прошлому. Для других — как знамя протеста против очередной шайки разбойников, дорвавшихся до власти и денег.
Для меня этот театр был намного важнее всех остальных учреждений культуры. Он с четырех и до почти тридцати лет делал меня фанатиком-сталинистом, как Коран — моджахеда. И в четыре года и в двадцать девять — до самого XX съезда КПСС в январе 1956 года — я в самом буквальном смысле слова готов был отдать свою жизнь за Сталина. Пожертвовать своей жизнью, чтобы он восстал из гроба после смерти. Заслонить своей грудью, если бы на него покушались. И, конечно же, верил каждому его слову, как любой сектант — главе своей секты. Без этого просто не понять моей жизни с выхода в коридор «Московского корпуса» весной 1931 года и до открытия своей «футурологии» весной 1956 года.
Навстречу войне
Небольшое отступление. Данте изображал в своем «Аду» грешников с головами, вывороченными лицом назад. Именно такими предстали все без исключения правители европейских держав в 1938 году, накануне Второй мировой войны. Все английские и французские министры, а также Гитлер, Муссолини и Сталин были уверены, что в случае начала новой крупномасштабной войны предстоит простое повторение Первой мировой. И на сколько бы километров ни продвинулись немцы вглубь России и Франции — их ждут ряды окопов, в которых они завязнут при любом количестве таранных танков. Только этим можно объяснить поведение французского правительства в 1939 г. и Сталина в 1941-м. Да, наверное, до 1938 г. и сам Гитлер думал схоже.