Но вот в 1937 г. вышла книга немецкого генерала Гудериана «Внимание — танки!». Генерал предлагал сумасшедшую авантюру: пустить крупные танковые колонны без поддержки пехоты по дорогам вглубь расположения войск противника. Казалось бы, самоубийство: кончится топливо, танки будут окружены и сожжены. Однако генерал настаивал: прежде, чем кончится топливо, войска противника будут полностью дезорганизованы, и пехоте придется лишь добивать мечущихся в панике людей. К 1938 году Гудериан сумел убедить в своей правоте немецкий генеральный штаб и самого Гитлера.
Уточним, что в 1940 г. одна из книг Гудериана была переведена на русский язык, и у стратегов Сталина было достаточно времени, чтобы сделать необходимые выводы. Собственно, те из них, у кого образование было выше начального и кто не попал под каток Большого Террора, такие выводы сделали. Они предложили отвести Красную Армию в укрепленные районы по старой (до 1939 г.) границе по линии западнее Минск — Киев, поставить танки и самолеты в укрытия, чтобы их не разбомбили в первый же день войны самолеты противника, а между старой и новой границей оставить лишь прикрытие из подразделений НКВД, заминировав все дороги и мосты. Тогда немцам, при любом их напоре потребовалось бы немало дней, чтобы добраться до старой границы, где их ждала бы готовая к отпору примерно равная по силе сила. Иными словами, предлагалось битву на Курской дуге провести не под Курском, а под Минском и Киевом И в июле не 43-го, а 41-го…
Но разве генералам и их будущему генералиссимусу достаточно года, чтобы прочитать книгу о том, что именно их ожидает, уже не на немецком, а на русском языке?
Гитлеру доложили, что Большой Террор выкосил в Красной Армии почти все мыслящее самостоятельно, что командование осталось на уровне ефрейторско-фельдфебельского, что 5-миллионная армия беспечно выставлена к новой границе и бездумно поставлена под удар, которым можно полностью ликвидировать ее за считанные дни. Забегая вперед, добавим, что именно так оно и произошло за считанные недели июня — июля 1941 г. и что если бы Гитлер по чисто политическим соображениям не застрял под Одессой, Севастополем, Ленинградом и Москвой, а прорвался бы к Сталинграду осенью не 1942-го, а 1941-го, лишив наши танки и самолеты бакинской нефти, то, наверное, разговоры компании подростков в октябре-ноябре 1942 г. на далеком Урале о необходимости уходить в партизаны, если немцы доберутся до Урала, оказались бы вовсе не такими уж риторически беспочвенными…
Но мы говорим об июне 1941 года и пытаемся понять поведение взрослых людей в те дни глазами 14-летнего подростка.
Перелистываю школьный дневник 7-го «Г» класса 5-й школы города Перово. Последние страницы. 20 мая 1941 года — экзамен (он тогда назывался «испытание») по русскому письменному. 22-го — русский устный. 24-го — география. 26-го — Конституция СССР. 29-го — алгебра письменная. 31-го — физика. 3-го июня — зоология. 5-го июня — геометрия. Все. Восемь экзаменов — все «отл». Пятнадцать годовых отметок — все «отл», кроме физкультуры, которая «хор», но которая и тогда, и сегодня «не считается». Резолюция, именуемая «Итоги года»: «Окончил семь классов НА ОТЛИЧНО». Это означало Похвальную грамоту и право поступления вне конкурса и без дополнительных испытаний в любое среднее специальное учебное заведение (в том числе в военную спецшколу), либо в 8-й класс.
Формула «Окончил» вместо формулы «Переведен в следующий класс» в предыдущих школьных дневниках означала, что со школой было покончено. Напомним, что даже всеобщее неполное среднее образование было достигнуто лишь через 15 лет, в середине 50-х. Поэтому мы, почти двести подростков в четырех седьмых классах, составляли самую высокообразованную элиту среди сверстников Плющева и его окрестностей. Многие в 12–14 лет уже помогали матери по хозяйству, учились какому-то ремеслу, а то и ходили в подручных у отца. Из 45 учеников 7-го класса «Г» 5-й перовской школы лишь один мужского пола и несколько — женского собирались в 8-й класс: из четырех седьмых намеревались сформировать лишь один восьмой, да и тот с привлечением желающих из выпускников соседних школ, причем вовсе не такой многочисленный. Остальные (в том числе и я) шли в техникумы, разные училища, учениками на производство или теперь уже полностью помогать матери по хозяйству в ожидании недалекой свадьбы.
Несколько дней ушло на праздничные торжества по случаю окончания школы. Включая, как водится по сию пору, торжественное собрание (но еще без каких бы то ни было «вечеров» — тем более со спиртным), коллективное фотографирование, оформление и торжественное вручение соответствующих документов (еще одно мероприятие).
Значит, с заявлением о приеме и с необходимыми документами я добрался до 1-й Московской специальной военно-морской школы не раньше 10–15 июня. В том, что я буду принят, ни малейших сомнений у меня не возникало до той секунды, пока не открыл массивную дверь свежеиспеченного школьного здания. Ведь я был круглым отличником — причем настоящим, потому что репетиторства в его нынешнем виде тогда еще не существовало — и в школе по физкультуре значился «практически здоровым». Но уже в вестибюле дрогнуло сердце: все помещение было битком набито весьма импозантными папашами и мамашами со своими отпрысками. Напомним, что тогда военная карьера была самой престижной и оставляла далеко позади все остальные жизненные пути, включая даже искусство и не говоря о такой смехотворной стезе, как наука. Вообразите себе сегодня, в начале XXI века, что в помещении той же школы открыли бесплатные подготовительные курсы в Гарвардский университет даже для не знающих ни слова по-английски. И выдают наличными по 25 тысяч долларов каждому желающему на такие курсы поступить. Представляете, какая бы там моментально собралась публика и какие папаши с мамашами стали бы проталкивать своих чад подальше от родной страны? Таких, как я, одиноких провинциалов из какого-то там далекого тьмутараканьего Перова ли, Чутуева ли — безразлично, было раз-два и обчелся.
Тем не менее, я не пал духом, отстоял положенную очередь и сдал документы канцелярской девушке, которая, взглянув на них, назначила день и час предварительного собеседования, по итогам которого счастливец, если ему повезло, направлялся на медосмотр, и если ему повезло вторично, проходил завершающую фазу процедуры прием.
Как ни удивительно, предварительное собеседование помню весьма смутно, хотя надо полагать, оно было не менее триумфальным, чем такое же десять лет спустя, при поступлении в аспирантуру по военной истории в Академию наук СССР. Ведь мало кто из семиклассников мог похвастаться, что выучил почти наизусть книжки про военно-морской флот и артиллерию, уйму статей из «Малой советской энциклопедии» и всю до буковки военную историю в рамках курса неполной средней школы. Помню только нескольких дядей в военной форме, а вот что они спрашивали и что я отвечал — покрыто мраком: наверное, слишком волновался. Но думаю, что выглядел Пушкиным на выпуске из лицея. Только тот говорил стихами, а я, с тем же пафосом, — прозой. Как бы то ни было, то, что собеседование прошло успешно, подтверждалось направлением на медосмотр, чего был удостоен далеко не каждый.
Медосмотр занял еще дня два, потому что врачей было несколько, и к каждому — очередь. Но в пятницу 20 июня предпоследний врач был успешно пройден, оставалось сбегать в субботу с утра к глазнику в поликлинике неподалеку (остальные врачи принимали прямо в пустых школьных классах) — и в понедельник 23 июня можно было ждать финала того спектакля, который решал судьбу моей жизни.
К глазнику я попал впервые в жизни, так как на зрение дотоле не жаловался. Мне казалось, что оно у меня такое же, как и у всех нормальных людей, кроме несчастных очкариков, которым сочувствовал, но к которым себя не имел никаких оснований относить. И впервые в жизни увидел таблицу с буквами убывающей величины налево и закорючками тоже по убывающей направо. Мне велели зажмурить один глаз и прочитать верхнюю строчку. Это получилось блестяще. Следующая тоже прошла на ура. А вот на третьей или четвертой я споткнулся и начал фантазировать. Тогда мне надели дужки от очков, закрыли один глаз черным кружочком и начали вставлять разные стеклышки к другому. Через несколько минут был вынесен приговор: близорукость минус 2,5 диоптрии, плюс астигматизм. Мне выписали соответствующую бумажку, и я вернулся с ней в канцелярию, рассчитывая, что на такую мелочь не обратят внимания. Но там мне, вместо направления на заключительное собеседование, выдали обратно сданные документы и пожелали успеха на каком-нибудь другом трудовом поприще, где очки лишь украшают труженика.
Как во сне возвращался я домой, все еще не веря, что жизнь кончена, потому что жить было больше не для чего. Я возвращался домой с одной мечтой: заснуть — и больше не просыпаться.
22 июня 1941 года
Я пришел в себя только проснувшись утром на следующий день.
Поскольку было воскресенье, мы с родителями позволили себе понежиться в постелях до восьми утра. Обычно отец вставал в шесть, мать провожала его на завод к восьми, а меня поднимала в семь, чтобы я отправлялся к тому же времени в школу. Открыв глаза и убедившись, что родители тоже проснулись и тихонько разговаривали в своем закутке: я произнес роковые слова:
— Хорошо, если бы началась война!
(Заметим в скобках, что война шла уже целых четыре часа, что четыре часа назад немцы уже бомбили Киев и другие советские города и что еще через четыре часа о войне узнает только что просыпающаяся воскресная Москва).
Дальнейшая трагедия разыгралась в процессе одевания, уборки постели и готовки завтрака. Отец осведомился, не спятил ли я с ума и понимаю ли, какую беду накликаю не только на свою голову. Я как можно более доступно для такой аудитории, как родительская, разъяснил, что именно имею в виду. Напомнил, как рассказывал, что в вестибюле спецшколы видел толпу высокопоставленных папаш и мамаш с их отпрысками. Если бы началась война, чадолюбивые родители безусловно забрали бы своих выкормышей по домам, появилась б