В тайной надежде на это я тайно прихватил еще раз свои вступительные документы. Увы, в то, что война кончится через несколько дней нашей блистательной победой, верил тогда не только я один. Вестибюль был все так же полон радостными папашами и мамашами с их отпрысками, уже принятыми в спецшколу и еще не принятыми, но в надежде быть принятыми. Я прошел в канцелярию. На месте бывшей там девушки сидел военный. Сказал ему, что хотел бы попытаться снова пройти собеседование, ни словом не упомянув об изменившейся обстановке. Он взглянул на документы, спросил, за что получил отвод. После честного признания в близорукости, вынес вердикт, который цитирую по памяти слово в слово: тебе, парень, в армии никогда не быть; выкинь ее из головы.
Первая половина вердикта оказалась пророческой. Вторая — нереальной: как можно выкинуть из головы существо, которое любишь больше жизни…
Последнее из запомнившихся в Москве событий — уже перед отъездом в Ладу — выступление в начале июля по радио родного и любимого живого бога: товарища Сталина. Удивил не столько пафос выступления (к чему такая патетика, если идет, согласно сообщениям по радио и в газетах, самая обыкновенная оборона от внезапно напавшего врага, после чего начнется — не может не начаться — самое обыкновенное наступление, вплоть до Берлина и полной победы?), сколько явно слышное лязганье зубов вождя о край стакана с водой. Простудился, что ли? Лихорадка? Озноб? Жар?
И на озере Хасан в 1938 году сначала была такая же оборона. А потом победоносное наступление. И на реке Халхин-Гол в 1939-м — все то же самое. Правда, в Польше осенью того же года обороняться было не от кого — просто освобождали своих соотечественников, западных украинцев и белорусов. А народы Прибалтики и Бессарабии вообще с ликованием встречали наших воинов-освободителей. Только финны почему-то заупрямились. Им по-хорошему предложили огромные территории за крошечный кусочек земли под Ленинградом — чтобы не обстреляли город ненароком из своих орудий. А они не только отказались, но таки обстреляли — ни с того ни с сего!. Пришлось отбирать этот кусочек силой. Правда, провозились несколько месяцев — уж очень сильно укрепился враг. Но в конце концов все-таки одолели. Одолеем и сейчас. Сам инструктор ЦК ВКП(б) говорит! Чего же лязгать зубами о стакан, как приговоренный к смерти?..
Если бы мне кто-нибудь сказал тогда, что на озере Хасан и на реке Халхин-Гол шла заурядная «проба сил», элементарная разведка боем, прежде чем начинать крупномасштабную войну (которую как раз по результатам этих боев решили пока не начинать). Что Бессарабия, Западная Украина и Белоруссия, Прибалтика и кусочек Финляндии «отходили» к СССР по тайному разделу Европы между Сталиным и Гитлером, а все остальное был фарс. При этом на Карельском перешейке — постыдный и кровавый фарс, начавшейся подлой провокацией (якобы «обстрелом» со стороны финнов) и закончившийся тем, что огневые точки противника были буквально завалены тысячами трупов — прообразом того, что повторилось потом в последующие годы, только уже миллионами трупов. Что в те самые дни, когда мы отрывали во дворе «щель», сдавали радиоприемник, ездили в спецшколу, 5-миллионная Красная Армия разгромлена и в беспорядке отступает, что ее агония продолжится почти до декабря, когда фактически совсем новая армия с совсем новыми военачальниками заново начнет совсем новую войну с глупо завязшими под Москвой и Ленинградом немцами.
Что «живой бог» с психологией тифлисского духанщика и с интеллектом заурядного османского паши — тот самый, что, глумясь, подписывал смертные приговоры миллионам, — в первый же день войны впадет в прострацию и не выйдет из нее целых десять дней, пока другой паша-духанщик, посильнее умом и характером (по фамилии Берия), не приведет его в чувство и не заставит выступить перед народом, пусть даже лязгая зубами о стакан.
Так вот, если бы мне все это рассказал хоть родной отец, которому я верил безоговорочно во всем, хоть инструктор ЦК ВКП(б) полковник С. — я подумал бы, что либо я, либо они сошли с ума. Настолько это противоречило всему, что я видел и слышал в первые десять лет своей сознательной жизни, с тех пор, как стал помнить себя каждодневно в четыре года.
Пророчество станционного жандарма
Я ехал на каникулы к бабушке в Ладу с полной уверенностью в том, что в середине августа вернусь поступать в нежеланный восьмой масс и буду искать другие пути в армию. Да, ни в одной из четырех школ, в которых я учился, я не видел ни одного «очкарика». Родители и учители еще не приступили тогда к систематическому измывательству над подрастающим поколением в школе, приведшему к катастрофическим последствиям в отношении здоровья детей (в том числе, и по части зрения). Но — клянусь вам! — я самолично видел в довоенных 30-х годах среди очень редких тогда взрослых граждан в очках нескольких военных с «ромбами», «шпалами» и даже «кубиками» в петлицах. Следовательно, есть в армии место и «очкарикам»! Одним из них обязательно буду я.
Самая главная забота у меня была, когда я ехал в Ладу: где найти географическую карту, желательно, политическую. С единственной целью: повесить ее на стене горницы и отмечать флажками (как он это видел не раз в кино) продвижение наших войск на запад — до Берлина и дальше. И никто не счел его сумасшедшим. Напротив, идея была одобрена множеством соседей и мне выдали финансы на ее реализацию. Лишь один человек уже к концу дня выразил сомнение, что я поступаю разумно. Да и тот был царский жандарм.
Итак, утром жаркого июльского дня я отправился в путь за две версты в сельский магазин культтоваров. Мне предложили роскошную политическую карту СССР (фактически — как раз то, что потом потребовалось по ходу событий). Никаких других карт не было. Но зачем мне карта СССР, когда я собираюсь втыкать уже заготовленные маленькие красные флажки в Варшаву, Берлин и далее со всеми остановками? Чтобы утешить меня, мне сказали, что, возможно, карты Европы шли мира есть в аналогичных магазинах двух соседних сел. Правда, до каждого из них около десятка верст, и если на велосипеде, то можно обернуться до обеда. Увы, велосипед у меня остался в Москве. Точнее, еще не велосипед, а набор его составных частей, которые мне дарили год за годом любящие родственники (главным спонсором была старшая нянька — тетя Анюта), и его еще предстояло собрать: такой способ обзаведения личным транспортом был тогда намного дешевле и пользовался популярностью. Поэтому путешествовать предстояло пешком.
Я вернулся домой, получил разрешение на дальний поход и вдобавок ватрушку на дорогу от бабушки. Впоследствии оказалось, что эта ватрушка была не только единственной отрадой дня, но и единственным средством поддержания сил до самого вечера. Подражая еще неизвестному мне тогда бравому солдату Швейку, я бодро замаршировал по стране к ближайшему селу. Там меня ожидало повторение пройденного в предыдущем магазине культтоваров. Не отчаиваясь, продолжал путь в следующее село, но и там была все та же карта СССР — и ничего больше. Выяснилось, что желаемое могло быть еще в одном населенном пункте, верст за семь. Я не поленился сделать крюк и туда — с тем же нулевым результатом. Потом подсчитали, что за восемь часов непрерывного марша с короткими привалами в магазинах я сделал около сорока верст, т. е. мог бы дойти почти до Саранска. Это было больше, чем полагается солдату, — да еще без привала и горячей каши на нем. Правда, и без солдатского багажа на плечах.
К концу похода, версты за две от дома, когда силы были на исходе, а голодная смерть на подходе, меня окликнул какой то старик, косивший сено за околицей деревни под Ладой. Это был дальний родственник — муж одной из бесчисленных двоюродных сестер бабушки. Я неоднократно встречался с ним, но никогда не заговаривал. Слишком уж загадочной личностью представлялся он мне — сегодня это выглядело бы чем-то средним между американским рейнджером и афганским моджахедом. Мне сказали, что до революции он был жандармом, т. е. в моих глазах — смертельным врагом трудящихся. Правда, уточняли: станционным жандармом, следившим за порядком на железнодорожной станции, а вовсе не гонителем Пушкина и прочих революционеров. Но все равно было известно, что всех жандармов перестреляли еще в 1917 году. Позже стало известно, что почти всех из оставшихся в живых в 1917-м ожидала страшная судьба если не в 1918–1920-м, то уж наверняка в 1937–1938-м. Как уцелел этот осколок прошлого — тайна для меня до сих пор.
Бывший жандарм поздоровался со мной, пригласил на кружку молока и ломоть хлеба, прихваченные им из дома (надо ли добавлять, с какой радостью принял я приглашение?), и мы провели полчасика в задушевной беседе. Старик поинтересовался, как здоровье и дела у родных в Москве и Ладе, ответил на мой аналогичный вопрос о его родне, а потом спросил, куда я пойду после школы и что я думаю о начавшейся войне. Я кратко рассказал ему о своем горе и выразил удивление, что на столько дней затянулась оборона: как и все, со дня на день жду контрнаступления.
Мой собеседник не одобрил моей профессиональной ориентации на армию. Он посоветовал мне «идти в служащие» — подразумевая не военных, а чиновников. И выдвинул критерий выбора жизненного пути, совершенно непонятный мне в те годы, но более чем понятный сейчас: «не ты несешь — а тебе несут». Сегодня мы знаем, что именно на этом принципе держится вот уже тысячу с лишним лет Государство Российское. И не только оно одно. Последуй я этому мудрому совету — пенсия бы была у меня в марте 2002 года не 1614 рублей 91 копейка, как у всех презренных российских профессоров-академиков, а по меньшей мере втрое выше. Даже если бы поленился наворовать на элитную квартиру, дачу и автомашину, а в 90-е годы — еще и на приличный счет в забугорном банке.
И уж совсем неожиданное услышал я про начавшуюся войну. Германец — человек серьезный, запомнились мне на всю жизнь его слова. С ним легкой войны не будет. (Старик, как я теперь понимаю, выражался предельно осторожно: ведь я вполне мог быть вторым Павликом Морозовым — и тогда конец ему и всей его родне). В Первую мировую тоже думали, что управимся за несколько недель, — ан вышло четыре года! И сейчас, думаю, получится не меньше.