Ученик шлифовщика
Было бы ошибкой полагать, будто у нас, школьников глубокого тыла в страшную зиму 1941–42 гг., личная жизнь состояла только из поездок или походов в школу, дремоты от усталости на уроках и урчанья вечно голодного желудка. Это была как раз наименее интересная для нас проза жизни — такая же постылая, как очередь за «отовариванием» продовольственных карточек, охапка наколотых дров в печку, ведро воды из колонки за полверсты и т. п. Конечно, мы, как и взрослые, жили прежде всего утренними, дневными и вечерними сводками «От Советского Информбюро» о положении на фронтах. Но, помимо прозы жизни, у нас, детей и подростков, существовала и ее поэзия, проявлявшаяся, как всегда и всюду — даже в тюрьме — в виде жизни подростковой компанией.
Не успели мы вернуться посте первой же поездки в школу № 10 города Златоуста, как у нас уже сложилась компания, не распадавшаяся затем почти полвека. Ядро компании составляли неистощимый на выдумки Борис Ф. и романтик инженерной мысли Юра К, а также моя очередная любовь Ира Р. и я. Несколько позднее к нам примкнули будущий ректор технического вуза Женя С. и будущее игровое медицинское светило Юля В. Вокруг этого ядра, то примыкая к нему, то отдаляясь от него, крутилось еще несколько «светил» того же сорта.
Первым подвигом мужской части компании еще в 20-х числах декабря 41-го явился лыжный поход по окрестным сопкам (как мы ухитрились раздобыть лыжи в такое время — ума не приложу). Сугробы намело высокие, и мы с трудом одолели верхушки какой-то колючей проволоки под снегом Остановил нас только предупредительный выстрел в воздух, посте чего все лыжники были арестованы подоспевшим караулом и препровождены пред грозные очи начальника, который выматерил пойманных диверсантов последними словами и приказал доставить их под конвоем в проходную завода, где находилось более высокое начальство. Оказывается, мы заехали на территорию склада боеприпасов.
Это было зрелище не для слабонервных: впереди шел боец с винтовкой наизготовку, за ним цепочка верзил уже далеко не детского возраста с лыжами на плечах и с понурыми виноватыми головами. Замыкал шествие еще один боец тоже с винтовкой наизготовку. Я шел последним, и когда спотыкался, штык конвоира упирался мне в ватник. А по сторонам останавливались люди и глазели на пленных эсэсовцев, добравшихся аж до Урала. Это был мой первый в жизни арест. Не знаю, успею ли дожить до второго…
В проходной у нас отобрали лыжи и посадили в какую-то темную кутузку, откуда разбирали на поруки подоспевшие уже вечером родители.
Забегая немного вперед, можно добавить, что конец сезона был нисколько не хуже начала. Воспользовавшись вынужденными апрельскими каникулами, о которых упоминалось выше, будущий крупный организатор атомной промышленности СССР Юра К. решил провести смелый эксперимент. Он организовал на ближнем полигоне (неохраняемом) сбор бракованных неразорвавшихся снарядов для авиапушек — продукции нашего завода. Снарядов собрали много. Интересно, что будет, если положить их веером на толстую охапку хвороста, а хворост поджечь? Результат превзошел ожидания. Сначала, когда снаряды стали рваться и над нами что-то засвистело, мы залегли в глубокую канаву. А затем, увидев, что результаты эксперимента заинтересовали не только нас, кинулись удирать со скоростью, намного превышавшей скорость звука проклятий подоспевших работников завода.
Такие итоги Юру К не удовлетворили. Один из снарядов он прихватил домой и пригласил нас участвовать еще в одном эксперименте. Не догадавшись ударить молотком по капсюлю и остаться без рук или без головы, он осторожно отогнул стамеской край патрона и высыпал содержавшийся там порошок на бумажку, а бумажку сунул в печку и поджег. Хорошо, что вовремя отскочил, а мы стояли в другом углу комнаты. Потому что рвануло порядочно, и печка немного треснула.
Очевидно, Юрины родители тем же вечером провели со своим сыном необходимую воспитательную работу, потому что впоследствии, даже будучи начальником отдела одного из крупнейших в стране НИИ, он больше себе таких вольностей не позволял.
В промежутке между этими событиями главным организатором нашего досуга был Борис Ф. Помимо роли командора в увлекательных дальних лыжных походах (уже без вторжения на секретные объекты оборонной промышленности Урала), он отличался двумя доблестями. Во-первых, увлекательно рассказывал в подробностях о своих бесчисленных победах над женщинами. Правда, он был на год старше нас и к своим шестнадцати вполне мог успеть стать дедушкой. Но, независимо от процента самого наглого вранья, слушать его было чрезвычайно интересно. Ведь сексуальный опыт остальных был не выше, чем в любой малышовой группе ближайшего детсада.
Во-вторых, он умел вырезать ножом из брусочков дерева не длиннее пяти-шести сантиметров самые настоящие линкоры, крейсеры, эсминцы и подлодки. С надстройками из наклеенных планок и с пушками из тонких проволочек. Затем он вытаскивал книгу о морских сражениях и разыгрывал их на полу как по нотам. Это было намного круче моих пуговиц и кнопок. Сердце таяло от удовольствия: я часами брал реванш за свою не сложившуюся военно-морскую жизнь в качестве генерал-адмирала флота, враждебного Борькиному.
Но, конечно же, больше всего времени отнимали происки и интриги, составляющие суть всякого сообщества людей вообще и подростковой компании в частности. Что сказал Борис Ф., над чем посмеялась Ира Р. — эта информация по важности шла сразу же за родительскими нагоняями и фронтовыми сводками.
То, что мне сразу после окончания учебного года придется идти на работу, в нашей семье не обсуждалось — разумелось само собой. И дело было не в патриотизме, не в «помощи фронту» — это тоже разумелось само собой. Просто время было очень голодное. Уже приходилось упоминать, что случалось видеть на улице трупы стройбатовцев из Средней Азии, умерших от голода, точнее, от скудных пайков непривычной пищи. Это, кстати, явилось впоследствии одной из причин, по которым я не считал грозивший очкарику стройбат хорошим путем в армию.
Что же касается нашей семьи, то питание было проще простого: отец и его сестра считались «итээровцами» и получали по карточкам 800 граммов хлеба в день каждый (плюс «итээровские добавки», но, в отличие от «высокого начальства» никаких «спецпайков» не полагалось), плюс на работе давали обед из баланды и картошки или каши. Мы же с матерью считались «иждивенцами», что равнялось 400 граммам хлеба безо всякого обеда. Были, конечно, продкарточки и на другие продукты, но на них время от времени выдавали на месяц лишь по пол-литра постного кисла, по полкило макарон или крупы, т. е. роскошь, которая общей картины не меняла. А лишний «рабочий» — это еще 800 граммов хлеба в день, плюс обед.
Сегодня такая разница может показаться пустяковой. Но когда запиваешь кусок хлеба утром и вечером кружкой кипятка, и это называется «чаем», а днем такой же кусок хлеба и тот же кипяток в тарелке называется «обедом», то разница между 400 и 800 граммами — огромная.
Вот почему мне была судьба идти «в рабочие», и вопрос состоял только в том, куда именно. Мать, по извечному материнскому милосердию, начала было происки и интриги, чтобы меня пристроили в «рабочие» по караульной части. Проще говоря, вахтером. Но ей разъяснили, что это нереально: вахтера в случае чего сажают в тюрьму или расстреливают, а с 15-летнего сопляка какой спрос? Короче, дорога оставалась одна — к станку.
Авторитет отца на заводе, несмотря на отсидку в тюрьме, был достаточно высок. Думаю, именно поэтому из отдела кадров меня препроводили на аудиенцию аж к главному инженеру завода. Тот прежде всего спросил, умею ли я читать чертежи? Я хвастливо сообщил, что в 6-м и 8-м классе у меня по черчению был «хор», а в 7-м — даже «отл».
Главный пояснил, что дело не в отметках. Меня можно направить в обычный цех на серийную продукцию. Там освоил одну операцию — и гони каждый день безо всяких чертежей до конца войны. Но там рабочих хватает (было известно, что нехватку рабочей силы восполняли заключенными). А можно направить в инструментальный цех, где делают измерительные приборы и иное оборудование для обычных цехов. Но там каждое изделие — «штучное», требует множества неповторяющихся операций и без понимания чертежа не обойтись. А людей не хватает.
Я попросил разрешения попробовать трудное. И мы сговорились на том, что начну я в инструментальном цехе, а если не получится — перейду на серийное производство в обычный.
Затем в кабинет к главному был вызван начальник инструментального цеха, и начался оскорбительный для меня разговор. Начцеха усомнился в том, что 15-летний молокосос окажется способным, как все, простоять у станка 11,5 часов с 20-минутным перерывом на обед и двумя 5-минутными «перекурами». А по средам — и все 18 часов, с последующей пересменкой. Он предложил, в порядке эксперимента, начать с 4-часового рабочего дня, а если получится, перейти на 6-часовой, 8-часовой и так далее.
Я так оскорбился, что до сих пор помню такую пощечину своему мужскому достоинству. И поскольку голос мой от обиды самым предательским образом задрожал, было решено провести эксперимент в обратном порядке: сначала дать нагрузку, «как всем», а если не выдержу, поискать способ смягчения моей участи.
Наутро следующего дня я встал ровно на четыре месяца к станку «как все». Мастер подвел меня к немецкому плоскошлифовальному «Юнгу» 1914 года рождения и показал, как шлифуется простейшая деталь — нечто вроде металлического спичечного коробка из фрезерного цеха. Тут же посоветовал не стоять у станка до вечера — с непривычки ноги откажут — а пока идет шлифовка, присаживаться на край стоящего рядом ящика с заготовками. И дело пошло наилучшим образом.
Несколько дней я шлифовал довольно простые детали. Сам процесс шлифовки понравился мне настолько, что пошли меня сегодня на завод выбирать профессию — я вновь выбрал бы работу шлифовщика. Берешь из ящика с заготовками явную гадость с заусенцами — продукцию фрезерного станка. Включаешь электромагнит — заготовка прикована к железному столу. Смотришь по чертежу сколько миллиметров откуда снимать и пускаешь шлифовальное колесо. Через несколько минут из гадости с заусенцами получается нечто гладкое и блестящее: приятно в руках подержать.