В октябре 42-го нас интересовал не комсомол сам по себе. Вопрос стоял: что делать, если немцы дойдут до Урала. Вариантов набиралось целых три.
Первый. Продолжать учиться или работать — при немцах ли, при японцах ли, безразлично. Но этот вариант даже не обсуждался — он отвергался изначально, без дискуссий.
Хотя, к слову сказать, для десятков миллионов людей по обе стороны линии фронта сталинский хрен был ничуть не слаще гитлеровской редьки. Они жили и работали как при одном, так и при другом режиме. Когда мы возвратились в Москву, все наши вещи в оставленной нами квартире остались в целости. Исчезло только второе собрание сочинений Ленина, подаренное отцу с торжественной надписью посте окончания саратовского комвуза и путешествовавшее вместе с ним по всем его квартирам. Нам сказали, что его закопали в сарае. Мы принялись раскапывать, но поняли, что труд — напрасный. Потому что его просто сожгли, чтобы немцы не придирались, когда займут Москву. А уходить из Москвы нашим соседям было некуда: чтобы выжить, надо было продолжать работать и при Сталине, и при Гитлере.
Второй. Оставаться в поселке якобы работающими, но на самом деде создать подпольную организацию для диверсий против оккупантов. Не помню, появились ли уже к тому времени газетные сообщения о краснодонской «Молодой гвардии». Но что мы никому не подражали, а изобретали свой велосипед заново — это помню точно. Посте долгих и бурных дискуссий он был признан нереальным: ну, какие из нас подпольщики-диверсанты?
Оставался третий, и последний: уходить в глубь уральских гор и создавать там партизанский отряд, способный к оборонительным и наступательным боевым действиям. После еще более долгих дискуссий он и был принят за основу.
Исходя из этого варианта, была намечена программа действий:
Создать в школе комсомольскую организацию и вступить в нее (в прежней семилетке такой организации не могло быть по определению). Не помню, все ли вступили, но такая организация была создана, и мой комсомольский стаж шел с ноября 1942 года, когда судьба страны висела на волоске. Так что я оказался по сию сторону баррикад, когда перелом в войне еще не обозначился. А в феврале 43-го, согласно сохранившемуся в архиве мандату, я уже был делегатом 1-й районной конференции ВЛКСМ с решающим голосом.
Обратиться в райвоенкомат с предложением, чтобы в школе была введена военная подготовка. С тем, чтобы к моменту ухода в партизаны мы стали действительно партизанами, а не просто старшеклассниками в лесных избушках.
Подружиться с восьмиклассниками из «местных». Потому что только они и их родители могли составить ядро партизанского отряда в уральских горах. Для приезжих горожан такая задача была вряд ли разрешим.
Не успели мы принять такую программу, как она стала выполняться, можно сказать, сама собой, причем безо всякой партизанщины.
На первой же неделе школьных занятий, безо всяких просьб с нашей стороны, райвоенком прислал в школу военрука, который собрал седьмые, восьмые и девятый классы, объявил каждый из них взводом, а все в совокупности — ротой. И сообщил, что с этого дня дважды в неделю будут проходить занятия по военной подготовке. При этом, как и в Москве за два года до того, командирами взводов назначались преподаватели, а помкомвзводов и командирами отделений — сами школьники. По 9-му классу помкомвзвода сначала назначили меня, но затем перевели на более ответственную должность — старшины всей школьной роты. А мое место занял все тот же Борис Ф.
Ума не приложу, почему все до единого руководители военной подготовки в двух разных школах, двух разных допризывных лагерях, одном оборонном заводе и двух разных вузах с первой же секунды знакомства клали на меня глаз, как на своего помощника. Ведь и люди были разные, и места, и обстоятельства — а выбор всегда один и тот же. Интуиция, что ли, подсказывала им, что большего милитариста-службиста им не сыскать? И ведь на поверку так и выходило: по исполнительности и рвению в этом отнюдь не для всех интересном деде мне не было равных. Так что на меня в любой казарме всегда можно было положиться.
Военная подготовка состояла, как и в Москве, всего из восьми элементов: строевая (шагистика в русской армии всегда стояла на первом месте), сборка-разборка винтовки и автомата ППШ с имитацией прицельного выстрела (для настоящих стрельб не было боеприпасов), кидание муляжа гранаты, основные приемы штыкового боя, теория владения саперной лопаткой для самоокапывания (самих лопаток было мало и в дело они пускались только в допризывных лагерях), надевание и снимание противогаза, первая медицинская помощь (главным образом, накладывание бинтов на разные части тела), наконец, главное и наиболее частое: залечь цепью с одной стороны и подняться в атаку — с другой. Это чтобы психологически приучить нас не теряться на поле боя, привыкать идти на позиции противника или видеть, как противник идет на тебя. Как только все восемь элементов были отработаны (это примерно месяц-два), все начиналось сначала по второму, третьему и т. д. циклу — так, чтобы был достигнут необходимый автоматизм. Большего военная педагогика тогда дать не могла.
Мои обязанности старшины школьной роты были несложными. Бегать с пакетами в райвоенкомат или другие районные инстанции (иными словами, совмещал должности ординарца и адъютанта). Держать роту в строю, если военрук отлучился на минуту, скажем, к директору школы. Это можно было сделать только одним способом: равняйсь, смирно, на первый-второй рассчитайсь, нале-во, напра-во, кру-гом и т. д. Иначе строй быстро рассыпается и его потом трудно собрать: школьники все же, не солдаты. Чистить и смазывать учебные винтовки-автоматы общим числом более двух десятков штук. Хоть они и были учебные, т. е. к настоящей стрельбе непригодные, но ухода требовали настоящего. И я занимался этим с удовольствием. Ну, и еще вместе с военруком помогать преподавателю вести занятия, где дело по тем или иным причинам не ладилось. Сам я все восемь перечисленных выше элементов отработал досконально и мог выполнять роль инструктора в любом трудном случае.
Кроме того, военные занятия имели еще одну привлекательную сторону, к военщине никакого отношения не имеющую: на них можно было видеть Тамару П. не только мельком на переменах. Показать восьмикласснице, как быстрее разобрать и собрать винтовку — это было абсолютно то же самое, как сегодня, скажем, свозить свою возлюбленную отдохнуть на Кипр. А в бесконечных «атаках» и «контратаках» дело иногда доходило до рукопашной, и иной раз я «одерживал верх», как в переносном, так и в самом прямом смысле слова.
Я придавал этим занятиям такое важное значение (сразу после Тамары П., конечно), что спроси меня и год, и десять лет спустя, что было важного в 42/43-м и 43/44-м учебных годах, не задумываясь, ответил бы: служил старшиной школьной роты.
Пока мы таким образом в октябре-ноябре 1942-го играли в войну, готовясь идти в 1943-м в лагеря допризывной подготовки, а в 1944-м — в армию (тогда это происходило в 17 лет), наши войска под Сталинградом перешли в наступление, во второй половине ноября окружили там крупную группировку противника, весь декабрь громили ее, отбивая попытки прорвать кольцо окружения извне, а весь январь 43-го добивали обреченных и 2 февраля 1943 г. остатки окруженных капитулировали. Уже со второй половины ноября 42-го настроение людей стало резко меняться: мы с утра до вечера слышали победные реляции, читали их в газетах, верили — не могли не верить — им и, в полном смысле слова, воспрянули духом. К декабрю ни о какой партизанщине уже не могло быть и речи.
Помню, 10 января было сообщено о начале уничтожения окруженной армии противника, а уже вечером 12 января мы праздновали в складчину день моего 16-летия. Нам разрешили сдвинуть парты в одном из школьных классов. Кто-то раздобыл редчайшее по тем временам роскошество: бутылку крепленого красного вина, которое сильно разбавили и его хватило почти на полтора десятка присутствовавших. Кто-то принес картофельное пюре, кто-то — нечто вроде салата, были даже бутерброды с сыром и колбасой, т. е. экзотика под стать вину. Был весь 9-й класс, а также, по понятным причинам, Тамара П. с несколькими своими друзьями и подругами. Родителей и учителей в те времена на такие мероприятия приглашать было не принято.
Принесли патефон, зазвучали «Брызги шампанского» и «Рио-Рита». Я танцевал со своим живым божеством, снова краснел и бледнел, с трудом подбирая темы разговора, и нельзя сказать, чтобы божество чувствовало себя при этом очень комфортно: сложно играть роль божества, будучи обычной советской восьмиклассницей.
Господа юнкера 1943 года
Летом 1943-го я был назначен — кем бы вы думали? — старшим вожатым пионерлагеря в одном из бывших домов отдыха в полутора десятках километров от Уржумки. Это вам уже не школьная рота старшеклассников на военных занятиях. И даже не полк, которым командовал в Гражданскую войну такой же 16-летний Гайдар-дед. Это несколько сот человек отпетой шпаны из четвертых, пятых, шестых и седьмых классов нашей школы, готовые мир перевернуть, — только отвернись на секунду!
Правда, начальником лагеря была директор школы, женщина властная, хулиганам спуска не дававшая И у нее было две заместительницы — два завуча: по хозяйственной и воспитательной части. Каждый отряд (класс) имел свою командиршу — классную руководительницу И у каждой командирши была своя заместительница по воспитательной части — вожатая А я был как бы третьим заместителем начальника лагеря — по особым поручениям, положиться в которых можно было только на меня. Забегая вперед, скажу, что ожидания ее оправдал полностью — только не успел реализовать до конца из-за нехватки времени. Но сегодня подозреваю, что главное, из-за чего я был приглашен, — не в поручениях, не в «задумках», как она их называла. Я олицетворял единственно возможное тогда мужское начало в стопроцентном женском педагогическом коллективе (несколько шоферов и других «хозяйственников» здесь в счет не шли — это был особый персонал, наряду с работниками кухни и прачечной). Директор школы, будучи настоящим педагогом, знала, что любой женский коллектив — это одно, а тот же коллектив, в который затесался хоть один мужчина (пусть даже только что получивший паспорт, т. е. сугубо номинальный) — это нечто совершенно другое по общей атмосфере работы.