Картину довершали три мятые кепки и три брезентовых вещмешка с котелком, кружкой, ложкой и запасными трусами, майкой и рубашкой. Здесь же у каждого лежали мыло в мыльнице и зубная щетка с коробкой зубного порошка (паста еще ожидала нас далеко в будущем).
Как потом выяснилось, все эти богатства, чуть-чуть отличаясь друг от друга покроем и кистью, составляли единую униформу всей тысячи с большим хвостиком подростков, собранных на лагерные сборы жарким июлем 1943 года в село Куваши со всех концов Златоустовского района. Словно всех нас снаряжали в одном интендантстве. На самом деле нищета была такая, что ничем иным подросток просто не мог пофорсить. А если бы даже кто-то захотел и смог — он сразу бы выделился белой вороной среди тучи серого воронья. И его участи трудно было бы позавидовать. Больше всего мы внешне походили на современных юных зэков из колонии для несовершеннолетних. Сходство дополнялось тем, что в нашей толпе то и дело прорезывались фигуры взводных и ротных — сержантов и офицеров в военной форме (почти все — на поправке после госпиталя перед возвращением на фронт). Правда, нравы тогда в этой среде отличались в лучшую сторону по сравнению с нынешними — и на зоне, и в казарме, и на воле.
Мы приехали аккурат к обеду, и нас сразу же распределили по вакансиям в разных ротах, взводах и отделениях. Это была самая важная умственная операция, потому что все остальное пятнадцать дней подряд происходило как бы автоматически. И если случался малейший сбой — он тут же мгновенно выправлялся матерщиной такой замысловатой изощренности, что на миг приостанавливалась жизнь на земле: вся тысяча допризывников инстинктивно втягивала головы в плечи, и птички переставали петь в лесу (хотя во всех своих военных лагерях я не помню ни одного случая мордобоя).
Отделение — это боевая единица для окружения и уничтожения котла с супом, кашей или картошкой, которые трижды в день раздавал по котелкам (и по справедливости) командир, назначенный из числа допризывников, наиболее внушающих доверие.
Взвод — это три-четыре отделения для совместной оккупации отдельной части громадного коровника, куда поместили на ночлег роту допризывников. Изобретение заслуживает Нобелевской премии мира, так как таким способом были созданы самые дешевые и самые гуманные условия для солдатского ночлега. Каждое коровье стойло (а их в нескольких хлевах было несколько сотен) делилось на два яруса — так, что вместо одной бесполезной в данном случае коровы на душистейшей соломе с комфортом располагались на ночь целых четыре будущих защитника Родины. Подслеповатое окошко наверху не пропускало комаров. Солома прекрасно заменяла перину и простыню, ватник служил одеялом, а вещмешок с кепкой на нем — это и есть подушка.
Аромат старого коровника, конечно, имел некоторые отличия от парфюмерного бутика, но к таким пустякам мужчина в шестнадцать лет равнодушен. Ни одну ночь в последующие шестьдесят лет своей жизни я не спал так крепко и так сладко, как в этом хлеву.
Проблема заключалась лишь в том, что и в хлеву молодежь не переставала быть молодежью Несмотря на адскую физическую усталость после тяжелейшей дневной нагрузки и на то, что ровно через восемь часов нас поднимут беспощадно — хотя в шестнадцать лет отдашь предстоящие шестьдесят, лишь бы еще хоть часик поспать, — все равно находились заводилы, которые норовили еще час-другой потравить анекдоты и развлечь окружающих своими вокальными данными.
За их усмирение по принципу круговой поруки отвечало все отделение во главе с командиром. Если это не помогало, вмешивалась высшая земная инстанция — помкомвзвода, тоже назначенный из допризывников (сами взводные и ротные спали отдельно и до такого уровня не опускались). Как вы помните, на эту должность начальство всюду чисто интуитивно выбирало таких. как я. Если же и помкомвзводу не хватало авторитета для прекращения бесчинств — появлялась сила неземная: старшина роты (из сержантов).
Повторяю, что за многие годы военной подготовки и переподготовки, начиная с семиклассника-ефрейтора в январе 1941 г. и кончая последними сборами в декабре 1982 г., после которых я вышел в отставку «по достижении предельного возраста» в звании капитана — так и не прослужив ни секунды в вожделенной с детства армии, я ни разу не сталкивался со случаями рукоприкладства. Но вид разбуженного — и, конечно же, разъяренного — старшины вызывал мгновенный эффект паралича и безо всякого мордобоя.
Иногда старшина только многозначительно хмыкал и тут же удалялся, иногда перед уходом давал краткую информацию о том, что именно он сделает завтра с негодяями, мешающими спать ему и соседям. И лишь очень редко описывал в кратких, но энергичных выражениях судьбу того несчастного, которому лучше бы завтра совсем не просыпаться.
Мне уже приходилось говорить, что крупным минусом военной подготовки тех времен была крайняя скудость материальной части и соответствующий уровень педагогики. Правда, арсенал учебных пособий был значительно расширен по сравнению со школой. Теперь мы разбирали-собирали не только винтовку и автомат, но еще также станковый и ручной пулеметы (разумеется, снова без стрельб, так как боеприпасы берегли для более приличных людей). Нам показывали также, как устроен миномет — но до пушек дело нигде не дошло. Мы метали гранаты разного типа (учебные) и даже связки гранат под поленницу, изображавшую наезжающий фашистский танк.
Наконец, мы без конца надевали и снимали противогазы. По опыту Первой мировой войны (а он оставался главным для начальства почти до конца Второй) считалось, что без химических атак не обойтись и на этот раз.
Много времени уходило на отработку приемов окапывания саперной лопаткой (само окапывание не производилось из-за нехватки лопаток — по одной-две на взвод). А также на бесконечное отрабатывание основных приемов штыкового боя. Приемам самообороны нас не обучали принципиально — чтобы мы потом не злоупотребили ими в своих драках. Напомним, что этот вопрос потом пробивался в жизнь долгими десятилетиями. Ну, и конечно же, первая помощь себе и соседу при любом ранении.
Но как ни чередуй такие занятия — они все равно не в состоянии заполнить 12–14 часов учебы каждого дня (плюс восемь часов сна, два-четыре часа на побудку, завтрак, обед, ужин, досуг и полег в сутки). Никакая теория здесь не проходит — аудитория засыпает поголовно на первой же минуте абстрактного рассказа или чтения. Поэтому главным видом занятий всюду оставались маневры — имитация боя. Это означало марш-бросок на несколько километров к какой-то позиции. Выдержка при виде наступающей цепи «противника». Подъем в контратаку — и либо преследование отступающих, либо офицеры разводили враждующих так, чтобы не дошло до драки.
Хотя обе стороны были тотально безоружны — напряжение достигало порой такого предела, что если не сдержать, то драка начнется всерьез Это же Урал, где столетиями по праздникам ходили для развлечения «стенка на стенку».
Свидетельствую, что после такого «сражения» на полдня (а иногда его повторяли и во второй половине дня, чтобы выработать автоматизм действий при виде «противника») — к ужину приходили чудь живые и валились с ног от усталости, как мертвые.
И еще очень важный элемент подготовки, отсутствовавший прежде: рассказы офицеров-фронтовиков о том, что делалось на фронте. Вот тут уж никому было не до сна. И это была для нас самая настоящая Академия Генерального штаба.
И все же оставались какие-то минуты досуга в короткие промежутки перед утренним построением, на походе, до и после обеда, на привалах, полчаса-час перед полевом. Досуг состоял почти поровну из трех частей (на все остальное просто не было сил и времени): рассказы о разных «бывальщинах» — почти сплошь безудержное хвастовство, а также анекдоты и песни.
Первые два компонента особого интереса не представляли и, по сравнению с современными изысками, показались бы примитивно скучными. Третий, с учетом особенностей аудитории (16-летние юнцы), изначально исключал как классику, так и сколько-нибудь доброприличный фольклор. Максимум — что-нибудь «псевдоковбойское» («Денег у Джона хватит, Джон Грей за все заплатит, он был всегда такой!»). Но тут наблюдался отчаянный дефицит репертуара. Приходилось восполнять возникающую брешь общеизвестной «блатнягой» — все той же «Муркой», «Гоп со смыком» и пр. Уральцы добавляли своей собственной туземной похабщины, которая соотносилась с одесско-московской, как коровья лепешка в лесу с вонючей вокзальной уборной.
…Куваши мы покидали вечером после ужина в последний день занятий. Все, как обычно, очень устали, и поэтому нам великодушно предлагали переночевать, чтобы утром двинуться со свежими силами. Но тяга домой была так велика, что превозмогала усталость. Да и что такое три часа прогулки по вечернему холодку, когда дома ждут папа с мамой, еще один ужин, а завтра с утра — настоящие школьные каникулы, когда неделями — делай что хочешь.
В Уржумку сводная рота Ново-Златоустовского района входила, словно влетала на крыльях. Однако дома в семье каждого из нас на столе ожидала еще одна повестка: утром следующего дня в той же экипировке отправляться на станцию Уржумка (это еще полдюжины километров), где погрузиться в пассажирский поезд Златоуст — Миасс до Миасской опытной сельскохозяйственной станции (фактически — крупный совхоз) и там до начала учебного года — шесть недель! — помогать убирать урожай. Единственное утешение: мучиться теперь не одним — вместе с нами отправляют старшеклассниц. Когда маршировал из Кувашей в Уржумку, планировал денек-другой побыть дома, прежде чем возвращаться, как было договорено, в пионерлагерь: и самый большой стимул был: повидать хоть на минуту Тамару П. А теперь, пожалуйста, любуйся ею хоть все шесть недель, смотри, как она кокетничает с Борисом Ф. и смеется над тобой!
Мы с отцом отправились в баню, чтобы смыть с меня двухнедельный кувашинский хлев. По дороге я спросил, нельзя ли позвонить в пионерлагерь, чтобы получить оттуда вызов. Но отец сказал, что несколько отпрысков крупного начальства под разным предлогами увильнули