и от допризывных сборов, и от сельхозработ, мать не хочет злоупотреблять своим служебным положением заврайоно, и поэтому мне придется ехать, «как всем».
Утром следующего дня большая колонна ребят и девчат отправилась к станции Уржумка, дождалась поезда, с комфортом разместилась в самых настоящих пассажирских вагонах (не в теплушках — хотя были морально готовы и к ним) и через несколько часов езды высадились в паре часов ходьбы до Опытной станции. На станции нас разместили по вполне приличным баракам (все те же двухэтажные нары с сеном вместо матраса, вещмешком вместо подушки и ватником вместо одеяла — зато уже не хлев, а вполне человечье жилье), еще приличнее покормили — намного лучше, чем на сборах, — и построили получать разнарядку на работу. Здесь мне пришлось пережить несколько драматических минут позора — зато потом навалом большого человеческого счастья.
Станция обслуживалась небольшим контингентом «местных» — преимущественно, по понятным причинам, женского пола. На ключевых постах было несколько десятков офицеров и солдат, как и в Кувашах, только что выписанных из госпиталя, перед вторичной отправкой на фронт. Ясно, что с такими силами урожая было не поднять: предстояла молотьба и складирование огромной массы зерна, привозимого с полей. Работа тяжелейшая — человеку, только что выписанному из госпиталя, а также женщинам постарше, непосильная. Поэтому вся надежда была на нас, ныне «детей до 16 лет», а тогда — вполне здоровой рабочей силе, хоть и не подлежащей пока призыву в армию.
Держа в строю, нам разъяснили, что кто посильнее — будет работать на молотилках, а кто послабее — подносить им снопы (тоже не развлечение). И стали формировать сменные бригады для нескольких молотилок, которым предстояло работать круглосуточно. Но перед этим главный обратился к нам с ехидным вопросом:
— А кто тут у вас самый умный и честный?
Такой оскорбительно-провокационный вопрос строй дружно проигнорировал. Тогда начальник поставил вопрос менее оскорбительно:
— Я хотел спросить, кто из вас самый круглый отличник?
Нутром почуяв какой-то неясный «прикол», как сказали бы сегодня потомки миасских батраков 43-го года, сразу несколько человек указали пальцем на меня. И не ошиблись в своих предчувствиях.
— А ну, отличник, — сказал начальник, — видишь вон тот большой сарай без дверей. Это называется «вагонные весы», и завтра через них на молотилки пойдет весь урожай. А сегодня видишь — они все в коровьем дерьме. Спросишь у завхоза метлу, лопату и ведро горячей воды с тряпкой — и чтобы к утру все сияло, как на корабле. Даже если придется языком вылизывать всю ночь!
Гомерический смех почти трех сотен человек не смолкал несколько минут. Тут был двойной подвох. Во-первых, на меня переваливали заведомо бабью работу, отсекая от «переднего края» самых доблестных тружеников. Во-вторых, очень смешно связывали такое бабство с успехами в учебе.
Загадка разъяснилась утром следующего дня, когда я на совесть отскоблил сарай. Подошел все тот же начальник, и сказал, что выбрал меня не за красивые глаза и не за отличные отметки. Это — очень склочная и скандальная работа, сказал он. Женщины ее не выдерживают. Тебя будут пытаться вынуждать ставить завышенные цифры. Спорить о полученных данных. Поэтому надо быть все время в ладах с арифметикой и показывать полученный результат так, чтобы не возникало вопросов. Кроме того, будут подкупать, чтобы получать откровенные приписки. Смотри, не попадись на взятку — это дело уголовное. Может быть, попытаются действовать угрозой — тогда сразу ко мне, не поднимая шума. Главное, чтобы действовал, как честный мужик, а не как истеричная баба.
Видимо, у него на этот счет накопился негативный и позитивный опыт. Он открыто сказал, что я произвожу впечатление человека, которому можно доверять. И что он очень надеется на меня.
Конечно, я постарался сделать все возможное, чтобы оправдать его доверие. Ведь если весы сделать инструментом крупного жульничества — вся работа сотен ребят может пойти насмарку.
Спора нет, работа на молотилке была не в пример тяжелее физически. Одна удушливая пыль чего стоит — больше часа-полутора не выдержишь, надо почти столько же приходить в себя. Да и любой монотонный сельскохозяйственный труд — не подарок: три-четыре часа накладывания, складывания, переноски, скирдования, копания — и ты измотан до предела. В этом отношении на весах легче: взвесил десятки возов пустыми — и сиди, отдыхай, пока они не вернутся нагруженными, снова взвесил, вычислил разницу — и снова сиди, отдыхай, до следующей партии возов. В общем итоге получается не больше 6–8 часов в день работы, да и то преимущественно умственной. Напомним, что и на заводе, и всюду тогда в СССР —11,5 часов в день без выходных.
С другой стороны, весы — это, тебе, действительно, не молотилка. Один спрашивает, почему у него получилось, скажем, четыре центнера, а у соседа шесть. Другой сразу идет на скандал. Третий дает понять, что если цифры «подравнять» — он постарается «соответствовать». И такие разговоры попервоначалу — с десятками возчиков. Только к концу первого рабочего дня я понял, по какому лезвию ножа хожу, почему сюда не взяли ни девчонок, ни ребят покруче характером, способных поддаться на провокацию.
Прежде всего, я решил сделать свои весовые операции предельно открытыми для всех. Обычно (уже со второго дня) зазывал в свою конуру, где были стрелки индикаторов, сразу три-четыре, а то и пять-шесть возчиков. Получалось нечто вроде комиссии, с коллективно признанными данным которой приходилось считаться каждому. Затем возникал эффект того, что я назвал много лет спустя темпоральной (временной) и пространственной компаративистикой (сравнением). Если ты три дня возил по четыре центнера, то почему сегодня — вдруг шесть? Если у всех товарищей по четыре, то почему у тебя вдруг шесть? Создавалось нечто вроде устойчивого общественного мнения, которое очень помогло доработать без серьезных конфликтов до сентября.
Выяснилось, что очень многое зависит от характера личных отношений. Тут сказался ладский опыт. Евразийская цивилизация требует прежде всего положительного ответа на вопрос: «ты меня уважаешь?» После чего на все остальное, включая законы, можно наплевать. Поэтому, потратив совсем немного времени на выяснение обстановки в семье собеседника, а также обстановки на фронтах, можно надеяться на завершение контрольной операции в обстановке взаимной благоприятности.
Самое трудное — общеазиатский (и следовательно евроазиатский) основополагающий народный обычай: бакшиш, он же взятка, он же латинское «до ут дес» (даю, чтобы дал). Невозможно представить себе, чтобы в Евразии человек, в чем-то зависимый от другого, подошел к нему с пустыми руками. «Не подмажешь — не поедешь», гласит народная мудрость. И мне не раз приходилось вспоминать слова своего ладского родственника: важно так построить свою жизнь, чтобы не ты нес, а тебе — несли.
В первые же дни я получил небольшие подарки практически от каждого из нескольких десятков возчиков. Это были щепотки табака, немного чаинок в бумажке, морковка, репа, старая книжка и прочие мелочи, которые даже при самой большой натяжке на взятку никак не тянули. В последующие дни было сделано несколько попыток поднять планку повыше: четвертинка молока, пара яиц, довольно дорогая книга и даже небольшая сумма денег. Но я сразу поставил четкие пределы, не обижая людей: здесь у меня все есть, я сыт, одет и обут (что соответствовало действительности), а у них дома — семьи, детишки, и наши хорошие отношения для меня — дороже самых дорогих подарков. Вся эта система отношений прекрасно сработала до самого сентября. Думаю, я никого не подвел и доверие оправдал.
Техник-конструктор по энергетике
В следующем году мы снова были на сборах. Сдав последний экзамен где-то в середине мая 1944 г., вся мужская часть 10-го класса 5-й школы Ново-Златоустовского района, так и не дождавшись ни аттестатов, ни выпускного бала (это было наверстано потом), еще раз нализалась до ризоположения и была в полном допризывном обмундировании покидана ночью, как бревна, на нары теплушки в поезд Златоуст-Челябинск. Откуда в глубоком похмелье, но собственными ногами пересела утром на поезд, идущий на юг, к Троицку — это уже где-то на границе с Казахстаном. И, проспав мертвым сном еще несколько часов, уже к вечеру того же дня бодро маршировала через город Троицк к Троицким казармам за рекой.
Когда слышу вальс «Ночь коротка, спят облака, я знакомую музыку вальса услыхал в тишине городка…» — перед моими глазами встают пустынные пыльные улочки крошечного Троицка, который колонна допризывников пересекла за несколько минут и расположилась в казарме у речки на окраине. Эти сборы были классом выше прошлогодних: многим после них путь лежал прямиком в армию, но запомнились они хуже — может быть потому, что слишком многое стало привычным.
Да, теперь винтовки со штыками были уже у каждого из нас, и ровно через час после прибытия я уже стоял часовым у ворот казармы с приказом после оклика делать первый выстрел вверх, а уже второй — на поражение. Но боевые винтовки были только у часовых, прочие довольствовались учебными. Равно, как и пулеметами-гранатами. Саперных лопаток раздали побольше, и окапываться приходилось чаще, но, к счастью, не в полный рост, а для стрельбы лежа. Земля здесь была каменистая, и мы наплакались бы, если пришлось бы вгрызаться в нее по всем правилам. И еще запомнилось форсирование речки в полном обмундировании, с винтовкой в руках. Это было страшновато даже мне, умевшему нырять и плавать. А не умевших старшине приходилось сбрасывать в воду пинком с высокого берега. По принципу: будут тонуть — сами научатся. И ведь, действительно, прекрасно научились.
Излишне добавлять, что я и здесь, по наитию начальства, оказался помкомвзвода.
А из прочих впечатлений трехнедельных сборов осталась в памяти только обмен залежалой пятерки, выданной родителями «на всякий случай», на целый литр великолепной простокваши. Мы были менее голодны, чем в Кувашах. Но я даже не спрашивал — козья ли это, или кумыс (в том и другом случае пришлось бы отказаться при одном названии). Просто пошло как стерлядь после трех недель сплошных бифштексов — правда, та и другие встретились мне в жизни только много лет спустя.