Обжигающе холодная вода буквально выбросила на кромку ямы, подтянулся на руках, выполз, привстал, быстро пошел, как слепой, наугад, вытянув вперед руки и ориентируясь скорее по памяти, чем по предметам, от дерева к дереву. Хорошо, что сумку догадался повесить за спину и она не осталась в яме. И хорошо, что до дома было не более двух сотен метров. Мать помогла раздеться догола, налила в корыто горячей воды и стала оттирать мочалкой докрасна, пока не отошел. Ничего, обошлось…
Все остальное быстро стало делом привычки. Встать затемно, принести охапку дров и два ведра воды, пока мать готовит завтрак. Бегом полтора километра до электрички. 21 минута до Казанского вокзала в сплошном месиве тел вагона. Потом уже повеселее — в метро до Охотного ряда, пересадка на Театральную, еще один перегон до Сокола, еще километра два пешком мимо изб до развилки Волоколамского и Ленинградского шоссе (теперь эти места не узнать) — и вот они, корпуса Московского авиационного института, в общем и целом такие же, как и сейчас. Занятия. Обед в столовой по карточкам. Снова занятия. И — домой в том же порядке. Еще хватало времени часа два-три готовиться к завтрашним занятиям.
Хуже всего было с теплом и светом. Печурки хватало только градусов на пятнадцать-шестнадцать. Поэтому читал или писал завернувшись в одеяло и накинув сверху шинель. А когда отключали свет — это случалось довольно часто — приходилось трудиться при свечке. Особенно тяжело давалось черчение. Поставишь свечку у одного конца чертежа, натянешь перчатки на руки, чтобы пальцы не леденели — и тянешь линию до середины, где в темноте уже ничего не разберешь. Затем переносишь свечку на другой конец — и продолжаешь от середины. Не сказать, чтобы получалось замечательно — чертежник из меня еще со школы был неважный, — но «трояк» гарантирован.
Зато в институте поначалу — благодать! На военных занятиях преподаватель всматривается в лица будущих офицеров. Остановил взгляд на мне. Фамилия? Бестужев! Будешь помкомвзвода! Что характерно, в следующем институте произошел в точности такой же диалог. Интересно, как они угадывают наиболее отъявленных солдафонов? Ясно, что финал к концу второго семестра — «отл». На занятиях по основам марксизма-ленинизма первое же выступление на семинаре — и я становлюсь бессменным консультантом для всей группы. Тоже своего рода «замполит». И финал — тот же. На занятиях по основам авиационного дела и вооружения я опять-таки в своей тарелке: военщина же, ради которой сюда и шел. Финал — «отл» и «хор». На занятиях по литейному делу и в слесарных мастерских — устойчивый «хор». Еще бы: шлифовщик 4-го разряда! Вполне можно жить.
А вот по основным, профильным предметам всякого технического вуза успехи гораздо скромнее. Вроде бы конспектирую лекции, как все. И понимаю не хуже других. На семинарах слушаю и выступаю как все. Решаю задачки, как все… Но, увы, уже далеко не первый в группе. Практически почти ни разу «отл», иногда выбиваюсь на «хор», но все чаще — жалкое «посредственно», да и то нередко после нескольких совсем провальных попыток. Меня утешают: на первых порах со многими это бывает. Потом появится «второе дыхание» — и все пойдет до самого диплом как по-писаному. И я, как всякий студент, долго верил в такое чудо. Трудно было не верить. Обстановка вокруг была такая чудесная, что, казалось, сама жизнь понесет по течению и вынесет к заветному диплому.
В бывшей стройконторе сохранилась компания довоенных времен. Несмотря на разницу жизненных путей, дружба осталась дружбой. Собирались не только по праздникам. Говорили довольно откровенно (кроме политики, конечно). Было интересно. Танцевали под патефон. Флиртовали. Играли в давно забытые ныне игры. Например, «бутылочка» (которую крутишь, пустую, лежачую, по полу, и на кого покажет горлышко — имеешь право поцеловать: это и был «секс» тех времен в этих кругах). Или «почта» (заготовленные фразы на бумажках, которыми обмениваешься тайно, и фразы-штампы приобретают конкретный намек). Например, «я вам сегодня безразличен?» — изволь подобрать ответный штамп, вроде «я от вас всегда без ума». Обхохочешься!
Наконец, естественно стала складываться своя компания в академической группе Авиационного института. Ее душой был Толя К. Инвалид войны (отморожены пальцы рук и ног в декабре 1941-го в боях под Москвой). Учиться невероятно трудно. Вы только представьте, каково в таком положении чертить! Танцевать еще труднее. Тем не менее, он и учился, и танцевал лучше меня. Главное же, это было такое море человеческого обаяния, что сходились на вечер, только бы побыть с ним. Эта компания была посерьезнее плющевской и уржумской, повзрослее, что ли.
Не хотелось бы создавать впечатления, будто моя жизнь проходила целиком в вечеринках. И что жизнь москвичей в конце войны тоже шла от застолья к застолью. Вообще-то, жизнь была суровая, трудовая, нищая, полуголодная — не сравнить с нынешней. И застолье («компания») было таким же редким праздником, как сегодня фуршет на халяву у английской королевы. Обычно это происходило, в среднем, не чаще раза в месяц и приурочивалось либо к праздникам (которых тогда было не в пример меньше), либо к памятным дням — от именин до поминок. Просто у меня наложились одна на другую совершенно разные жизни (в будущем их чисто дойдет до десятка), и я предавался удовольствиям в каждой из них. Однако, при всем том, девять десятых времени все равно уходило на учебу, транспорт и неотложные домашние дела. Как у всех.
И конечно же, компания компании, как и сейчас, была рознь. В одной центром общения был стакан спиртного и возможно более скорое выяснение вопроса, кто кого за что уважает. В другой смыслом общения был флирт — чаще сам по себе, как способ приятного времяпрепровождения, реже как способ установления более близких отношений — до семейных включительно. Были и компании по интересам. Самым различным — от политики (это редко и тайно) до коллекционирования или общих художественных пристрастий.
В моем случае все компании составляли «золотую середину». Застолье, ввиду убогости наших финансов, было скорее символичным: бутылка чего-нибудь подешевле в складчину, одна на всех, плюс овощи и салаты в качестве закуски. Тарелка с колбасой или сыром, не говоря уже о банке консервов или фруктах, выглядели абсолютно так же, как сегодня блюдо с омарами или стерляжья уха в дорогом ресторане. Флирт и танцы тоже шли как разновидность «закуски» к главному — разговорам. О чем? Обо всем. Начиная с интересных случаев в жизни, вообще воспоминаний, и кончая обсуждением нашумевшего спектакля, фильма, книги, статьи, а прежде всего, конечно же, — положения на фронтах. Иными словами, главным было общение — высшая ценность жизни, по мнению многих мыслителей. Особенно для молодежи, где без общения в принципе невозможно превратиться в нормальную взрослую особь.
По сути, мы таким самодеятельным способом как бы режиссировали телепередачу и сами же были ее зрителями. То есть как бы смотрели телевизор безо всякого телевизора, поскольку его еще не было в живых, а радио было весьма специфичным (даже примитивнейший «Маяк» изобрели, точнее, слизали с западных образцов, много лет спустя — хотя кое в чем, например, в радиоспектаклях, мы вряд ли уступали самым передовым мировым стандартам). А все остальное было не чем иным, как типичной сегодняшней тусовкой на дискотеке, когда эпоха граммофона уже отошла в прошлое, а элементарный проигрыватель оставался еще в далеком будущем — то и другое заменял патефон с ручным заводом.
К этому надо приплюсовать походы в кино и театр, каждый из которых был событием, равнозначным сегодняшней поездке на Канары или Багамы. Сталинская цензура в годы войны малость ослабела, и появлялись такие шедевры, как «Два бойца» или «Нашествие». Кроме того, продолжилось мое увлечение классической опереттой, и я пересмотрел почти все шедевры этого плана тоже.
Все это я к тому, что если случится чудо и все Останкинские башни мира взлетят в воздух, а все телеприемники — орудия растления разлагающегося заживо человечества — сгорят синим пламенем, не надо отчаиваться и ползти в белых одеждах на кладбище. Жизнь на земле, причем ничуть не скучнее современной, существовала до телевидения. И, надо полагать, будет продолжать существовать после его скорой кончины, когда человечеству суждено начать переход в качественно новое состояние.
Траурно-черный провал
…В институте тучи сгущались незаметно и сгустились внезапно. Хотя все шло в полном соответствии с законами природы и общества, так что финиш в конце семестра нетрудно было предвидеть еще до старта в его начале. Если бы чуть больше внимания к склонностям и способностям, о которых говорилось выше. Но индивидуальный или хотя бы групповой подход к студенту даже шестьдесят лет спустя остается в эмпиреях педагогических мечтаний. А уж шестьдесят лет назад любой профессор изумился бы, если услышал, будто студент якобы еще и человек, мало того, индивид с целым ворохом индивидуальных особенностей.
На лекциях, в потоке из полутораста-двухсот индивидов, распределение их породистости шло по так называемой шкале прилежности. О которой все знают, но предпочитают не замечать, как нечто неприличное. Да она и является верхом неприличия.
На одном полюсе этой шкалы (обычно на передних скамьях и преимущественно бывший слабый пол) находятся считанные проценты действительных студентов — или, точнее, в подавляющем большинстве случаев, студенток — которые внимательно слушают лектора (любого! независимо от степени занудства и чуши его бормотанья), старательно конспектируют услышанное и после лекции обращаются к лектору с более или менее наивными вопросами. Лектор поневоле запоминает их в лицо — благо число таких уникумов отнюдь не астрономическое — и им гарантирована на экзамене по меньшей мере «четверка» там, где прочим выше «тройки» ни за что не подняться.
На другом полюсе (возможно дальше от лектора) располагаются прямо противоположные вундеркинды с подавляющим численным перевесом мужского пола. Одни откровенно спят (весь семестр напролет!) после бурной бессонной ночи с любимой девушкой. Другие все полтора часа страстно обсуждают не шепотом более интересные для них темы. Третьи играют в «морской бой» или в шахматы — смотря по уровню интеллекта. Четвертые с горящими глазами про