О вверенном Вам институте я узнал недавно и решил, что его программа целиком удовлетворяет моим склонностям (так в подлиннике — Авт,), и на том поле деятельности, которое он открывает, я буду более полезен нашей Родине, чем в качестве инженера.
В связи с этим я прошу Вас принять меня на 1-й курс Московского государственного института международных отношений в порядке перевода, о котором я возбуждаю ходатайство перед директором МАИ.
4 июня 1945 г.»
Замечу: это было мое личное творчество, потому что у отца был совсем иной стиль изложения и, насколько помню, родителей я держал в курсе дела лишь в самых общих, как бы предположительных, чертах. Иначе, по имевшемуся опыту, была бы неизбежна паника в страхе за единственное чадо — ведь речь шла в самом буквальном и хорошо понимаемом ими смысле о жизни или смерти их ребенка (пусть даже 18-летнего).
Второй документ был прислан мне почтой по домашнему адресу в ответ на первый и датирован 27 июня 1945 г. Мне предписывалось явиться в приемную комиссию ИМО в четверг 5 июля 1945 г. к 12 часам дня «для прохождения Мандатной комиссии», т. е., поскольку я и здесь проходил, как круглый отличник, без экзаменов, имелось в виду только собеседование при обсуждении сданных документов.
Я совершенно не помню и этого обсуждения, потому что волновался еще больше. Наверное, рассказал все, как есть. Наверное, рассказал о том, что прочитан за последнее время не из беллетристики и не из учебников. Наверное, ответил на какие-то вопросы. Наверное, удачно, потому что хорошо помню: вышел с убеждением, что мой вопрос решен положительно.
Наверное, так оно и было. Наверное, последовал телефонный звонок из ИМО в МАИ. Иначе бы мне век не видать сохранившейся справки, датированной 17 июля 1945 г., т. е. аккурат в те дни, когда был разгар экзаменов, и я еще не приступал к своей плачевной эпопее по многократной сдаче «начерталки» и еще более многократной несдаче математики. В справке указывалось, что «МАИ не возражает против перевода студента Бестужева И. В. в другой вуз».
Здесь присутствовало ключевое слово, решавшее дело. Один разговор — переход негодяя, вздумавшего метаться по институтам в трудное для страны время. И совершенно иной — перевод человеко-единицы по неведомым ему усмотрениям начальства из одной камеры в другую. Сегодня за букву «в» вместо «х» в схожей ситуации взяли бы, как минимум, десяток-другой тысяч долларов. Тогда это делалось совершенно бескорыстно — минутным телефонным звонком одного достаточно высокого чиновника другому.
Сообразно этой справке, родилась другая — о том, что студент Бестужев с 1 августа по 16 сентября 1945 г. находится в отпуске и в эти дни не может быть сцапан ни милицией, ни военкоматом, как беглый каторжник. 23 августа почтой пришло извещение о том, что я принят в ИМО и обязан приступить к занятиям с 15 сентября. Соответственно 11 сентября появилось официальное согласие Наркомата авиационной промышленности СССР на мой перевод в систему Наркомата иностранных дел СССР, о чем той же датой мне была выдана справка из МАИ. Видите, на каком уровне решались тогда такие дела и насколько редким, из ряда вон выходящим, был мой случай.
Единственный спасительный шанс из миллиона губительных…
Занятия в ИМО начинались 15 сентября, a l-гo сентября мне почтой пришло предписание явиться 10 сентября к 11 часам утра в деканат l-гo курса (факультетов в институте тогда еще не было). Но это — просто потому, что Институту дали новое здание — у Крымского моста. И требовалась даровая рабочая сила таскать скамьи и прочую институтскую мебель по институтским аудиториям. Так началась новая эра в моей жизни.
Страшная тайна рождения МГИМО
Все учреждения в мире возникают по трем причинам:
По необходимости.
«Под человека».
По недоразумению.
Во всех странах мира, кроме России, обычно превалирует первая причина. В России — вторая.
Является гнусным поклепом утверждение, будто в России, как и во всей Азии, якобы понятия не имеют о таком словосочетании, как «человеческое достоинство». Тут все зависит от того, что именно понимать под словом «достоинство» и какой человек.
В России еще в допетровские времена стрелецкие полки различались не номерами или областями их комплектования, как в остальных, более диких, странах мира, а фамилиями их начальников — полковников. Например, полк Сухарева (Сухаревский) шли Бутурлина. Как именовать полк, если полковника вдруг перебросят на другое место работы или он отойдет в мир иной, — такая дурацкая мысль даже в голову никому не могла прийти.
Во-первых, в России все начальники всю тысячу с четвертью лет сидят на своих местах, пока не усопнут, а некоторые десятилетиями даже в практически усопшем состоянии. И вышибить их с этого места, каким бы плохим руководителем он ни был, можно только грандиозным скандалом. Позже придумали менее грандиозный скандал: проводы на пенсию с дареным самоваром. Еще позже нашли более гуманный способ, изложенный в знаменитых «Принципах Питера»: перевод на вроде бы более высокую, но такую же ненужную должность. Тогда скандал сводится до минимума.
Во-вторых, считается, что все начальники в России — бессмертны. Просто по их положению. Все подряд — от царя, генсека или президента до последнего управдома. И когда такая аксиома оказывается вдруг ошибочной — начинается страшный переполох, как если бы вдруг скончался совершенно здоровый бутуз. На самом верху дело нередко доходит до поножовщины, пока на трон не воссядет очередной бессмертный начальник. На менее высоких уровнях паника обычно принимает формы происков и интриг, т. е. того же мордобоя, но без привлечения вооруженных сил страны и без видимой рукопашной.
Поэтому с Рюрика и до наших дней торжествует принцип: сначала — начальник, а уж потом «под него» такая мелочь, как полк, институт, страна.
Мне неизвестно, под кого был создан Институт истории Академии наук СССР, так как это случилось до моей эры и никогда меня не интересовало. Но пока во главе института стоял сильный и властный хозяин — только сумасшедшему или самоубийце могло придти в голову деление истории на отечественную и всеобщую (всемирную): он скончался бы от страха с такой идеей, еще не дойдя до порога директорского кабинета.
Но как только директора повысили в президенты той самой ведомственной академии, где я коротал свою постылую жизнь, какой-то туземный математик подсчитал, что если будут два института вместо одного, то будет и два директора, т. е. два новых членкора вместо ни одного. Не говоря уже о четырех замах, вместо всего-то двух. Правда, народ в институт валом валил, и он вроде бы становился слишком громоздким для управления. Но когда стало два института — народу привалило еще больше, и оба института стали не более управляемы, чем один предыдущий.
Возможно, институтов истории сделали бы двести — по числу стран мира. Или даже три тысячи — по числу языков. Начальства вполне хватило бы хоть на миллион. Но, к сожалению, всякая наглость имеет свои пределы, а в ЦК КПСС такого юмора не понимали.
Впервые о тайне рождения ИМО я узнал в другом институте, куда пошел в аспирантуру и быстро защитил докторскую, став одним из первых докторов наук среди имовцев. Тайна раскрылась спустя несколько дней после моей защиты.
Беседу вели два сановника, причастные к этой защите и, кстати, не последние люди в МИДе. Темой беседы как раз и была моя диссертация, посвященная борьбе партий в России по вопросам внешней политики накануне Первой мировой войны. Скандальность ситуации заключалась в том, что докторскую в те — и не только в те — времена полагалось защищать на склоне лет. Мой завсектором стал доктором в 45 лет и долго третировался как зарвавшийся юнец А я был на десяток лет моложе.
Правду сказать, я и не помышлял о докторской. Просто опубликовал первую монографию из задуманных двух. Меж тем именно в этот момент цековское начальство, в припадке очередного самодурства, запретило докторские диссертации и предписало защищать вместо них только опубликованные монографии, да притом обязательно в другом учреждении, лучше в другом городе. И чтобы никаких банкетов! А откуда у кандидата наук монография, когда и опубликованная статья по тем временам была большим счастьем? Но план защит спущен, и его надо выполнять. Вот почему я внезапно оказываюсь в Ленинградском университете и через три дня (без никаких банкетов!) возвращаюсь доктором. Являюсь на глаза кураторам и рапортую о выполнении задания.
Хотелось бы подчеркнуть, что я был не участником, а скорее предметом беседы, и никому из беседовавших в голову не могло придти производить впечатление на присутствовавшего какими-то выдумками. Слишком велика была разница в чинах. Это как если бы два фельдмаршала вздумали развлекать какого-то новоиспеченного подполковника. Нет, они просто проясняли нечто интересное для них, не обращая внимания на слушающего.
Импульсом дискуссии послужила информация о том, что я не из МГУ, а из ИМО. Это вызвало удивление одного из собеседников. Далее излагаю суть беседы по памяти.
— Почему же? — сказал другой. — Институт начинался как факультет университета и не стал хуже, когда обособился.
— Но зачем надо было обособляться? — спросил другой. — И вообще, зачем новый факультет, да еще в разгар войны? Если недостаточно имевшегося, разве не проще открыть спецгруппы или даже спецотделения на экономическом, историческом, юридическом и других факультетах? Ведь именно оттуда выходили дипломаты. Может быть, институт создавали, как водится у нас, «под кого-то»?
— Нет, Удальцов не был фигурой, «под которую» что-то создают.
(Удальцов был деканом факультета международных отношений и первым директором института — я его не знал; таинственный Степанов, на имя которого я писал заявление в июне 45-го, видимо, сменил его на какое-то время, потому что осенью 45-го я встретился в институте с совсем другим директором.)
— Тогда что же?