одзатыльники. Какое-то время после этого я продолжал курить свой «Беломор», как ни в чем не бывало. К счастью, у человека, помимо сознания, есть еще и подсознание. И оно среагировало на совершенно неосознанный шок совершенно правильно. Как говорится, адекватно.
В одно действительно прекрасное утро я вдруг почувствовал, что могу выкурить уже привычную папиросу, а могу и обойтись. С удивлением решил попробовать обойтись. И представьте себе, не только не умер, но словно в эмпиреи воспарил. Повторил этот опыт еще и еще раз, продолжая курить только на переменах, когда курили все уважающие себя собратья по разуму, особенно фронтовики (правда, они-то как раз не все!). А когда убедился, что могу вполне обходиться без этой дури, то начал курить только в кампаниях, выпивши.
Это продолжалось много лет, пока не было сделано эпохальное открытие. Оказывается, что если опрокинешь в себя стакан спиртного — иных способов общения с этим веществом не существовало — то наутро обязательно будет (кто бы мог подумать?) отвратительное похмелье. А если выкуришь к тому же хоть одну папиросу, то к похмелью добавляется мерзкая помойка и в голове, и во рту. Поэтому я еще несколько лет просто нагло имитировал курение, делая вид, что пускаю дым в глаза женскому полу, ради которого, собственно, и начинал курить за пять-шесть лет до того.
И только во 2-й половине 70-х гг., когда ЦК КПСС бросил меня на разработку проблем наркотизма, я с изумлением узнал, что никотин — такой же наркотик, как алкоголь или опиум, только послабее. И что на земле никто не курит, не пьет и не колется. Делать это заставляют особые человеконенавистнические социальные механизмы, ничтожными винтиками в которых являются очень нехорошие люди, которые гонят миллиардные прибыли на идиотах.
После этого открытия, вне себя от возмущения, я не только, как уже говорилось, урегулировал свои отношения с алкоголем до полного истребления синдромов опьянения и похмелья (а с XXI века, по указанию врачей, и вовсе почти покончил с этим мокрым делом, если не считать двух каплей любимого «Аморетто» в чашку своего утреннего чая и одной капли любого спиртного на все тосты любого застолья, а также периодического разговенья конфетой с ликером), но и принципиально отверг с порога все виды никотина, как бы заманчиво ни выглядел кальян и как бы живописно ни туманили дамские очи колечки дыма. А к более сильным наркотикам я никогда в жизни вообще близко не подходил.
…Прохладная весна 48-го года. Все поголовно на Казанской железной дороге в кепках и косынках или без оных. И только один-единственный пассажир — в шляпе и перчатках (это в мае месяце!). К слову сказать, в шляпах тогда ходили только четыре категории населения СССР: члены правительства, писатели, бандиты и студенты МГИМО. И вдруг порыв ветра сдувает шляпу с головы шляпоносца (догадываетесь, кого именно?) и кидает ее далеко за перила платформы. Приходится перемахивать за перила, придерживая волочащуюся до земли полевую сумку (еще один обязательный знак отличия студента МГИМО тех лет). И лезть обратно на платформу со шляпой в руке.
Этот цирковой номер с интересом смотрят сотни людей, ожидающих электричку. Некоторые из них помогают перелезть через перила. Женщины заботливо отряхивают пострадавшую шляпу. Это как если бы сегодня на платформу «Плющево» вдруг приземлился в своем скафандре очередной космонавт-турист.
…Жаркое лето 48-го года. Каникулы. Спешить абсолютно некуда, и я решаю съездить в баню (точнее, в душевые кабины при ней, поскольку саму общественную баню, как уже говорилось, презираю из-за наличия в ней голых мужчин, а не женщин). Для этого выбираю подходящую по расписанию электричку, которая должна доставить меня с платформы «Плющево» на платформу «Новая» Казанской ж. д., где прямо через мост искомая баня и находится.
От дома до платформы — выверенный годами маршрут, с точностью до одного шага и одной секунды. Поэтому на платформу я должен ступить, когда электричка будет на перегоне между «Вешняками» и «Плющевым». Бывало, и не раз, что опаздывала на несколько минут. Но чтобы пришла раньше — такого в природе не бывает.
Тем не менее, когда я дохожу до угла, за которым до платформы остается какая-то паршивая стометровка, электричка, как в сказке, уже на подходе. Следующая — через 20 минут. И какой же русский не любит быстрой езды? И какой же уважающий себя москвич поныне не сшибет всех на своем пути только для того, чтобы ему потом разбили в кровь локти и вдребезги — наручные часы осторожно закрывающиеся двери метро? Хотя следующий поезд — через две минуты. А тут целых двадцать. Вечность!
Поэтому стометровку одолеваю на одном дыхании и за одну секунду, ставя тем самым мировой рекорд разом по спринту, спурту и спорту. И все же прямиком перемахиваю через перила платформы в тот момент, когда состав уже тронулся и набирает скорость. Тоже мне, затруднение! В таких ситуациях оказывался сто раз и каждый раз с блеском вскакивал на коня, пардон, на поезд уже на приличном ходу. Автоматических дверей тогда еще в электричках не изобрели, неавтоматические летом распахнуты настежь. По бокам — деревянные поручни для того, чтобы подниматься в вагон на дальних станциях, где платформ — лишняя роскошь. Схватишься правой рукой за поручень и ею же с силой вбросишь оставшееся тело в тамбур. Только всего и делов. Главное, чтобы не сшибить при таком броске кого-нибудь в тамбуре. Поэтому все внимание — туда.
Правою рукою уверенно хватаюсь за поручень и смотрю в тамбур. Поэтому не вижу, что поручня-то как раз и нет. То ли спилил кто-то на забор для своего огорода, то ли подгнил и сам вывалился. Деревянный ведь, не железный! Рука уверенно хватает… воздух, динамика прыжка, согласно законам физики, видоизменяется, и остальное тело летит не в тамбур, а между платформой и несущейся теперь уже электричкой.
Согласно упомянутым уже законам физики, секунды через две-три от человеческого тела в такой ситуации должны остаться несколько кровавых ошметков, разбросанных на сотню метров между рельсом и землей под платформой.
Сознание в диапазоне долей секунды не работает. Подсознание каким-то нечеловеческим усилием выбрасывает ноги из-под платформы на платформу. А оказавшийся почему-то рядом старичок с бородкой клином с маху дает такой удар по плечу, что я хлопаюсь распластанным у перил на другом конце платформы метрах в трех от последнего вагона теперь уже бешено несущейся электрички.
Старичок в нескольких кратких энергичных выражениях кричит мне в лицо все, что он обо мне в данную секунду думает и, наклонившись, не ленится закатить мне уже не подзатыльник, а самую что ни на есть оглушитетьную оплеуху. А я лежу, раскинув сохранившиеся при мне руки и ноги, слушаю чудовищную матерщину в свой адрес, дергаю щекой при оплеухе и блаженно улыбаюсь. То, что перепачканы и чуть разодраны рубашка и брюки, руки и колени — в кровавых ссадинах, это как живые цветы на виртуальной могиле. И лишь спустя минуту-другую до меня доходит весь кошмар чудом не состоявшейся расчлененки.
Из-за двадцати минут! В день, когда абсолютно некуда было спешить!!
Я полностью солидарен со старичком, который, закатив мне оплеуху и еще раз помянув мою мать, плюнул (хорошо, что не в лежачего) и вдруг сказал отечески: «это тебе на всю жизнь урок, сынок!». С той поры я сделал в жизни много самоубийственных глупостей. Но уже не таких.
Безусловно, самым главным хитом в этом хит-параде ужасов по масштабам и продолжительности был мой переход из рядов ВЛКСМ в ряды кандидатов, а затем и членов партии. Он начался осенью 1947 года и прошел целых три тура, благополучно завершившись в начале 1952 года. Это было, по сути, то же самое падение под электричку, только не на долю секунды, а на протяжении четырех с четвертью лет. Жаль, что такого абзаца нет в книге рекордов Гиннеса.
Дело в том, что главное и основное, чтобы стать не фашистом, а коммунистом, заключалось в ответах на вопросы, где был, в чем состоял и участвовал, когда исключался и т. п. Сам я нигде не был, ни в чем не состоял и не участвовал, ниоткуда не исключался (по сию пору!) Но ведь в анкете русским языком спрашивалось после перечисленных глаголов: «Вы или Ваши ближайшие родственники». Является ли ближайшим родственником отец? Вроде бы. Исключался ли он из партии? Да, но через год был восстановлен, с сохранением партийного стажа с 1924 года. То есть, произошла ошибка и вроде как бы не исключался вовсе. Спросил у отца. Тот ответил, что ему разрешено писать «не исключался», что он и делает с 1938 года, на протяжении уже десятка лет.
На всякий случай, пошел в комитет комсомола института, рассказал там секретарю все, как было и есть, секретарь при мне созвонился с вышестоящей инстанцией, там посоветовались и сказали: «пиши — не исключались». Я так и написал. Вместе с заявлением о приеме кандидатом в члены ВКП(б).
А дальше пошло-поехало по накатанному. Комсомольская академическая группа. Комсомольское бюро курса. Комитет комсомола института. Комитет Комсомола МИД (на правах райкома). Партийная академическая группа. Партбюро курса. Партком института. Партком МИД (на правах райкома). Все со всем — почти целый год.
И вдруг на последней инстанции, когда связались с первыми (Министерства госбезопасности) отделами на работах матери и отца, выясняется, что для лиц, которые могут быть использованы в работе за рубежом (т. е., в данном случае для меня), упоминание об исключениях из партии ближайших родственников (в данном случае, отца) обязательно, даже если исключенный восстановлен с сохранением стажа. Поэтому анкета переписывается заново и начинается все сначала: академическая группа, курс, институт, МИД, еще раз группа, курс, институт, МИД. Еще год. Когда дело доходит до последней инстанции, выясняется, что я женат. И начинается выяснение, является ли моим ближайшим родственником тесть. А когда выясняется, что этот белогвардейский подпоручик таки является — все начинается сначала по третьему разу. Эта трагикомедия до такой степени надоела всем восьми инстанциям, что меня под общий смех, как горе-женатого, прогоняют сквозь строй в ускоренном темпе. Но как ни погоняй — все равно в общей сложности получается несколько месяцев, и до финиша я добираюсь только к концу 1949 года.