Итак, к концу 1949 года я — кандидат в члены ВКП(б). Кандидатский стаж — минимум год, а летом 1950 года мне заканчивать институт и переходить в другой. В другую парторганизацию, где меня, прежде, чем переводить из кандидатов в члены, тоже должны знать минимум год. Этот год исполнился только осенью 1951-го. Но ведь я — не один такой страждущий. Тут тоже очередь. И моя очередь доходит только в январе 1952 года. Так что ходить бы мне в 2002 году с маленьким значком «50 лет в КПСС». Который давал ну о-очень большие льготы. Так что жаль, что к этому времени я успел стать законченным антикоммунистом и тем самым остался без всякой халявы, которая так греет сердце наших еще не вымерших сталинистов.
Самое же существенное, что с такими анкетными данными (про «исключенного подпоручика») я автоматически исключался из списков любых государственных служащих вообще и возможных будущих дипломатов в частности. Про это я узнал только летом 1950 года при распределении третьего выпуска МГИМО. Максимум, как уже говорилось, что мне светило — это любая из двух древнейших профессий, на выбор. Что дважды и произошло — сначала формально при распределении (но не состоялось), а затем, спустя буквально несколько лет — фактически, силою и логикою самой жизни. Правда, по части первой древнейшей профессии на меня вряд ли кто мог позариться, да я и не подходил тут сам не только по анкетным данным. Зато во второй прошла добрая (в буквальном смысле этого слова) половина моей жизни — жизни профессионального журналиста.
Я думаю, что интуиция моих работодателей их не подвела. Нет, не в смысле, что я попросил бы политического убежища за рубежом или продался бы за доллары, будучи «любым московским дьяком», как это сделали сотни, если не тысячи людей со сплошными «нет» в своих анкетах. Не мог я предать свой народ, каким бы он ни был. Потому что я — частица этого народа. И частицей другого народа (неизбежно второсортной) мне, по самому характеру моему, ни за что не стать.
Не мог бы я предать и родной страны, потому что Родину предают, по моим понятиям, только выродки. Не мог предать даже государства, возникшего тысячу с четвертью лет назад на территории родной страны. Не мог предать сначала родного и любимого товарища Сталина, затем вполне чужого товарища Хрущева, и, наконец, явно враждебного товарища Брежнева. Это запрещало мне понятие о Чести, хоть я и потомственный крестьянин, а не дворянин. Присягнут на верность хоть Петру III, хоть Николаю II, я не стал бы перебежчиком ни у Екатерины, ни у Ленина.
Да что там такая мелочь, как цари и генсеки? За полвека с лишним своей служебной жизни я не предал ни одного из десяти директоров, одного ректора и двух президентов, под началом коих довелось служить. Не говоря уже о простых завах и замах. И это, несмотря на то, что двое из тринадцати явно недолюбливали (хотя и терпели) меня. И только против одного я открыто восстал (точнее, бежал, как от чумы) за совсем уж беспредельное хамство частного хозяйчика. Но ведь открыто восстал, а не предал. И, сбежав, не мстил: самодур сам вырыл себе могилу горьким пьянством.
Работодатели чисто интуитивно угадали другое. Они внутренним чутьем догадались, что, взрослея, я сначала начну глупыми советами помогать товарищу Сталину быстрее построить коммунизм, потом, поверив в «оттепель» 1956-го, начну, вместе со всеми «шестидесятниками», строить химеру «социализм с человеческим лицом», потом ударюсь в «легальный антимарксизм» (формула Отдела науки ЦК КПСС) и тем самым внесу посильный вклад в крушение враждебного мне и человечеству (человечности?) государства, наконец, трижды попытаюсь составить конструктивную оппозицию шайке остапов бендеров, дорвавшихся до власти в России.
Если бы работодатели проморгали и дали реализоваться моему виртуальному служебному формуляру (помните, министр иностранных дел СССР, да еще во всемирном масштабе?), то у Брежнева, Горбачева и Ельцина заметно прибавилось бы хлопот с таким Дон Кихотом.
А так — как в песне: «что было, то было: закат заалел…»
Сколько получали и почем покупали в 1948 году
В одной из предыдущих глав мы пытались разобраться с поражающим воображение вопросом: как могли существовать москвичи (и не только они) в мире 30-х годов, как вообще можно было жить без холодильника, телевизора, мобильника, компьютера, не говоря уже о таких пустяках, как отдельная квартира, личная автомашина и прочие мелочи жизни. Понятно, что я, будучи баловнем в однодетной семье, плохо представлял себе доходы и расходы. Знал только, что за мороженое надо платить от 10 до 20 копеек, а за эскимо — целых сорок. На том же уровне располагались кино и прочие удовольствия. Жизнь моя сложилась так, что до самой вузовской стипендии мне даже карманные деньги никогда не требовались. Просто выдавали сначала гривенники на мороженое или кино, а потом — рубли на складчину или подарок другу на день рождения.
Я не стал бы возвращаться к этой теме и применительно к послевоенным пятнадцати годам (1946–61), после чего, как помнят те, кто постарше, резко изменился в цене рубль (новый — за десять старых) и началась революция покруче Октябрьской: массовый переход от сельского к городскому образу жизни. Если бы в моих записных книжках тех лет случайно не наткнулся на страничку, где был расписан мой студенческий месячный бюджет образца 1947/48 года, накануне отмены карточной системы. Что, правда, мало изменило уровень жизни подавляющего большинства населения страны. Эта страничка вызвала лавину воспоминаний и мыслей, каковыми делюсь с читателем.
Прежде всего, надо уточнить реальные масштабы помянутой странички. Нельзя забывать, что в 1946–1955 гг. СССР был не тот, что в 1921–1929-м, но гораздо ближе к этим годам, чем к тому, что получилось после 60-х — 70-х. В 20-х годах 9 из каждых 10 человек жили в избах (хатах, саклях — в том числе в малых городах и по окраинам крупных). А 9 из 10, живших не в избах, мыкались в бараках или «коммуналках» по полсотни душ на один унитаз и на один кран в общей кухне. В свою очередь, ничтожно малая доля оставшихся делилась в той же пропорции на подавляющее большинство живших по принципу «одна семья — одна комната» (в квартире из двух-трех комнат) и совсем уж единицы живших по принципу «одна семья — одна отдельная квартира».
В 1946–1961 гг. большинство населения все еще жило либо в деревне, либо как в деревне. Оно, как крестьянство в дореформенной России, делилось на две категории. Тогда это были крепостные и государственные (удельные и т. п. лично не закрепощенные) крестьяне. Теперь (1946–1955 гг.) это стали колхозники, либо «совхозники», мало чем отличавшиеся от поселково-городских низкоквалифицированных или вовсе не квалифицированных «разнорабочих» в тех же избах.
Первых силой заставляли работать без зарплаты, только за право пользования приусадебным участком, который не давал умереть с голода. Сегодня (начало XXI в.) так живет на своих «сотках» примерно треть населения России, получая грошовые пенсии, подрабатывая и приворовывая, как придется. Тогда так жило большинство людей, фактически безо всяких пенсий (если и получали, то несколько десяток в переводе на сегодняшние деньги), без реальной возможности подработать или украсть.
Вторые и третьи получали минимальную — по сути, символическую — зарплату, прожить на которую без подсобного хозяйства все равно было невозможно.
Все это к тому, что дальше речь пойдет о том заведомом меньшинстве населения (примерно от четверти до трети), которое жило за счет большинства. Ну, как сегодня Москва жирует за счет всей России (точнее за счет ее нефти, газа и других природных богатств), а США — за счет всего мира. Это меньшинство не нуждалось в подсобном хозяйстве, потому что могло в обмен на бумажки, именуемые рублями, прокормить себя, снабдить всем необходимым.
В свою очередь, эти люди располагались по предельно приземистой пирамиде, с острой (очень малочисленной) верхушкой и широким основанием, где по убывающим доходам обреталось подавляющее большинство — до 90, если не до 99 % живших на зарплату.
На самом верху пирамиды восседал вождь (дуче, фюрер, великий кормчий и т. д. на всех языках мира).
Теоретически он числился генсеком ЦК партии — хотя в последние годы не любил, когда его так называли — и должен был получать соответствующую зарплату (не очень высокую, потому что еще существовали чисто идеологические пережитки «партмаксимума», согласно которому любой служащий не мог получать больше квалифицированного рабочего). Из которой, как все, обязан был платить партийные, профсоюзные и многие другие взносы. Из которой должны были вычитаться налоги. Он, как все, в добровольно-принудительном порядке должен был отдавать в совокупности за год одну месячную зарплату на госзаймы, платить в Осоавиахим, Красный крест и т. д. — все это уменьшало номинальную зарплату примерно на четверть.
Возможно, какой-то холуй ежемесячно входил к вождю в кабинет и подавал по меньшей мере одну, партийную ведомость, где вождь обязан был расписаться, потому что страницы партбилета, профбилета и т. д. были разграфлены по годам и месяцам, в каждой графе указывалась сумма дохода и взноса, с подписью секретаря местной организации, подкрепленной штампом.
Это, если вождю такая процедура могла доставить удовольствие («как простой советский человек!»). Скорее всего, соответствующие билеты (наверное, всюду стоял № 1 или № 2, после Ленина) оформлялись автоматически кем-то из обслуги, потому что вождь на самом деле вовсе не «простой человек», даже вообще не человек, а сверхчеловек, надчеловек. И все человеческое — тем более, такие пустяки, как ежемесячные взносы, — ему должно было чуждо просто по определению. Хотя на практике — смотря что понимать под «человеческим». Зависть, например, злобность, мстительность и т. и.
Возможно также, что какая-то пачка купюр лежала у него в столе, а несколько купюр — в кармане. И он мог, скажем, протянуть сторублевку сыну Василию, дочери Светлане или кому-то из обслуги. Но невозможно представить себе ситуацию, в которой ему за что-ниб