— Одна девочка сказала «давайте разбежимся!» — рапортовал сын. — Вот я и разбежался.
Увы, это была не последняя любительница авантюр в моей жизни.
Но самое судьбоносное, как любил говорить последний президент СССР, событие запомнилось на третьем году жизни, в Вологде. Его я тоже помню, как симферопольский зелено-красный трактор, до мельчайших деталей.
Большая комната с венецианским (полукруглым сверху) окном. Сумерки. Полумрак. Рояль с накинутым на него тяжелым покрывалом. Огромное кресло, в котором сижу на коленях у женщины ровно на четыре года старше меня. Мне третий год, ей — седьмой. Почти старуха. Она баюкает и ласкает меня, поет мне какую-то песенку. Помню даже ее имя: Кира В. Сегодня понимаю, что был для нее всего лишь очередной куклой, неотличимой от валявшихся за диваном. Но мне было так хорошо, как никогда ни одному мужчине в мире. Понимаю также, что это сама Судьба в первый (не последний!) раз предупредила, что именно ожидает в жизни каждого мужчину из рода Бестужевых. Эта сцена аукнулась потом в моей жизни стократно — и комически, и драматически, и трагически…
Более или менее постоянно начал помнить себя только на пятом году жизни, когда переехали в Москву и поселились в семейном общежитии для «парттысячников», о которых шла речь в рассказе про отца. Помню, как вышел первый раз из комнаты в длиннющий, широченный и высокий коридор буквой «П», куда с двух сторон на каждом из двух этажей выглядывало по полусотне дверей. Помню, что вышел с маленьким сундучком, на котором стал раскладывать свои картинки. И первый встречный сверстник, ни слова не говоря, пинком ноги опрокинул сундучок, рассыпал картинки и величаво удалился, как ни в чем не бывало.
Позднее прочитал у одного поэта (не помню имени), что нечто подобное приключилось в истории человечества вообще и России в частности не только со мной:
Выхожу я за ворота.
«Дай кусманчик!»
— «Нет, не дам!»
Тотчас первое крещенье
— Получаю по зубам…
Так состоялось мое первое знакомство с реальной, невиртуальной, настоящей жизнью. Многое из последующего подтвердило, что это тоже было знаковое событие. Что жить мне предстоит в России, а не в каком-нибудь Лихтенштейне или Люксембурге с их бесконечными «гутенморгенами». Кстати, в один из ближайших дней это открытие подтвердилось более чем наглядно. Еще один собрат по разуму встретил в коридоре и предложил: скажи «гутен морген!». Сказал. А теперь скажи «гутен таг!». Сказал. Тут же производится стихосложение: «Хлоп по морде — вот ТАК-ТАК!» Слово подкрепляется делом. Во мне впервые в жизни пробуждается зверь, и меня оттаскивают от порядком потрепанного обидчика взрослые.
В последующие дни открытие постепенно обрастает сознанием, что в этом мире сильный всегда обижает слабого, что это мне решительно не нравится и что я предпочел бы жить в ином, более мирном мире, куда потом годами буду отыскивать дорогу.
Первой песней, услышанной мною в том же коридоре и запомнившейся на всю жизнь, была:
Чемберлен, старый хрен!
Все грозит, паразит!
А мы тоже маху не дадим, эх!
Чемберлену в нос дадим!
Самое смешное, что в четыре года я досконально знал, кто такой Чемберлен, как он выглядит в натуре и карикатуре на газетной полосе, какой это лютый враг (буржуй же!) и как здорово дать ему по носу. За что именно — неважно. Словом, был знаком с ним короче, чем с собственными родителями.
А когда чуть позже шел со своими сверстниками-детсадовцами на прогулку в Тимирязевский парк, мы пели хором вместе со взрослыми:
Нас побить, побить хотели.
Нас побить пыталися.
А мы тоже не сидели — того дожидалися.
У китайцев генералы — все вояки смелые:
На рабочие кварталы прут как очумелые…
Цитирую все это по памяти. Надо же! За семьдесят лет забыто почти все разумное, доброе, вечное, а такая вот ахинея (думаю, что-нибудь из Демьяна Бедного или аналогичных титанов мысли) врезалась в память на всю жизнь. Уверен, что в те же секунды где-то на окраине Берлина нечто подобное исполнялось такими же четырехлетними карапузами не на русском, а на немецком языке. Причем в разных группах — в коммунистическом и национал-социалистском вариантах. Много позже узнал, что, оказывается, это было не пение, а оболванивание с детства — обязательная процедура всякой тоталитарной организации общества.
Стремление нагадить, напакостить, навредить, сделать больно слабейшему если не физически, то хотя бы морально, составляло основное содержание жизни моих первых сверстников. Все это детально описано в «Очерках Бурсы» Н. Помяловского. И было бы грубой ошибкой полагать, будто плевок бурсака в кадушку с капустой на обед для всех или поджигание бумаги меж пальцев ног у спящего, чтобы он закричал от боли возможно громче, имели место только в XIX веке и только в данном учебном заведении.
Тысячу лет от этих особенностей русского характера спасала семья. Все до единого дети и подростки целый день крутились возле родителей, а когда временами сходились вместе — были под бдительным оком множества родственников. В городе семья начала разваливаться. И на ее развалинах стала возникать гигантская вселенская Бурса. В описываемые времена этот процесс только начинался, семейные устои были еще относительно крепки и сдерживали «бурсуацию» подрастающего поколения.
Поначалу от сегодняшнего чисто уголовного беспредела в звериных детских, подростковых и молодежных компаниях спасало то, что родители еще не совсем предали своих детей, бросив их на произвол дошкольных и школьных учреждений. Большая часть нашего времени все еще проходила под контролем либо непосредственно родителей, либо воспитателей детсада. Да к тому же не дремал Женсовет «Московского корпуса», в который, как мы говорили, входила и моя мать.
Женсовет организовал уйму взрослых и детских кружков. Я запомнил только один из них, где надо было долго выслушивать какую-то непонятную чушь, прежде чем на тебя сваливалось сказочное счастье. Ты спускался вместе со взрослыми в подвал, смотрел, как они надевают и снимают противогазы, а потом ложатся на топчаны и стреляют из малокалиберки в мишени. Потом тебе дают подержать ружье, тоже лечь и прицелиться, а иногда даже спустить курок (понятно, вхолостую). Несколько раз, уже во втором-третьем классе, доводилось даже стрельнуть — под надзором взрослых, разумеется. Может ли быть большее счастье у Настоящего Мужчины?
Кроме того, была нанята учительница музыки, которая несколько лет чуть не по часу в день пыталась сделать из множества бездарей виртуозов игры на фортепьяно. А ведь к ее уроку надо было еще целый час готовиться с матерью! И сколько миллионов родителей на свете по сию пору годами понапрасну изнуряют свое потомство музыкальной пыткой, выдержать которую по силам только таланту. Или, в крайнем случае, гению.
Наконец, обыденное безумство родителей, как правило, выливается в «Полонез» из оперы «Евгений Онегин» Чайковского. Для чего матери неделями шьют гусарские мундирчики или, соответственно, бальные платья для будущих танцоров. А их пяти-шестилетние мученики все те же недели каждый день чуть не по часу репетируют проклятый полонез с опостылевшими друг другу дамами и кавалерами.
И все это лишь для того, чтобы в один не особенно прекрасный вечер их впихнули в автобус, привезли в клуб газеты «Правда», наспех переодели в мундирчики и декольте, наконец, ровно три минуты заставили дефилировать перед восхищенными родителями под их бурную овацию. Кто бы мог подумать, что именно такие мучения целый год за три минуты хождения по сцене как раз и составляют жизнь актера?!
И ни родители, ни их отпрыски не понимали, что своими кружками и «полонезами» они как бы инстинктивно отдаляют складывание звериных стай, которые возникают на теле умирающей семьи. Поэтому начинающаяся дошкольная «дедовщина» долгое время носила смягченный характер сравнительно редких и не особенно жестоких случаев насилия.
Хуже стало обстоять дело в школе, где ребенок на полдня отрывался от родителей и воспитателей, скучивался в классах по сорок и более бездушных душ в каждом. На переменках, перед уроками и после уроков за всеми не уследишь. Тут же, как бы автоматически — в полном соответствии с законами звериной стаи, — начинают быстро ранжироваться физическая сила и наглость. То есть определяется, кто «пахан», кто «шестерки», кто «опущенные». Точнее, кто «волк», а кто «ягненок». В каждом школьном классе!
Я был не из последних по физической силе и умению постоять за себя, но, в силу неуместной здесь мягкости характера, совершенно лишен агрессивности, наглости. Стало быть, мне выпадала жуткая судьба — стать либо предметом постоянных издевательств, либо затравленным постоянными побоями при сопротивлении. В таких случаях родители обычно переводят своего несчастного ребенка в другую школу или пытаются выйти из положения с помощью экстерната. Но в то время последний вариант был почти невозможен. Во всяком случае, для моих родителей.
Меня спасла дружба с Вовкой К. — моим соседом по «корпусу». Он был на год, если не на полтора, старше меня и в числе первых по физической силе. Стало быть, как водится в уголовном мире, любое покушение на меня было чревато «разборкой» с более высоким «авторитетом». При этом мне вовсе не надо было быть Вовкиным «шестеркой», как обычно происходит в таких случаях. У него была своя компания и свои «шестерки», а меня он ценил за беседы о прочитанных книгах.
Эта дружба держала меня в относительной безопасности целых два первых школьных года и значительную часть третьего.
Все испортил мой отец. Однажды — не помню, в какой именно четверти моего третьего класса — он перепутал Москву с Ладой и сделал какое-то замечание в адрес уже не детской, а почти подростковой компании — обычное в Ладе дело моего прадеда. Сегодня за такую дерзость взрослый запросто может схлопотать зверские побои, а то и поплатиться жизнью. Тогда еще до такого не доходило, и даже подростки, не говоря уже о детях, внешне принимали замечания смиренно и лишь потом показывали язык или кулак в спину уходящему.