Однако отец, в своей патриархальщине, допустил перегиб. Он увидел в компании, которой сделал замечание, Вовку, и рассказал о происшедшем своему сокурснику — Вовкиному отцу. Тот был человек военный и мгновенно реагировал родительской дланью. Вовка обозлился и из моего друга разом превратился во врага. При этом настолько, что мне несколько раз пришлось отбиваться от его тычков: драки не получалось только из-за полного неравенства сил отнюдь не в мою пользу.
Такой оборот дел сразу же изменил мое положение в массе. Убедившись, что я остался без сильного покровителя, меня стали задирать и обижать все, кто был физически сильнее и агрессивнее. Летние каникулы сняли напряжение. Но в четвертом классе дела с каждым днем пошли хуже и хуже. Нараставшие унижения имели свой предел. Надо было либо становиться «классным шутом» — были такие слабаки, которые спасались от более сильных фиглярством, переводившим унижение в нечто вроде шутки (я на это был не способен), либо просить родителей о переводе в другую школу, где безусловно все началось бы сначала.
К счастью (?!), отца исключили из партии и сослали с семьей в далекий город Чистополь. Поэтому в один из погожих дней начала октября 1937 года я погрузился на пароход и улизнул из-под носа московских бурсаков. Еще не догадываясь, что попадаю из огня в полымя.
В Чистополе я попал в давно сформировавшийся (в смысле «иерархии силы») класс, где, кроме меня, был только один приезжий, остальные местные. Предстояло выяснить, насколько я силен в кулачном бою (в Москве это было известно с детсада). От этого целиком зависело мое положение в стае. Способ был один-единственный на все советские школы. Он назывался «стыкаться», хотя это был самый настоящий поединок на кулаках — до первой крови или до «лежачего не бьют». С детальнейшей регламентацией запрещенных приемов. От поединка можно было отказаться — но тогда ты автоматически приравнивался к девчонкам. С той разницей, что те имели право плакать, когда их обижали, а ты — нет. Тут приходилось, как рекруту в царской армии: бьют, а плакать не велят.
Мне подобрали противника из примерно равных мне, как казалось, по силе. После окончания уроков зашли за школу. Мужская половина масса образовала круг. Дуэль продолжалась недолго и завершилась моим разбитым носом. Но главное — оценивалось умение драться. Оценка была для меня не самая высокая, поэтому меня ждала судьба, еще более плачевная, чем в Москве. Ведь здесь я был не просто «чужой», а хуже того — «москвич». Известно, что Москву ненавидят в России с древнейших времен до наших дней все города и веси страны.
Спасло снова чудо. Точнее, снова друг. Из местных, с экзотическим даже сегодня именем — Макар. Мы с ним и с еще одним «москвичом» образовали нечто вроде «клуба по интересам». Макар занимал в упомянутой иерархии позицию № 1, поэтому плохо пришлось бы тому, кто вздумал обидеть меня. За спиной друга я продержался до мая 1938 года, когда другой пароход отвез меня обратно в Москву, точнее сначала в далекое Подмосковье.
В пятом классе история повторилась. Все та же дуэль, все тот же мой разбитый нос и все та же предстоявшая впереди ужасная судьба ребенка — теперь уже подростка — с мягким характером. Это — как олененок среди волчат. Как бы силен ни был олень, как бы ни отбросил одного-другого волка — волчья стая раньше или позже все равно загрызет просто потому, что один ищет корм в земле, а другие рвут зубами все живое.
Положение осложнялось тем, что в подмосковных бараках собирались тогда самые низшие из маргинальных (пограничных) слоев общества: уже переставшие быть «деревенскими», но еще не ставшие «городскими». Вроде тех, кого позднее называли «лимитчиками», только в 30-х годах это было намного злее и круче. Потомство у этих в самом буквальном смысле остервенелых людей было сплошь отпетой шпаной на грани уголовщины. И соответственно нравы, традиции, обычаи были гораздо ближе к тюремной камере, нежели к хулиганству детей и подростков «Московского корпуса» или Чистополя.
Из обычаев, по своему зверству, затмевавшему даже Бурсу Помяловского, выделялись два. Во-первых, как и в тюремной камере, «каждый новичок должен был быть прописанным», т. е. избитым просто так, как говорится, для знакомства, на потеху остальным. «Прописка» могла быть помягче, порой даже просто формальной, иногда в виде милой шутки — это если «прописываемый» имея сильного покровителя или откупался посильной взяткой. А могла быть пожестче или даже очень жестокой, причем любая «ябеда» каралась, как в уголовном мире. Девчонки, как существа презренные и человеческого отношения недостойные, от «прописки» освобождались — примерно на тех же основаниях, что и котята или кутята. Но если ты имел несчастье родиться в России не девчонкой — «прописки», как и рекрутчины, тебе не миновать.
Ко мне лично сразу отнестись сравнительно хорошо. Особенно после дуэли, когда меня, несмотря на разбитый нос, можно было безошибочно отнести не к женскому, а к мужскому полу. Но оставить без «прописки» — значило создать нежелательный прецедент, подрывающий традиции системы воспитания, предельно далекой как от патриархальной, так и от коммунистической. Поэтому «прописки» раньше или позже было не миновать.
Во-вторых, поскольку школьная перемена означала перерыв не только в занятиях, но и в бесконечных междоусобицах (проще говоря — драках) местных подростковых станов, было разработано несколько способов отдохновения от жизни, весьма далекой от праведной. Наряду с салками-догонялками, «третьим лишним» и прочими все еще понятными, но порядком подзабытыми живыми играми, частенько практиковались так называемые «Дракачи», о которых нет упоминания даже в бурсах Помяловского или гоголевского Хомы.
Игра заключалась в том, что несколько подонков посильнее, сговорившись, налетали на того, кто послабее, и начинали более или менее игриво мять ему бока, крича во все горло:
Драки-драки-дракачи!
Налетели палачи!
Кто на драку не придет,
Тому хуже попадет!
Тот, кто опоздал к имитации избиения, становился жертвой следующего сеанса игры, который вполне мог быть более жестким. Наконец, последнего, самого злосчастного, на которого накидывались все поголовно, ждало завершение игры. Колошматя жертву, «палачи» пели хором: «Шапка кругла на четыре угла (ударение везде — на первом слоге), а на пятом клоп — по затылку хлоп!». И куплет сопровождался градом подзатыльников.
Это еще не все. Нельзя же мучить жертву ни за что ни про что бесконечно! Поэтому жертве, в качестве передышки, задавался вопрос: «Пиво, брага иль пшено?» При любом ответе находилась подходящая рифма. Например: пшено! — это дело решено! И сразу начиналось сначала: «Драки-драки-дракачи…» Конец измывательству клал обычно только звонок на урок, а после уроков — только бегство казнимого или ярость доведенного до отчаяния.
Догадываетесь, какая участь ожидала меня — вообще всех, кто был мягче характером или физически слабее в тысячах школ СССР?
В отличие от Тимирязевки и Чистополя, сильного покровителя у меня в Кузьминках не было. Спасение от неминуемой плачевной участи пришло неожиданно разом с двух сторон.
С одной стороны, все знали, что в нападении на слабых я не участвую и в «дракачи» не играю. Обычно на переменах я оставался в классе и читал какую-нибудь книжку. Читать не заданное на дом! — уже одно это походило на грань сумасшествия. Но иногда меня все же звали поиграть. Только не в «дракачи»! Когда начиналась потеха, я уходил обратно в класс. А когда раза два-три поначалу нападали на меня — получалась не игра, а драка, со всеми проистекающими разбирательствами в учительской. К этому времени я уже в достаточной степени освоил военно-морское искусство и бил из всех орудий по флагманскому кораблю противника. Иными словами, не обращая внимания на шлепки и подзатыльники «палачей», старался ударить побольнее зачинщика — по скуле, «под дых» или ногой меж ног. Естественно, получал «сдачу» всерьез, и игра оказывалась испорченной, потому что никакого удовольствия «палачи» не получали, а неприятностей потом было навалом, сколько бы синяков ни оставалось у пострадавшего.
С другой стороны, и это главное, я был для шпаны как бы «не от мира сего». Нечто вроде дервиша среди моджахедов. Или гинеколога в стаде жеребцов.
Начать с моего ярко-синего «пионерского костюма» (плод трогательной заботливости родителей). Детские штаны в обтяжку до колен, где закреплялись пуговицами. Такая же детская куцая курточка. И белая рубашка с красным пионерским галстуком. Девчоночьи чулки и туфли. Тьфу! Этот костюм был очень хорош на сцене любого клуба — до Колонного зала Дома Союзов включительно, — где дети выступали под музыку, разными словами прославляя родного и любимого товарища Сталина. Но он смотрелся, как шитый золотом мундир среди ватников стройбата. Когда 1 сентября 1938 года я стоял на плацу перед школой в рядах нескольких сотен своих коллег, то выглядел — один-единственный! — как французский маркиз XVIII века в своих штанишках-«кюлотах» среди толпы «санкюлотов» в темных брюках и куртках, как у взрослых. Все поголовно, с первого по десятый класс! Тогда еще молодежь не одевалась так гнусно, как спустя шестьдесят лет, в конце XX — начале XXI века. Но поверьте, эстетикой одежды и тогда даже отдаленно не пахло. На фоне коротких штанишек первоклассников за четыре года перед тем мой костюм еще как-то мог сойти. Но на фоне детско-подростково-молодежной одежды конца 30-х годов, очень похожей на роскошь нарядов современных зэков, это производило потрясающее впечатление!
А кончить и на этот раз приходится моей неслыханной для той среды начитанностью. Мало того, что у меня всегда можно было списать задание или попросить подсказку для ответа у доски на следующем уроке. Вдобавок можно было услышать ТАКОЕ! Со мной было интересно — вот разгадка той загадки, почему я — единственный среди мальчишек школы — остался «непрописанным» почти весь 1938/39 учебный год. К этому надо добавить поход нескольких классов нашей школы в московский Музей изящных искусств. Разговоров про этот поход ранней весной хватило почти до конца учебного года. И почти все справки по сему поводу можно было получить только у меня.